Ехали минут пятнадцать. Я не успел прочесть на вывеске, что это было за отделение милиции. Меня завели в кабинет, и когда туда же вошла женщина в милицейской форме, наручники расстегнули. Женщина сказала, чтобы я достал всё из карманов плаща, который был на мне. Я так и сделал. При этом в одном из карманов оказался незнакомый мне предмет.
Это был дешёвый бисерный кошелёк, какие были модны в то время. Мне сказали открыть его и достать содержимое. Я открыл молнию и достал оттуда пачку нарезанной бумаги и две десятки. Тут же женщина взяла мою руку и стала ваткой, смоченной в чём-то, тереть пальцы. Ватка окрасилась в малиновый цвет и её тут же положили в полиэтиленовый пакетик. Потом она долго что-то писала и закончив, показала мне, где поставить подпись. Я был в полной прострации всё это время, и совершенно не понимая, что делаю выполнил и это. Вслед за мной протокол подписали парни, что привезли меня, и ещё какая-то женщина.
Потом были долгие часы в «обезьяннике», и вот мне снова надели наручники и повели на выход. Тут я понял, где нахожусь. Это место было знакомо мне с детства. Из маленького отсека в милицейском УАЗике я видел, что меня везут в город. Минут через двадцать въехали куда-то, за нами закрылись большие металлические ворота.
В камере
Мы поднимались по трапам с решётками по сторонам, проходили через какие-то решетчатые двери и, в конце концов, оказались в комнате, где меня полностью обыскали, забрали шнурки из ботинок, ремень, сняли погоны и знаки с формы. Затем – команды «Впёред, стоять, лицом к стене, направо, вперёд, стоять…». Большая тяжёлая дверь с засовами и замками. Очень шумная. И вообще, такого отвратительного, почти непереносимого лязга ключей, запоров я никогда не слыхал. Конечно же, я прекрасно понимаю, что это ощущение – плод моего шокированного сознания, но всё же…
Я вошёл в камеру, дверь за мной захлопнулась и с тем же лязгом закрылась на замки. Потом всё стихло. Камера представляла собой небольшое помещение, половина которого представляла собой деревянный подиум, отполированный до блеска долгим использованием. Над подиумом было небольшое зарешеченное окно с маленькой форточкой. С наружной стороны окно было закрыто «намордником», что давало возможность видеть только маленькую полоску неба.
В одном углу камеры был ржаво-чёрный железный умывальник, а в другом стоял накрытый крышкой обычный двадцатилитровый эмалированный бачок, какие есть в каждом доме. Сознание отметило, что вот это и есть та самая, знаменитая параша… На стене – небольшая деревянная полка, на которой были алюминиевые кружки, миски и пара пачек сигарет «Прима».
На нарах лежал мужчина и внимательно разглядывал меня. Я поздоровался, машинально сказав «Добрый вечер!», чем вызвал у лежащего усмешку и реплику о том, что этот вечер с трудом можно назвать добрым. Я согласился с этим и сказал, как меня зовут. Положив куртку на сцену-подиум, присел на уголок, с трудом пытаясь заставить работать своё сознание. Взгляд упрямо зафиксировался на стене. Это была серая, покрытая как бы пупырчатой штукатуркой поверхность. Совсем как на судне – пробковое изолирующее покрытие в некоторых помещениях. Первая мысль, пришедшая в голову, была о том, что если разбежаться и удариться головой об эту стену, то голову разбить не удастся.
– Ложись спать, утром подумаешь обо всём. Всё равно, сейчас ничего умного не придумаешь! – сказал Сергей, как представился мужчина.
Я лёг, пытаясь устроиться. Спать на плоской деревянной поверхности – не на перине. В то время я не был ещё таким, как сейчас, и улечься так, чтобы нигде не давило, не получалось. Единственное, что я устроил хорошо – голову, поскольку у меня была куртка, и я сложил её вместо подушки. Постепенно мысли становились всё более вязкими и простыми. Так, незаметно, я погрузился в липкое забытье, во время которого приходилось часто менять положение тела в безуспешных попытках найти удобное положение. Среди ночи очнулся. В камере стало очень холодно, и я вынужден был лишиться подушки, накрывшись тонкой курткой. За окном было темно. Сон пропал. Я лежал, вновь и вновь пытаясь восстановить всё, что со мной произошло и понять, почему это всё так случилось. Ни одного вразумительного ответа на мои вопросы не возникло. Я лежал с открытыми глазами и смотрел на лампочку, которая постоянно светила в нише, закрытой решёткой.
«Ну вот, даже лампочка здесь за решёткой», – подумал я, проснувшись после короткого забытья. Из окна слабо пробивался свет.
Соседи
Раздался лязг ключей и запоров. Дверь открылась, и в камеру вошли двое. Дверь за ними так же шумно закрылась. Один был довольно пожилой, лет пятидесяти, а второй – лет тридцати. Тот, что постарше, сел совсем как я, когда прибыл, на край и, глядя в одну точку, стал качаться вперёд-назад. Молодой же просто лёг, набросив куртку на голову, и почти сразу захрапел, наполняя камеру запахом перегара.
Сна уже не было, и я просто лежал, вспоминая всю свою жизнь. Мысли постоянно возвращались к одному – как там мои, ведь ни родители, ни жена не знают, где я и что со мной. Я должен был прийти вечером, но не пришёл. Всё усугублялось тем, что отец был уже тяжело болен…
Наступило утро. Умылся и опять лёг. Вскоре принесли завтрак – горячая вода в кружке и кусок хлеба. Всё это передавалось через специальную форточку в двери. После горячей воды и довольно свежего хлеба стало как-то полегче и, видимо, не только мне. Сергей заговорил первым, обращаясь ко мне.
В ответ на его вопрос я рассказал, что со мной произошло вечером. К разговору подключился тот, что помоложе, Михаил.
– Не ссы, в зону не пойдёшь, если умно себя вести будешь, — сказал он, на что я ответил, что неплохо бы ещё и знать, что такое умно себя вести в таких обстоятельствах.
И тогда начался мой ликбез. Первое, что я понял – каким идиотом был там, в «ментовке», когда сам, своими руками доставал из карманов вещи и чисто, без оговорки подписал протокол.
Потом они рассказали о том, что будет дальше. Шаг за шагом, подробно инструктируя, как вести себя при этом, и к чему это приведёт. Все было настолько ново, что я с ужасом понимал в тот момент, что все до единого «капканы», о которых они мне рассказывали, были бы моими! Во все, до единого, я неминуемо должен был попасться…
Самое страшное – полная безызвестность и ощущение того, что обо мне забыли, что никто в мире не помнит обо мне и не знает где я, не понимает, что я в беде. Мысль о том, что я вообще могу здесь остаться навсегда забытым, совсем как у Дюма в «Графе Монте Кристо», сверлила мозг и это было очень серьезно.
Игра на рояле
Мои «учителя» успокоили меня и сказали, что так не бывает, скоро меня поведут для «игры на рояле». На мой вопрос, что это такое, они сказали, что я сам пойму, когда это наступит.
Ближе к обеду дверь открылась, назвали мою фамилию. Я с облегчением воспринял это. Долго вели по мрачным коридорам. Та же дежурка, где меня обыскивали. Человек в гражданской одежде взял мою руку и, накатывая валиком, нанёс на пальцы чёрную краску и стал прикладывать каждый палец к какому-то бланку и так – все десять. Теперь я знал, что такое «играть на рояле» в местном значении этой фразы.
Во время процедуры человек этот очень ласковым, сочувственным тоном разговаривал со мной, убеждая в пользе моего добровольного признания в 15-20 эпизодах карманных краж, и в этом случае, видя моё чистосердечное раскаяние, меня тут же отпустят домой, взяв обещание никогда больше такого не делать. Это был первый факт, подтверждавший то, о чём мне рассказывали сокамерники. Я только согласно кивал.
– Ну, вот и правильно, вот и молодец! – одобрительно приговаривал он, заканчивая своё дело.
Вернувшись в камеру, поделился впечатлениями. «Учителя» в один голос сказали, что это означает, что меня вскоре вызовут к следователю, на допрос и добавили, что это не тот следователь, который будет вести моё дело, а следователь при СИЗО. Тут же я получил подробнейший инструктаж о том, как нужно себя вести, что можно говорить и что нельзя. Через час всё это мне пришлось применить на практике. За исключением одного – меня не били, и мне не пришлось подставлять под удары лицо для очевидности побоев, как меня учили. Следователь долго пытался выявить во мне закоренелого карманника, а потом пообещал позвонить моим родителям и сказать им, что я жив, и отпустил в камеру. Сокамерники мои потом посмеялись над этим и сказали, что он мог что угодно пообещать – всё равно никогда не выполнит.
А потом про меня и вовсе забыли. Правда я уже знал, что через 72 часа меня должны будут увезти к прокурору, который и решит, что со мной делать. Мужики заверили, что меня отпустят под подписку о невыезде, если я буду делать всё так, как мне говорят.
На обед была страшного вида и запаха похлёбка, а вернее – серая, мутная вода с одним кусочком хлеба, а на второе – рожки с каким-то вонючим жиром вместо масла. На десерт – та же горячая вода. Вечером – хлеб и горячая вода. Надо признать, что уже на второй день я искренне радовался и рожкам, и горячей воде! Поистине, человек ко всему привыкает и происходит это очень быстро.
Привык и к туалету… Если «по-маленькому» можно было в любой момент сходить в парашу, то «по-большому» – только один раз, утром. Всю камеру выводили в большой туалет на пять «очков». Из бумаги там был только драный журнал Огонек… У кого утром «не получилось», должен был терпеть до следующего утра, ибо в бачок этого делать было нельзя – до утра он не выносился… С собой же брали и бачок, там же и мыли его, смазывая потом квачом, стоящем в растворе хлорки. За качеством этой работы следили сами «постояльцы» камер, так как, если делать это не очень тщательно, то в камере будет сильный запах.
Сокамерники. Сергей
Рядом со мной располагался Сергей, высокий, стройный мужчина лет 30-35. Он вообще, как-то само собой, естественно стал старшим в камере. Именно он как бы покровительствовал мне с самых первых часов моего пребывания в камере и подробно, систематизированно рассказывал о правилах поведения, о каких-то законах и нормах общежития в тюрьме и на зоне. Я очень надеюсь на то, что мне всё это не пригодится, однако благодарен тем, с кем меня судьба свела в этом суровом месте, за науку выживания…
Правда, я тоже не оставался в долгу, и как-то так получалось, что темы переходили то на один, то на другой предмет, и у меня было много чего рассказать и о политике, и о жизни в других странах, и вообще, о многом. Благодаря этому время летело очень быстро.
Сергей был вором. Он дважды уже сидел по несколько лет и говорил с полной уверенностью, что и на этот раз получит максимум два-три года, так как его взяли на краже до того, как он успел её закончить, то есть, на него могли повесить только попытку кражи. Действовал он, с его слов, всегда в одиночку.
Из общей характеристики – умён, начитан, независим и вспыльчив. Во всём его облике, манере говорить чувствовалась уверенность в себе и сила. Злобы или агрессивности в нём я не почувствовал, но как выяснилось позже, напрасно.
Михаил
Этот человек был противоположностью Сергею. Грабитель и домушник, он также уже не один раз сидел, причем начал «на малолетке», то есть в колонии для несовершеннолетних, и продолжил отсиживать свой срок во взрослой зоне. Срок был большой – 8 лет за грабёж и причинённые телесные повреждения. Три года он был на свободе и, судя по его рассказам, провел их очень «плодотворно».
Главной его целью было «рыжевьё», то есть золото. Добывал он его всеми доступными способами – грабежами на улице, в лифте, Он совершенно спокойно рассказывал о том, как обрывал серьги, не обращая внимание на то, что при этом зачастую разрывается и мочка уха. Не задумываясь, он применял силу, если это было нужно в сложившихся обстоятельствах. Основным же его занятием было ограбление квартир.
Попался он на очередном таком ограблении. Вскрыл дверь, нашёл деньги и золотые украшения, но уже на выходе из квартиры столкнулся с хозяином – пожилым человеком.
Не задумываясь, он схватил стоящий в прихожей табурет и что есть мочи, ударил старика по голове. Старик упал. В этот момент сверху спускался мужчина, который увидел всё это. С ним Михаил не справился, был скручен и вызванным по телефону нарядом доставлен в отделение.
Основные сокрушения его были о том, что с ним не было ствола. Дома лежал обрез, но он редко брал его на дело. А ещё, он очень сильно переживал неизвестность – жив ли старик? Когда его увозили, скорая только приехала, и чем всё кончилось, он не знал. В то время кара за убийство при ограблении была бы, скорее всего, одна — высшая мера. Никаких угрызений совести или иных чувств в отношении старика у него не было и следа.
Сравнивать его с Сергеем просто невозможно. Никаких следов ума или развитости. Речь, в отличие от стройной и логично построенной речи Сергея, отличалась скудным набором слов, густо сдобренных матом и жаргоном.
Третий
Как зовут третьего соседа, мы так и не узнали. Он не спал, не ел и только постоянно смотрел в одну точку, сидя спиной у стенки или качался закрыв глаза, сидя на краю подиума. На все попытки уговорить его поесть что-либо, он только отрицательно мотал головой и лишь один раз заговорил, буквально в нескольких предложениях рассказав, что изрубил большим поварским ножом молодую жену, которую застал с любовником. Говоря об этом, он поскуливал, сокрушаясь и убиваясь раскаянием. Он был пьян, когда делал это. В милицию пришёл сам. Отделение милиции было в соседнем доме.
Самое же интересное было в том, что он знал об измене и предупреждал жену, что убьёт ее, если застанет. Более того, он дважды ходил в милицию и там предупреждал дежурного, что убьёт жену. Он требовал, чтобы милиционеры поговорили с ней и убедили её не делать этого в своей квартире. Его выгоняли пинками под зад со словами: «Убьёшь – приходи, тогда и поговорим о твоей проблеме».
Вот он и пришёл, заявив, что всё уже сделано, и теперь они могут им заняться. Ему опять не поверили, но дежурный, вышедший из своей выгородки, чтобы снова вышвырнуть его из отделения, увидел, что руки в крови… Рассказав это, он снова впал в своё прежнее состояние и больше уже не выходил из него. Когда его увели куда-то, Сергей сказал, что встречался уже с подобным.
– Не жилец… Такие на зоне не живут. Накладывают на себя руки при первой же возможности. Он никогда не простит себе того, что совершил.
Идиот
Поздним вечером второго дня, когда мы уже начинали дремать, в камеру втолкнули ещё одного человека. Это был молодой парень лет двадцати. Он громко и весело поприветствовал всех, и было в этом что-то такое развязно-наглое, что я сразу понял – он мне активно не нравится. Видимо я был не один такой, потому что Сергей тут же рявкнул ему, чтобы лёг и не орал тут, потому что народ отдыхает уже.
На следующее утро все проснулись от громкого крика новенького:
– Подъём! Хватит спать!
Молодой сидел на краю подиума рядом с Сергеем и широко улыбался.
– Ты ё….ся, что ли, не видишь, что люди спят? – спросил Михаил, приподнявшись на локте и удивленно уставился на орущего заспанными глазами.
– Подъём! – снова заорал тот и тут же улетел к параше от удара ногой. Сергей приподнялся и спокойным голосом произнёс:
– Тебе же сказали, что не любят здесь такого крика. Лежи себе как все люди и молчи.
– А чего это я буду молчать? Ты что, командир здесь? – последовал ответ.
– Ну, ты даёшь, – снова приподнявшись, протянул Михаил.
– От параши ни ногой, сиди там, пока не скажу! – так же спокойно сказал Сергей. Парень тут же сел на нары. Немедленно последовал короткий, сильный удар кулаком, и он опять отлетел к параше, но на этот раз остался там, сопя, утирая сопли и разбитый нос.
– На зоне такие уроды быстро оказываются с рваной жопой, – громко сказал Сергей, обращаясь ко мне тоном учителя, продолжающего неожиданно прерванный урок.
Отпустил его Сергей перед обедом. До этого времени он так и сидел на крышке бачка, вставая лишь тогда, когда кому-то нужно было его открыть.
Повеселев, он сел на край нар и тут же стал тарахтеть без умолку, рассказывая обо всём, что придёт в голову, словно динамик-репродуктор. Спать никто не хотел и поэтому никто его не прерывал. Всех зацепил его рассказ о том, как он приехал из соседнего города без копейки в кармане, и как приютили его в общежитии мединститута незнакомые девчонки. Они кормили, поили его две недели, да и ночью не обижали.
Взахлёб, со смехом он рассказывал, как в то время, когда они были на занятиях, шерстил их вещи, «отламывал» от тех рубликов, что находил, понемножку, и в городе неплохо гулял по пивку. Девчонки стали замечать пропажи, но на него даже и подумать не могли. Они грешили на то, что кто-то подбирает ключ, когда никого нет. Закончилось всё тем, что он унёс магнитофон и продал его. Девчонки вызвали милицию, и тогда всё открылось.
– А ничего они не докажут, за магнитофон дадут условно, и всё! – весело заявил он.
– А ты, милок, ещё и крыса, оказывается! – медленно, растягивая слова, сказал Сергей. – Спать теперь будешь в ногах.
Это был приговор. Ни обсуждению, ни обжалованию он не подлежал, да никому из присутствующих и в голову бы не пришло встать на защиту приговорённого. В ногах оставалось ещё с полметра площади. Именно там он и спал следующую ночь. Поперёк.
Больше тарахтеть ему не позволяли. Все попытки принять участие в разговорах, которые продолжались практически всё время, очень резко пресекались Сергеем или Михаилом. Этот человек потерял право разговаривать и жить наравне со всеми…
И тогда, и потом, позже я думал над этой ситуацией и даже понимая неестественную жесткость всего этого тюремного уклада, принимал жёсткую справедливость некоторых положений негласного тюремного «устава».
Я прекрасно сознаю, что видел только краешек, самую малость этой стороны жизни, чтобы судить о ней, однако же то, что я всё-таки увидел, дало мне именно такие впечатления.
Воля
Сидя там, в камере, я впервые в своей жизни осознал, что такое свобода. Нет, не та свобода, о которой пишут в книгах и газетах и за которую бьются диссиденты, профсоюзы и революционеры всех мастей. Я имею в виду ту свободу, которая даётся нам при рождении, Богом. Свобода идти куда хочу, смотреть куда хочу, надеть что хочу, съесть что хочу, сказать что хочу, позвонить, написать, нарисовать, спеть… Сколько ещё всяких свобод у человека? Это же какое великое счастье – иметь возможность всё это иметь! Или это не свобода, а воля? Не знаю. Суть от того, как это назвать, не меняется.
Так я рассуждал, глядя на полоску неба за толстой решёткой, над намордником, и когда на край ржавого железа села муха, я ей позавидовал. Остро, до слёз, до отчаяния. Ей оттуда видна улица, люди, машины, она может полететь туда, где идет жизнь. Ощущение утраты свободы у меня почему-то ассоциируется именно с той свободной мухой, давшей мне те ощущения.
Живя нашей обычной жизнью, мы не особо задумываемся о ценности всего этого. Лишь потеряв какую-то из свобод, вдруг осознаём счастье обладания ею. Потом, через много лет, лишившись возможности ходить, я очень ярко, остро вспомню эти мысли у окна камеры…
Освобождение
Всё в жизни проходит, прошли и окрашенные в моих воспоминаниях цветом маренго долгие 72 часа. После обеда меня и Михаила вывели из камеры с вещами. Сергей пожелал нам обоим удачи. Нас соединили наручниками, надев на одну руку каждому, и посадили в УАЗик. В заднем отсеке было ещё и запасное колесо. Вдвоём нам было очень мало места.
Соприкасаясь с Михаилом, я ощущал, как он дрожит всем телом. Глаза были как у безумного – широко раскрытые, с покрасневшими веками и неподвижные, устремлённые в одну точку.
Крыльцо районной прокуратуры было рядом с входом в отделение милиции. Ждали около получаса. Первым завели меня. Прокурор, мужчина лет сорока, молча листал дело, время от времени поглядывая на меня. Закрыв дело, он упёрся взглядом в меня, и даже на секунду показалось, что в его взгляде промелькнуло сочувствие, а может быть, я просто отчаянно искал его в нём…
– Фамилия, имя, отчество?
– Раскаиваешься?
– Да, очень, – ответил я, как научил Сергей.
– Претензии, жалобы, просьбы есть?
– Нет.
– Вы свободны. Всё дальнейшее уточните у следователя.
Почти оглушённый этими словами, выхожу из кабинета. Следом завели Михаила. Два милиционера и я ждали. Когда Михаил вышел, стало ясно, что он не видит перед собой никого, остановившийся взгляд был пуст… Похоже, не пронесло на этот раз…
На улице мы разошлись. Михаила посадили в тот же УАЗик, а меня повели в отделение. Там мне вернули всё изъятое, кроме обручального кольца, и тут же повели на второй этаж. На двери висела табличка «Следователи». Тесная комната, три стола, за одним — довольно молодая женщина, то ли кореянка, то ли казашка. Именно с ней мне и предстояло общаться. Самое первое, что я ей сказал – о кольце. Она велела мне посидеть немножко и вышла. Минут через пять вернулась и протянула мне кольцо.
Потом был разговор, подписка о невыезде, обмен телефонами и так далее. Выйдя из кабинета, попал в объятия сестры. Тут я не смог сдержать слезы. Это было свыше моих сил.
Как оказалось, в этом отделении работал её одноклассник, и именно он отыскал меня, именно он сообщил ей, где я нахожусь. Узнали они обо мне только за пять часов до визита к прокурору, то есть трое суток меня просто не было на этом свете. Ни в больницах, ни в моргах, ни в милиции, где тоже отвечали, что такой человек через них не проходил…
Мы решили, что в таком виде заявляться к родителям ни в коем случае нельзя и, взяв такси, поехали к тёте, что жила неподалёку. Там я принял душ, побрился и насладился вкусом домашней еды. Это был рис и варёная курица. Что за божественная еда!
А потом были слёзы мамы… Больной отец, который признался, что это были самые тяжёлые ночи в его жизни… Позвонить жене было некуда – квартирных телефонов в нашей глуши тогда не было. Рано утром сел в автобус и к обеду был уже дома.
Версия
Какое же это счастье – попасть домой, прекрасно понимая, что этого могло и не произойти. Жена была чёрная от переживаний… То, что я услыхал от неё, было как молния, осветившая окрестности в чёрную, беззвёздную ночь!
Оказывается, когда все мои родные сбились с ног, безуспешно разыскивая мои следы, человек из руководства порта задал показавшийся ей странным тогда вопрос: «Что там с вашим мужем случилось? У него неприятности? Помощь не требуется?».
Всё встало на свои места. Ещё больше всё прояснилось гораздо позже, когда я узнал, что начальник того отделения, люди которого меня задержали, в течение трёх лет был начальником отделения милиции нашего посёлка… Но, как говорится, догадки к делу не подошьёшь.
Надо было действовать. Примерный план моих действий был дан следователем. Я поехал в отдел кадров пароходства и обратился к инспектору по штурманам, с которым работал многие годы, с просьбой о моей характеристике за всё время работы. Вот что мне нравится в старых, надёжных, проверенных и умных друзьях – они помогают, ничего не спрашивая. Вот и этот задал один единственный вопрос:
– Что, туго?
– Очень.
– Понял. Тогда сам, по максимуму напишу.
И действительно, написал такую, по максимуму, характеристику. Были и другие. Поехал я в краевое управление КГБ – там работали ребята, с которыми мы ходили на «Шаляпине». Приняли радушно, выслушали, но помогать не стали, сославшись на смутные времена и сложную политическую обстановку…
Время от времени мне нужно было ездить во Владивосток, к следователю. Очень мне тогда пригодились те уроки, что получил в камере. Практически всё шло так, как мне расписали мои «учителя». Все ловушки и капканы типа «расскажи что-нибудь, и всё закончится», «докажи свою лояльность следствию любыми признаниями, и в суде будет хорошее отношение к тебе» и многие другие – всё это было. Пойди я на любую из этих уловок и присочини чего, вполне мог бы получить реальный срок. Была провокация и покруче. Следователь намекнула, что можно было бы опротестовать идентичность краски в подброшенном кошельке с анализом. Доказать бы ничего не доказал, но в суде этот протест наверняка сыграл бы не в мою пользу.
Суд
Состоялся он через пару месяцев. Адвоката назначили за неделю до суда. Мы поговорили, всё вроде бы шло нормально. Он заверил, что будет условное наказание и… исчез. Ровно за 20 минут до суда я узнал, что у меня другой адвокат, так как первый ушёл в отпуск. Она вихрем влетела в коридор, чуть не опоздав на слушание моего дела. Тут же, при мне, по диагонали прочла обвинительное заключение, и всё…
И вот подошла моя очередь. Из присутствующих в зале – только жена. Судья – пожилая женщина, да двое «народных заседателей». Зачитали обвинение, потом допросили одного из парней, задерживавших меня, и свидетеля. Им была женщина, тоже являющаяся опером из той же бригады. Я почти ничего не помню из того, что происходило на суде, но один момент из диалога судьи с этой женщиной запомнил дословно:
– Вот вы постоянно занимаетесь отловом карманников в транспорте. Какое впечатление у вас сложилось об этом человеке? Как о новичке, неумелом и неловком, или нет?
– Что вы, я уже не первый год занимаюсь этой работой, но таких профессионально работающих в транспорте карманников очень мало видела!
Потом говорила адвокат. Она предоставила около двадцати почётных грамот, полученных мной за время работы в пароходстве и характеристику. Что-то говорила ещё. Минут двадцать ждали решения в коридоре.
Решение было предсказуемое и ожидаемое – три года общего режима с отсрочкой исполнения приговора. Это означало, что в течение этого времени я буду обязан каждые три месяца приносить характеристики с места работы. Если за этот период я не совершу ничего противоправного, то судимости на мне не останется. Если же случится что – сидеть срок с нуля и полностью.
Учитывая ситуацию, я перешёл с должности заместителя начальника в операторы и стал спокойно, с удовольствием работать за пультом, в смене.
Характеристики сдавал в наш, городской УВД, в отдел, которым руководила прекрасная женщина, майор – с ней мы вместе работали в штабе «Подросток» и инспекции по делам несовершеннолетних. Мне было ужасно стыдно идти к ней в первый раз на регистрацию. Она очень радушно встретила меня и, усадив, стала читать документы. Потом, налив мне кофе, сказала, что я далеко не первый, попавший в такие жернова, но в конечном итоге всё будет нормально и будет потом вспоминаться как дурной сон. Так оно и получилось. Я приносил характеристики, мы с ней прекрасно общались.
Жизнь пошла размеренная и спокойная. Я работал, с удовольствием отдаваясь делу, и с не меньшим удовольствием шёл со смены домой.
В тот период мы много гуляли по лесу, собирали и сушили папоротник-орляк, мариновали и солили грибы. Всего этого было очень много в округе, совсем рядом с домом. Опят мы корзинами собирали в 200 метрах от дома. Папоротник тоже в 20 минутах спокойного хода. Надо сказать, что сами мы ни папоротник, ни грибы почти не ели, практически всё раздавая друзьям и родственникам. Интересен был сам процесс. Именно тогда я и начал развивать свое пристрастие к рыбалке.
Ультиматум и мир
Последнюю точку во всей этой партийно-тюремной эпопее поставила жена. Ей намекнули, что всё равно отберут у нас эту квартиру и заставят нас уехать. В ответ она намекнула, что лучше бы им успокоиться и выбросить эту мысль из головы, так как за год работы на учёте и распределении жилья она узнала много такого, обнародование чего вряд ли пройдёт незамеченным. А ещё, она добавила, что жить мы будем здесь и уезжать не собираемся, так как наша совесть чиста перед людьми, мы спокойно смотрим в глаза всем.
Зная её крутой нрав и характер, они ни на секунду не сомневались, что она сделает это. На том всё и закончилось. Впоследствии, постепенно, все гонители, кроме директора училища и секретаря горкома, стали нашими почитателями. Мы прекрасно общались с ними по работе, решали общие проблемы, встречались за столом на банкетах разного уровня, и все они не раз говорили, что ошибались тогда… С лёгким сердцем я простил им всё. Некоторых уже нет в живых, и я очень рад, что всех смог понять и простить ещё при их жизни.