Большим и интересным периодом было моё назначение вторым помощником на большое судно «Ованес Туманян», которое стояло на линии Юго-Восточная Азия – Филиппины – Западное побережье США – Канада. Самое первое впечатление – это переход из Владивостока в Сиэтл.Обычный, двухнедельный, он оказался довольно трудным. Дело в том, что в те дни в этой части Тихого океана был довольно сильный шторм, разогнавший крупную зыбь (очень большая, пологая волна), и нас стремительно «валяло» с борта на борт. Крен достигал 30-35 градусов на оба борта. Спать было почти невозможно. Обкладывались какими-то книгами, подкладывали телогрейки под бока, но спать спокойно всё равно не получалось. Если ложился поперёк хода, было чуть-чуть получше, но всё равно – постоянно с головы на ноги ставило. Время от времени что-то отрывалось и летело по палубе.
Примерно на пятый-шестой день, как обычно, вечером лёг на диванчике, расположенном поперёк судна, возле низкого столика, чтобы вздремнуть перед вахтой. С трудом погрузился в забытье, потому что сном это трудно назвать.
Среди ночи внезапно проснулся от ощущения, что куда-то лечу. В какие-то доли секунды мозг просчитал, что непреодолимая сила стремительно несет меня вместе с диваном в сторону двери. Действительно, диван тут же ударился обо что-то, и судно перевалилось на другой борт. Мозг тут же прикинул, что через два метра будет столик, и если я ничего не сделаю, то с очень большой силой ударюсь головой о его острый угол. Обдумывать решение было некогда. Одновременно с его принятием произошло и исполнение. Мгновенно сгруппировавшись, одним рывком подпрыгиваю на диване и… оказываюсь на столике!
Естественно, ни о каком дальнейшем сне и речи не могло быть. Включил настольную лампу и стал прикидывать, как мне поймать диван, сорвавшийся с креплений и не быть сбитым им.
В ту ночь на камбузе оторвался холодильник и натворил бед, поразбив много чего, но главное – он разбил управление главной электропечью.Пока её ремонтировали, мы питались всухомятку, консервами. К тому времени, как печь была восстановлена, мы подвернули немного и качка ещё больше усилилась. Готовить на камбузе стало практически невозможным и очень опасным делом. Пять дней мы жили на сухом пайке.
Такая тяжёлая обстановка усугублялась ещё и тем, что разница во времени между Владивостоком и Сиэтлом составляет 8 часов, то есть нам приходилось через день переводить часы на час вперед. В результате такого экстремального перехода с переводом часов, наши организмы совсем перестали ориентироваться во времени и мы разучились спать ночью. Все ходили как сонные мухи, как зомби. Попытки заставить себя заснуть отвергались нашим, вконец запутавшимся сознанием, подсовывавшим вместо освежающего сна какие-то короткие провалы, насыщенные кошмарными картинками.
Вот в таком состоянии мы и вошли в американский порт Сиэтл. Как выяснилось, стоянка ожидалась длительная, так как были выходные, да ещё и какой-то праздник, а порты в Штатах в выходные и праздники не работают. Нас это вовсе не расстроило, и после оформления судна властями всё замерло. Впервые за две недели, не качаясь, мы пообедали с горячим борщом, горой макарон с огромной котлетой и настоящим морским компотом. А потом народ спал целые сутки, прерываясь только на вахты. Это был такой сладкий сон, что, просыпаясь, я сам себе не верил, что мир успокоился и больше не шатается как сумасшедший! На следующее утро к нам пришли гости.
«Свои» эмигранты
Впервые с традицией ходить в гости на суда, стоящие в порту, я встретился в Индии. Там многие семьи, далеко не самые «простые», ходят на такие экскурсии. Это было в порядке вещей. Как оказалось, в Штатах тоже есть такая традиция, но всё это было немножко иным. В гости к нам ходили больше русские эмигранты. Большинство из них были эмигрантами той, пред и послереволюционной волны. Эмигранты военной поры тоже приходили, правда гораздо реже, да и «ранние» эмигранты обычно предупреждали нас о том, кто из них был во время Отечественной войны полицаем или «власовцем», воевал на стороне немцев. Таких на борт не принимали. Нонна Маккаун, приятная женщина старше пятидесяти, оказалась землячкой. В 1922 году, при входе в город Красной армии её, двухмесячную, вывез в Китай отец, офицер-белогвардеец, служивший в контрразведке во Владивостоке. Потом была Япония, Канада и, наконец, Сиэтл, где она и вышла замуж за молодого военного матроса. Началась Вторая мировая война, муж воевал в Европе, участвовал в знаменитом десанте у Дюнкерка. После войны он работал в полиции Сиэтла до самой пенсии.
Сначала всё вокруг этого семейства было странно и необычно. Первое знакомство с Нонной и её домочадцами состоялось на следующий день после прихода в Сиэтл. Я был вахтенным помощником. Утром, выйдя к трапу, увидел подъехавший к судну широкий, длинный и совершенно американского вида автомобиль. Из него вышла пожилая, как мне показалось тогда, женщина и девочка лет десяти-двенадцати. Взяв из машины две корзины, они поднялись по трапу. Женщина представилась на русском с явным эмигрантским говором. Заметив, что впервые меня видит на этом судне, она заявила, что именно поэтому должна угостить меня сама и с этими словами достала из корзины великолепный, ещё горячий пирожок с вкуснейшей брусничной начинкой! Потом эта утренняя картина стала привычной.
Практически каждое утро она привозила «ребяточкам к чаю» пирожки, оладьи и всякую другую домашнюю выпечку, причем всё это было горячим, «с пылу, с жару». Однако это было далеко не всё, что она делала для экипажа. Когда наступали выходные и порт не работал, они со старшим сыном подъезжали на двух машинах и увозили куда-нибудь свободных от вахт и желающих прогуляться. Мы побывали везде, где было хоть что-нибудь интересное, ели великолепные барбекю у неё в саду, наслаждались землёй и травой, по которой можно было походить босиком. Участок возле дома был великолепно ухожен и представлял собой довольно большой сад с аккуратно подстриженной травкой. На этом газоне было так приятно поваляться после вечно дрожащей стальной палубы! Потом, уже через годы, устав от очередного рейса, я ложился на диван в каюте и, закрыв глаза, вспоминал ту густую, зелёную травку и шелест листьев над головой. Это действовало как холодная родниковая вода в жару!
Надо сказать, что и мы в долгу перед этой семьёй не оставались! Во-первых, каждый рейс привозили ей по 5-10 больших банок нашей тихоокеанской сельди, грибы солёные, бочку солёных огурцов. Как выяснилось, ни огурцы, ни капуста, растущие у них, не солятся. Одним словом, мы не чувствовали себя должниками. Однако справедливости ради, она тратила на нас гораздо больше времени, тепла и средств!
Мы с ней часто и много разговаривали. Она рассказывала о своей жизни, о трудностях и радостях. Большие угрызения она испытывала по поводу того, что сын не знает русского. Дочь понимает, но не говорит, зато внучка говорит по-русски почти без ошибок, доставляя бабушке много радости.
Муж Нонны совершенно не понимал русскую речь, однако к тяге жены к русским людям относился с пониманием. Сам он ещё с войны сохранил уважение к русским. Он очень серьезно интересовался воспоминаниями полководцев Второй мировой, и когда я подарил ему экземпляр только что тогда вышедших сенсационных мемуаров маршала Жукова, он даже прослезился! Дело в том, что в Штатах за этой книгой в те дни были большие очереди по записи, и у него практически не было шансов достать её. То, что книга была на русском языке, особо не смущало – свой переводчик был рядом.
Основным занятием Нонны, приносящим ей доход, было изготовление свадебных тортов. В месяц она делала три-четыре торта, но назвать это тортом не поворачивался язык! Это было произведение искусства из сахара, взбитых сливок, разных коржей и прочего-прочего. Сооружение было высотой до полутора метров и представляло собой великолепнейшую ажурную конструкцию, украшенную леденцами и прочими сладкими делами. Каждый такой торт изготавливался несколько дней и приносил ей около тысячи долларов.
Второе её занятие – благотворительность. Три раза в неделю она безвозмездно ходила в близлежащий госпиталь и общалась с тяжёлыми, одинокими, лежачими больными. Она разговаривала с ними, читала им книги и газеты, выполняла различные поручения. Оказалось, что такое добровольное пожертвование своего времени и тепла – очень распространённое в Штатах среди неработающих женщин занятие. Самое светлое воспоминание об эмигрантах в Америке у меня осталось именно от общения с этим тёплым семейством. С ними мы объездили значительную часть северо-западного побережья США.
Братья — славяне
Подчас к нам приходили очень колоритные люди. Мне больше всего запомнились две семьи. Два дюжих, белобрысых брата-близнеца называли себя Гришка и Мишка. Им было лет по 30, оба холостые. Работали в какой-то торговой фирме. Приезжали они обычно к вечеру, приносили пиво, фрукты и любили просто поболтать. Русский их был довольно сильно трансформирован. Родители ушли из России в начале тридцатых годов, во время голода. Отец тогда был зажиточным крестьянином, но всё выметалось властями подчистую, и голодали они так же, как и все в округе, хоть и числились почти кулаками. Во время особо сильных репрессий при раскулачивании, они практически всем селом перешли через границу в Китай. Пограничники сделали вид, что не видят их, и переход прошел спокойно. В Штатах оказались в результате начала «культурной революции» в Китае.
Братья с удовольствием слушали нашу, советскую эстраду. С не меньшим удовольствием любили они и по стопочке нашей «Столичной» принять, но после этого обязательно, как бы взамен, приносили виски. Мы много и довольно доверительно беседовали на совершенно разные темы.
Однажды Мишка спросил, могут ли они привезти на судно своего отца? На мой вопрос, почему они спрашивают, они сказали, что отец никогда не ходит на советские суда, так как боится, что его арестуют за измену и увезут в Союз, где расстреляют. Слушая рассказы сыновей о том, как на нашем судне их принимают и какие там люди, отец впервые сказал, что мог бы сходить, если сыновья всё время будут рядом и «отобьют его, если что».
Нам было довольно смешно это слушать, но мы сделали серьёзный вид и сказали, что будем рады видеть его.
Через два дня, вечером к трапу подкатил их раздолбанный громадный джип, и из него, кроме братьев, вышел высокий, сухощавый пожилой человек в сверкающих хромовых сапогах до колен. На нем был довольно длинный серый пиджак, застегнутый на все пуговицы и большая шляпа. Постояв, внимательно всматриваясь в судно, он стал медленно подниматься по трапу. Поднявшись, снял шляпу и молча сделал полупоклон головой в
знак приветствия. Я протянул ему руку и, поздоровавшись, сказал, что рад приветствовать его на борту нашего судна, добавив, что братья много рассказывали о нём, и мне давно хотелось с ним познакомиться. При этом он так взглянул на Гришку, что я тут же пожалел о том, что сказал это…
Начали экскурсию. Обычно она начиналась с похода на ходовой мостик, и там уже шел рассказ обо всем. В этот раз порядок был тот же. Я трещал без умолку, стараясь как можно больше рассказать о судне и экипаже. Он хранил суровое молчание… Где-то в середине моего рассказа я вдруг понял, что ему всё это совершенно не интересно и замолчал, лихорадочно соображая – почему? Он сам разрядил обстановку. Совершенно неожиданно, взяв пальцами ткань моего форменного пиджака, он помял её и спросил, откуда материал, не английский ли? Я ответил, что это наш материал и что форму сшил в мастерской во Владивостоке.
И тогда из него как из рога изобилия посыпались вопросы! Основное, что его интересовало – как выглядят магазины, что там продается, кто и что может в них купить? А ещё — что делается в деревне, выращивают ли там хлеб и скот и по-прежнему ли всё отбирают? Часто ли бывает голод? Я не успевал отвечать на одни, как из него сыпались другие вопросы, столько же простые и одновременно совершенно неожиданные, даже нелепые для меня. По мере моих ответов я чувствовал, как понемножку, с каждым ответом, он оттаивает. Через какое-то время мы спустились в мою каюту. Там я быстро достал из холодильника холодненькую, позвонил поварихе, и она соорудила нехитрую закуску. Звякнул комиссару и пригласил его. Тут нужно сказать, что комиссар наш был из штурманов, перешёл потому, что зрение совсем село. Мужик был умный, весёлый. Одним словом, с ним было спокойно работать. Впоследствии он несколько раз выручал меня в трудных ситуациях. Вскоре мы уже «неплохо сидели» и очень хорошо общались! Водочка пилась плавно и приятно. Дед оттаял, мы тоже расслабились и, как это водится у русских, вскоре пошли в ход анекдоты! Их анекдоты были чисто американскими и касались больше ковбоев, женщин. Мы же, особенно мой товарищ, как-то почти сразу начали с политических, которых в те года было огромное множество, один смешнее и остроумнее другого! Сначала дед насторожился и даже замкнулся было, но водочка сделала своё дело, и видя, как мы все весело ржём, он тоже оттаял, но участия в происходящем не принимал, внимательно наблюдая за нами. Когда очередной смех стих, он вдруг спросил, а не боимся ли мы, что за такие разговоры можем поплатиться свободой или даже жизнью? Ведь кто-то же может донести об этом комиссару!
Тут мы с комиссаром расхохотались, чем очень рассердили старика! Он стал тихо, взволнованно и сердито говорить о том, что мы мальчишки и не знаем, что такое жизнь! Тогда я, прервав его на полуслове, со смехом сказал, что нас никто не станет выдавать, так как мой товарищ, сидящий рядом и есть комиссар!
Надо было видеть, какое впечатление эти слова произвели на всех троих гостей! Потом, через несколько дней, ребята рассказали, что творилось с их отцом после визита. Они боялись, что у него будет инсульт или инфаркт – так остро он переживал всё увиденное и услышанное. В конце концов, он стал понемногу успокаиваться и сказал им: «Я всё-таки дожил до такого!»
Потом, в другие приходы в этот порт, были ещё встречи, а в очередной раз они пригласили нас съездить к деду по линии матери, на юбилей. Как выяснилось, ему исполнялось 90 лет.
Дед
Ехали долго, часов пять в самую глубь страны, сильно переживая, поскольку у нас не было разрешения на переезд в другой штат, но успев от души насладиться фантастическим качеством американских дорог. Въехали, наконец, в совсем небольшой, утопающий в зелени городок, состоящий из сказочных, словно пряничных теремков — настолько все дома были красивые, разные и ухоженные!
Встретили нас старик со старушкой и женщина лет 40. Как оказалось, это были сын со снохой и внучка юбиляра. Дед представлял собой колоритнейшую фигуру. Громадный, немного сгорбленный, с роскошной седой бородой, совсем как на картинках в старых сказках, он сверкал светлыми, ясными глазами. Бас его грохотал в небольших комнатах. Мы перекурили на крыльце, а затем нам показали опрятные, уютные комнатки и повели в зал, за стол. Стол, как и положено в русских домах, ломился от всяческих яств. Первое отличие от привычного – никто не подошёл к столу, пока за него не сел дед. Никто не притронулся к приборам, пока дед не прочёл молитву и не благословил всех на трапезу. Все это было так чинно, спокойно и одновременно как-то необыкновенно надёжно. Многие из нас видели такое впервые.
Необычности не закончились на этом. На стол поставили водочные рюмки. По первой должен был налить сам юбиляр. Он взял большую бутыль «Смирновской» и стал наливать всем. Возле него стоял большой стакан, явно побольше нашего гранёного, то есть граммов на двести пятьдесят. Мы думали, что он пить не будет и нальёт себе воды, но…
Он налил полный стакан. Мы, гости, притихли в ожидании, что будет дальше. Свои знали всё и улыбались нам, всем видом давая понять, что на это стоит посмотреть. Дед сказал «Здравы будем!» и махнул стакан залпом! Сел, взял с тарелки привезённый нами солёный бочковой огурец и смачно вгрызся в него, взглядом показывая, что эта груда огурцов на блюде – стоящий подарок!
Все тоже выпили и начали закусывать. По второй наливал отец братишек. Стакан наполнился точно так же. Всё повторилось, за исключением того, что тост был за здоровье юбиляра. Махнув второй стакан, дед закусил и медленно встал. Все тоже встали. Дед чинно поклонился всем и вышел в сопровождении дочери. Через пять-десять минут она вернулась и извиняющимся тоном сказала, что старенький он уже становится, больше двух «чарок» не пьёт за раз. Мы понимающе кивали головами, мысленно примеряя к себе две такие «чарки»!
За столом началось обычное, весёлое русское застолье с множеством тостов, обильной закуской и красивыми, раздольными казацкими песнями, большинство из которых мы слыхали впервые. Как нам рассказали братья, дед ушёл на Первую мировую войну с казацкого хутора на Кубани уже взрослым человеком, вдовцом. Через какое-то время попал в плен, его увезли в Австрию, и там начались скитания по заграницам. Вторая мировая застала в Канаде. Он был третий раз женат, имел шесть детей. Потом он женился ещё два раза, хороня жён, оставлявших ему каждая по два-три ребёнка…
Работал он всю свою жизнь по одной и той же части – плотником. Категорически не принял советскую власть и ничего не хотел слышать о ней. Мы были первыми советскими, с которыми он решил встретиться, видимо, с подачи зятя, отца Мишки и Гришки.
Американцы
Не только эмигранты приезжали к нам, Много было и обычных, далёких от эмигрантских кругов, людей с совершенно различным пониманием жизни и совершенно разным интересом к «этим странным русским». Студенты, изучающие в университете русский язык и с восторгом наперебой рассказывавшие нам (видимо только что пройдя этот материал) о том, как герои-американцы спасли мир, победив во Второй мировой ценой потери 180 тысяч солдат, были совершенно изумлены нашими словами о том, что, оказывается русские «тоже» участвовали в ИХ войне! Цифра 20 миллионов (данные на то время) советских людей, погибших в той войне, их даже не впечатлила на фоне потрясения от самого факта нашего участия. А ещё, они сообщили нам о том, что первыми применили ядерное оружие фашисты, и только вмешательство вооруженных сил США остановило войну и предотвратило всемирную ядерную катастрофу. Никогда бы не поверил в такое, если бы не был участником тех бесед.
Разный народ приходил на судно. От слушателей каких-то русских курсов, желающих просто попрактиковаться в русском языке, и одетого в голливудско — ковбойский наряд малого, пытавшегося наняться на судно матросом, чтобы попасть в Африку и поохотиться там на львов, до трёх местных проституток, настойчиво требующих, чтобы мы передали от них письменный горячий привет, 50 долларов и самые искренние уверения в любви к Ольге Корбут, по которой в то время сходила с ума вся Америка! Заодно поинтересовались, не нужны ли нам их услуги?
Учителя
Он – длинный как жердь учитель математики, она – домохозяйка. Первое знакомство было в принципе ничем не примечательно, если бы не та настойчивость, с которой они приглашали нас к себе в гости, на юбилей. Мы просто не смогли отказать и поехали втроём в назначенный день, сев в прибывшее за нами такси.
Наши понятия о скромной семье школьного учителя были перевёрнуты совершеннейшим образом в первую же секунду после остановки машины и слов водителя такси: «Приехали, всё оплачено, спасибо за поездку!»
Двухэтажный дом типичного американского проекта – большой холл с креслами, диванами, столиками, барной стойкой и массивным камином, да кухня с обеденным столом-аэродромом, отгороженная барьером из цветов от холла и начинённая техникой от пола до потолка, на первом этаже. Второй этаж – четыре спальни и туалеты-душевые.
В подвале расположился гараж с рабочей и выходной машинами, кладовки и прачечная с большой стиральной и гладильной машинами, другие подсобные помещения. Небольшой квадратный дворик-патио, покрытый прекрасным ковром зелёной травки примерно 10 на 10 метров, отгорожен от других таких же высокой и плотной оградой из аккуратно стриженого кустарника. Дворик явно был гордостью хозяина. На этом дворике и был развернут «театр действий» юбилейного «барбекю».
Мы были не первыми на лужайке. Хозяин, показав дом, вывел нас на лужайку и стал представлять гостям. В основном это были его сослуживцы, учителя возрастом от 30 до 50 лет. Они с явным любопытством разглядывали нас и, дежурно улыбаясь, что-то так же дежурно-весело и очень громко говорили, пожимая руки. Именно тогда у меня и появиласьмысль, которая все мои сомнения расставила на свои места .
Нас сюда пригласили как экзотическое, пикантное блюдо для гостей. Сначала мне было неприятно осознавать это, а потом, как-то незаметно, это ощущение прошло, чему способствовала почти детская непосредственность американцев в общении, особенно после употребления спиртных напитков.
Основной сюрприз ожидал меня несколько позже, когда на лужайку вышли дети хозяев, чтобы поесть мяса, которое вкусно шкворчало на аккуратных мангалах-жаровнях, и потом ушли опять заниматься своими делами. Детей было шестеро. Трое белых, две явно азиатские девочки и маленький чёрный мальчик лет пяти.
Как мы узнали потом, эти две вьетнамские девочки-близняшки были привезены в Штаты благотворительной организацией и удочерены несколько лет назад, после гибели их родителей в идущей там в те годы войне, а чёрненький мальчик взят в роддоме для бедных после того, как от него отказалась мать. Оказалось, что такие усыновления далеко не редкость, и это мало кого там удивляет.
У нас, естественно, возникли кое-какие вопросы. Например, какая же все-таки зарплата у школьного учителя, если такие дома… и т. д. Естесственно, мы эти вопросы не задавали, а предпочли спокойно общаться в меру языковых возможностей и наслаждаться вкуснейшим мясом, запивая его не менее великолепным красным вином!
Борцы
Очень запомнилась одна пара. Он – специалист по охране труда на крупнейшем автогиганте «General Motors», она – социальный работник там же. Он – «чиканос», то есть американец латиноамериканского происхождения, она – белокурая шведка, ещё в детстве привезённая родителями в Штаты. Оба – фанаты Советского Союза, но у меня сложилось впечатление, что у них было довольно странное представление о нашей стране. Оно было лубочное какое-то, такими же, как они сами и придуманное. Как-то всё, что они о нас с восторгом тогда говорили, напоминает мне то, что сегодня мы видим по ТВ в Северной Корее –непрерывно салютующие пионеры, развевающиеся флаги везде, до тошноты счастливые лица, в благоговейном ступоре всматривающиеся в мужественные, благородные лики обожаемых вождей на многометровых портретах, да огромные пустынные площади всё с теми же знаменами и портретами. Именно так они, эти идейные борцы за права «чиканос», нас представляли и такими нас любили.
Эта их любовь к нашей стране вызывала уважение, поскольку видно было, что для них это не игра. За эту любовь они постоянно имели немало неприятностей в виде битых окон и бурных демонстраций перед домом после гибели очередного местного парня во Вьетнаме с требованиями выслать их в Союз. Они мужественно несли этот крест, не скуля и становясь всё крепче.
Эти люди вели борьбу, являясь членами каких-то организаций и комитетов. Работали по очереди. Два года один работал, второй занимался борьбой, а потом менялись местами. Если честно, я так и не понял, за что они борются, поскольку «чиканос» в стране имели доступ к образованию, к работе и всему остальному. Вопрос был только в наличии на всё это достаточного количества денег, но разве перед белыми людьми не такая же проблема стояла, если у них не было денег? Естественно, им эти свои мысли я не выкладывал, предпочитая больше слушать.
Квартирка по американским меркам более чем скромная. С отдельным входом, двухкомнатная, с душем-туалетом и совершенно крошечной кухонькой, скорее просто выгородкой с электроплитой в одной из комнат. Мебели никакой. На пушистом паласе разбросаны подушки, свёрнутый матрац во встроенном шкафу да журнальный столик. Все стены в квартире оклеены плакатами с рисунками советской символики и Кремля, портретами Фиделя Кастро и Че Гевары.
Обычное их питание – гамбургеры да пицца. Никаких излишеств. Полный аскетизм. Вся довольно высокая зарплата шла на нужды борьбы. Это была первая моя встреча с людьми, которые могли бы жить в большом достатке, окруженные детьми и пользуясь всеми благами того богатого общества, в котором находились. Они совершенно добровольно и осознанно предпочли отказаться от всего этого ради довольно призрачных идеалов. И страна не раздавила их за это. Их не любили, но им давали возможность жить так, как они этого хотят. Мне все это было очень важно увидеть, обдумать и понять в ТО время. Неоценимую помощь в этом оказал А.И. Солженицын и его книги.
Солженицын
Эта фамилия стала известной мне благодаря его «Ивану Денисовичу», опубликованному в любимом мной журнале «Новый Мир», которым руководил тогда ещё А.Т. Твардовский. Эта вещь поразила меня совершенной непохожестью на всё, что я успел прочесть до неё! Потрясло не только содержание, но и сам факт публикации в центральном издании выражений типа «маслице-фуяслице», «грёбаный» и т. п., что совсем не вписывалось в те понятия о печатном литературном языке, которые прочно втиснули в меня родители, учителя и классики. Вторым потрясением было «В круге первом», и опять необычная глубина чувств и переживаний вокруг ситуации, о которой никто и никогда раньше не писал в нашей стране.
А потом пошли статьи в газетах. Люди постарше хорошо помнят, что это были за публикации. Клеймили все, от седых академиков до группы комсомолок-доярок из деревни Гадюкино, никогда и ничего не читавшие и наверняка даже не знавшие такой фамилии, как Солженицын. Ни слова в статьях не было о том, что и как он пишет, зато целые подвалы о том, что он – отщепенец и предатель. Ни слова о том, что он воевал и очень здорово воевал, зато целые потоки гневных речей насчет его ненависти к нашей стране и предательства Родины. Трудно было верить во всё это после того, что уже успел прочесть.
В Лос-Анджелесе мы оказались в русском районе. Думаю, эмигранты, с которыми мы ехали куда-то, не случайно остановились именно у этого продовольственного магазина, чтобы купить что-то. Напротив был большой книжный магазин с вывеской на русском языке. Мы никак не могли пропустить такое, принимая во внимание состояние книготорговли в Союзе в те года. На полках стояли просто сокровища! Десятки и десятки собраний сочинений, сотни и сотни красивейших изданий, от поваренных книг и домашних энциклопедий до великолепных альбомов с копиями картин великих художников. Почему-то всё было в основном Кишинёвского издательства.
С раскрытым ртом я вместе с остальными копался во всём этом великолепии и, бродя между стеллажами, вдруг увидел рядок книг с тиснением «А.И.Солженицын». Это был он, ещё совсем недавно высланный из страны писатель. Целых пять томов! Взял один наугад. Это был «Архипелаг Гулаг».
Именно это название мелькало в газетах и ругалось на чем свет стоит. Это был огромный соблазн, но том был очень толстый, тяжёлый и… слишком для меня дорогой. Я собирался уже отойти от полки, когда ко мне неслышно подошел человек и вполголоса представился владельцем магазина. Его русский был уже знакомым мне эмигрантским говором. В руках он держал стопку маленьких, размером в половину тетрадки книжек, примерно в сантиметр толщиной каждая. Он протянул мне стопку и сказал, что это – то же, что меня заинтересовало, но специальное издание. У меня похолодело внутри. Ситуация была слишком прозрачной и однозначной. В памяти промелькнули многочисленные инструктажи по поводу возможных провокаций. В такие магазины нам вообще было запрещено заходить. Вот они и начались, эти провокации… Я растерялся, не зная, что делать.
Взяв себя в руки, попросил его рассказать, что это за издание. Он ответил, что это специальное издание Солженицына для советских людей, не предназначенное для продажи. Оно бесплатное для моряков. Я взял один томик. Открыв тонкую обложку, попробовал перевернуть титульный лист и с удивлением обнаружил, что он фантастически тонкий. В этой небольшой книжке оказалось более 500 страниц! Одним словом, переборов ясное понимание того, что то, что я сделаю сейчас, может полностью сломать мне жизнь, я всё-таки взял пакет с книгами. Для конспирации купил набор детских сказок для сына, которыми и прикрыл Солженицына. Все в группе видели, как я оплачивал эти сказки. Не помню, как и куда мы ехали дальше и что делали. Все мои мысли были о том, чтобы скорее вернуться на судно и погрузиться в книги, лежащие в пакете. Мне хотелось самому, своими глазами прочесть то, что наше государство считает настолько страшным и борется с такой силой.
По возвращении, наскоро поужинав, я закрылся в каюте и, включив настольную лампу, раскрыл первый том. На титульном листе было написано, что это собрание сочинений издано специальным выпуском в Женеве и предназначено для бесплатного распространения среди советских людей с целью их ознакомления с творчеством А.И. Солженицына. Ещё была возможность выбросить книжки эти и забыть о них, но…
Рубикон был перейден, и я начал читать. Читал весь вечер и всю ночь. Утром позавтракал, кое-что поделал из самого необходимого и, сказавшись больным, снова закрылся в каюте и погрузился в описываемый Солженицыным жестокий, страшный мир сталинских лагерей, о котором я совершенно ничего и не подозревал. Как выяснилось, этот мир всегда был рядом со мной…
Именно из этих книг я узнал, что Осип Мандельштам был убит всего в 500-700 метрах от моего дома. Там, где находился флотский учебный экипаж, забор которого проходил в 150 метрах от наших окон, и был тот страшный лагерь, где это произошло. Сегодня на предполагаемом месте расстрела стоит памятник. Из этой же книги Солженицына я узнал о существующем ещё в то время пересыльном лагере, где на его глазах люди гибли сотнями в день, а я мимо этого лагеря через день с пацанами бегал на болото ловить дафний на корм рыбкам в аквариуме. Я сам видел, как чёрная колонна заключенных выбегала из ворот лагеря и под лай собак, в окружении охранников, бежала куда-то по дороге. Для меня тогда это были просто преступники. Лагерь этот закрыли в середине 70-х. Сейчас на его месте автовокзал и какая-то промышленная зона. Болел Солженицыным долго. Прочёл всё дважды. Первый раз – запоем, глотая и не думая, просто впитывал весь этот ужас и пропитывался новым для меня чувством: не всё в нашей стране так правильно, как я считал до встречи с Солженицыным.
Перед отходом из порта кто-то разбросал во всех укромных местах, где только можно было, листовки. Это была знаменитая сейчас статья Солженицына «Жить не по лжи». Я прочёл её. Она была настолько резко и даже безумно радикальна, содержала такие призывы к неподчинению и вооруженному свержению советской власти, что уверен – прочти я её до посещения книжного, не взял бы его книги.
Второй раз читал «Архипелаг» уже с томом Ленина в руках. Дело в том, что во всех его сочинениях идет постоянное цитирование Ленинских работ и писем. На всех судах без исключения в те времена всегда были две вещи: БСЭ (Большая Советская Энциклопедия) и полное собрание сочинений Ленина. Так уж случилось, что на нашем судне было именно то издание собраний сочинений, с которым работал Солженицын, и я имел возможность проверять каждую цитату, насколько она точно приведена по контексту. Ни одного притянутого слова не нашел. Всё цитировалось дословно и именно в том контексте, в каком писалось Лениным. Вся эта работа по сравнению и обдумыванию была как наваждение, как чёрный туман в моем сознании. Непрерывные удары по всему впитанному с детства, смешивающие и сметающие мои представления о многом, давили и ломали меня. В голове рождались вопросы, один тяжелее другого.
В таком состоянии я и пребывал долгое ещё время, до того самого дня, когда понял, что настал момент принимать решение. Завтра – приход во Владивосток, а это таможня и кагэбэшник по каютам. Я знал, что на судне, которое ходит по таким маршрутам, как наш, должно быть не менее трёх стукачей. Одного я знал, а вот других – нет, и это сильно беспокоило. Одного только намека кагэбэшнику на то, что я заходил в тот книжный магазин, было достаточно для тщательнейшего досмотра-обыска с отвинчиванием и разбором всего, что только можно разобрать в каюте.
Оставил только «Архипелаг». Не поднялась рука выбросить этот томик. Остальные выбросил за борт. Положил его прямо на столе, посреди каюты, вместе с грузовыми документами и справочниками…
Пронесло! И таможенный досмотр, и визит симпатичного молодого человека с располагающей улыбкой и приятным голосом прошли нормально. Таможенник лениво покопался на книжной полке, заглянул в шкаф, задал обычные вопросы и вышел. Чекист поспрашивал о том, как прошёл рейс, кто был, что говорил из эмигрантов и, задав дежурный вопрос: «У вас нет ничего, что бы вы хотели мне рассказать?», вышел. Всё было прекрасно.
Я ещё не знал, что через несколько дней передо мной встанет вопрос из вопросов, который до прочтения Солженицына был бы однозначно прост, но после…
Партия
На следующий день меня вызвали в отдел кадров, где инспектор сказал, что я внесён в список на выдвижение в старшие помощники капитана, но есть одно НО. Старпомом и, тем более, капитаном я смогу стать только в том случае, если буду членом партии. Старпомов в партию не принимают, поскольку они считаются уже инженерно-техническими и руководящими работниками, а вот вторых принимают, так как их ещё можно провести по «рабочей сетке» при приёме. Вопрос моего приёма в кандидаты уже согласован с парткомом пароходства. Это был вопрос из вопросов. Что делать?
Ещё месяц назад я был бы счастлив от такого предложения и, испытывая гордость за оказываемое доверие, подал бы заявление, а сейчас, после того, что узнал… Передо мной стояла дилемма. Первый путь – вступить в партию, о которой я только что узнал такое, и при этом осуществить то, ради чего я учился, к чему стремился всю свою жизнь. Второй путь – принципиально не вступать в неё и полностью пустить под откос всю свою профессиональную жизнь, так как сам по себе отказ вызовет крутую волну интереса ко мне со стороны парткома и других служб, от которых зависело всё в моей профессии в то время.
Меня могут обвинить сейчас в беспринципности или в чём-то подобном, но я ни тогда, ни вообще когда-либо не был склонен ни к революционной, ни к иной диссидентской деятельности. Я всегда просто хотел честно работать, заниматься своим любимым делом и спокойно жить…
Решение было принято – я буду вступать в партию! Я никогда не пожалел об этом решении, потому что оно было чисто формальным, и я воспринимал его именно так, именно как необходимое условие для возможности работать так и там, где я хочу. Ещё одним весомым аргументом в пользу того, что я не делаю ничего предосудительного, был мой отец, вступивший в партию на фронте в 1942 году и всегда бывший для меня примером коммуниста в том смысле, какой нам вбивали в голову с детства. Я понимал, что не вся партия виновна в том, что творилось, не все в ней были извергами. Это и стало последним, решающим аргументом.
Сам момент приема в партию после прохождения кандидатского года был достаточно комичным. Заседание парткома, а это человек 25, из которых более половины я очень хорошо знал, да и они меня как облупленного, учитывая тот факт, что мой отец проработал в пароходстве полжизни и тоже был в своё время членом парткома. Несколько обычных, стандартных вопросов и не менее стандартных ответов. Неожиданно звучит вопрос:
– А вот скажите нам, как вы осуществляете воспитание жены во время нахождения в рейсе? Как обстоят дела с моралью в вашей семье?
Чтобы понять весь идиотизм вопроса (кроме очевидной дури), нужно было знать, что задавший его третий секретарь парткома был женат уже четвёртый раз, и об этом прекрасно знало всё пароходство! Я ответил, что не знаю ответа на этот вопрос, но подумаю над ним. При голосовании был один воздержавшийся.
Забегая далеко вперёд… За год до начала перестройки, во время заседания городской парткомиссии, я положил партбилет на стол секретаря горкома со словами: « Я не хочу больше быть в этой партии, пока в ней такие, как вы». О последствиях этого – позже.
Трубка, как ответ на Чайковского
Как-то само собой получилось, что через пару кругов, то есть через полгода, у меня образовалось довольно много друзей в Штатах. Это были как русского, так и нерусского происхождения люди. В основном из тех, с кем приходилось общаться по работе.
В Сиэтле мы сдружились с довольно молодым стивидором – менеджером, обеспечивающим грузовые работы на нашем судне. Что меня в нём поразило с первой встречи – его абсолютная свобода от каких-либо комплексов. Если он за что-нибудь брался, то происходило это так, как привык это делать он, не обращая никакого внимания на то, находится рядом кто-нибудь или нет. Мне было симпатично, но вначале несколько непонятно его увлечение классической музыкой. Дома у него стояла поразившая меня своим великолепием дорогущая стереосистема, а на стеллажах – сотни пластинок с Чайковским, Григом, Рахманиновым и другими классиками.
В очередной заход во Владивосток, в музыкальном отделе нашего ГУМа я совершенно случайно увидел на полке коробку с красивой этикеткой на английском языке. Это оказался подарочный экспортный набор пластинок с произведениями Чайковского. Как он оказался в нашем, недоступном для иностранцев городе, не знаю. Мысль тут же сработала, и я его купил.
Через месяц набор был вручен моему сиэтлскому другу. Реакция было очень бурная, и мне это было приятно. На следующий день он пришёл ко мне в каюту, положил на стол небольшую коробку и попросил открыть её. В коробке была красивая курительная трубка. Предупредив меня, чтобы я не набивал её, пока не расскажет, как и что делать, он ушёл. Вечером, как и обещал, он вернулся и очень долго рассказывал о трубке и о том, как
правильно с ней обращаться. Я узнал, что эта трубка сделана из дерева, которое называется бриар и растёт, кажется, на Корсике. Рассказал, как её набивать и раскуривать, как выбирать и готовить табак. А ещё – как следить за нужной влажностью табака с помощью коньяка. Одним словом, я заболел этой трубкой! Весь процесс курения в корне отличался от курения сигарет.
Трубку невозможно курить на бегу! Она требовала спокойной обстановки, обстоятельного раскладывания причиндалов, набивания, разжигания и наслаждения! Одну набивку можно было курить по часу и больше, она не гасла. А какой это был аромат – не пересказать! По всему судну, на всех девяти этажах надстройки стоял крепкий медовый аромат дорогого табака.
Рашн кока-кола
В очередном рейсе везли из Юго-Восточной Азии два полных трюма сахара-сырца насыпью. Выгрузка немного затянулась из-за дождей. Как-то раз этот же стивидор зашёл ко мне в каюту, сел и, стесняясь, спросил:
– У тебя есть кока-кола?
– Конечно же, есть! – ответил я, доставая бутылку из холодильника.
– Да не-ет! Рашн кока-кола!
Я долго не мог понять, чего он от меня хочет и чем отличается русская кока-кола от американской. В конце концов, он рассказал, что матросы угощают грузчиков напитком жёлтого цвета, который делают сами, и это хмельной напиток!
Я всё понял и со смехом сказал, что постараюсь найти такой для него. Когда он ушёл, я пошёл к старпому, но тот был занят, тогда я зашёл к стармеху и пересказал наш разговор. Стармех выслушал меня и рассказал свою историю.
Оказалось, что вот уже неделя, как он стал замечать, что рабочая бригада в машинном отделении через час-два становится очень весёлой, возбуждённой. Решив понаблюдать за ними, стармех спускался в машинное отделение и, украдкой наблюдая за мотористами, уловил странную закономерность. Время от времени они ныряли за вспомогательный
двигатель (дизель-генератор, дающий электроэнергию судну). Через минуту-другую они с довольным видом выныривали оттуда и уходили.
Стармех зашел туда и не увидел ничего необычного. Внимательно осмотрев палубу, он заметил несколько капель. Потрогав пальцем и поднеся к носу, мгновенно понял, с чем имеет дело! Это была брага. Остальное было делом техники. Подняв одну из плит (стальные крышки, покрывающие палубу в машинном отделении), стармех обнаружил, что горловина маленькой масляной цистерны закрыта на пару болтов. Открыв её, он был поражён.
Цистерна ёмкостью в три кубометра была отдраена добела и заполнена почти до краёв бражкой! Видимо, в неё наносили сахара-сырца, долили воды, а всё остальное доделала природа. В условиях постоянной качки великолепная брага созрела за пару дней!
Посмеявшись, мы взяли в артелке пару трёхлитровых банок, и стармех вызвал второго механика. Задание было простое: налить в эти банки браги, а к вечеру чтобы цистерна была сухой и чистой! И жалко было, и необходимо. Нетрезвые люди на судне – быть беде!
Друг мой был в восторге, и следующим шагом было – достать рецепт изготовления напитка, с чем задержки не случилось…
Ужастики
Тоскливо стоять вахту в Штатах вечером. Работ по ночам никаких не ведется, тишина вокруг. В кают-компании работает телевизор. Вечерами идут какие-то не очень привлекательные программы, а начиная с 23 часов, показываются фильмы. Обычно это старые фильмы, но большинство из них мы не видели и смотрели с удовольствием, особенно комедии.
Примерно в 2 часа ночи начинались фильмы ужасов, «ужастики». Обычно любителей было много, но дело не в том, что всем нравились эти фильмы. Всё объяснялось очень просто. Перевод времени сразу на 4 часа из Юго- Восточной Азии до Владивостока и затем ещё на 7-8 часов до США полностью сбивал наши внутренние часы. У многих были постоянные бессонницы. Вот и сидели, не в силах спать, у телевизора.
В тот вечер на вахту у трапа в 04.00 заступил молодой матрос, только-только пришедший на судно. Всё было тихо, народ только что выключил телевизор, досмотрев очередной бред с восставшими покойниками, и разошёлся по каютам. Всё было бы нормально, если бы не тот факт, что иллюминатор буфетчицы выходил на палубу в трех метрах от трапа… Вахтенный бродил возле трапа и внезапно заметил, что иллюминатор у неё открыт и шторка шевелится ветром. Он подошёл и увидел, что буфетчица сидит с книжкой на диванчике спиной к иллюминатору. До неё можно было достать рукой. План созрел мгновенно!
Быстро нырнув в «дежурку» рядом с трапом, где хранились всякие вахтенные дела, матрос взял там овчинный тулуп и противогаз. Надев противогаз и тулуп, предварительно вывернутый мехом наружу, он подошёл к иллюминатору буфетчицы. Она безмятежно читала. Он громко вздохнул в противогазе. Она быстро повернулась и, вскрикнув от ужаса, упала в обморок.
Сначала матросу стало весело. Потом он забеспокоился, так как она лежала и не подавала признаков жизни. Затем он испугался и поняв, что результат его шутки превзошел все самые смелые ожидания, позвонил вахтенному помощнику.
Все дальнейшее происходило как при ускоренной перемотке. Все, во главе с доктором и старпомом суетились вокруг, безуспешно пытаясь привести её в сознание. В конце концов, капитан приказал вызвать скорую, что и было сделано. Её увезли, а капитан начал проводить расследование, которое и показало то, что я рассказал. Капитан молча встал, пошёл на камбуз, взял там огромный поварской нож и зашёл в кают-компанию. Также молча, он подошёл к телевизору и отрезал шнур под самый корешок со словами:
– Тот, кто попробует восстановить шнур, будет иметь дело со мной.
Буфетчицу вернули нам через двое суток с диагнозом «сильное нервное потрясение», с исколотой шприцами попой и счётом на довольно солидную сумму. Она была тиха и медлительна до томности, став полнейшей противоположностью той, которую мы знали до этого. К счастью, действие лекарств скоро прошло, и она стала прежней хохотушкой. Матрос же этот так усердно вымаливал у неё прощение, что через год с небольшим они поженились.
Операция «Дичь»
Питание на советских судах того времени совсем не отличалось изобилием. Нормы исходили не из суточных потребностей в витаминах, калориях и ассортименте, а из расчёта от 1 руб. 14 коп. до 1 руб. 63 коп. на человека в день, в зависимости от того, каботажный (между советскими портами) это был или загранрейс. На такие суммы не разгуляешься. Хозяйки наверняка понимают, о чём я. В результате, в меню было много макарон, полугнилая картошка, перемороженные мясо и рыба, да ещё минимум овощей и фруктов за границей на нищенские суммы, отпускаемые на закуп продуктов. Только от искусности поваров зависело то, как мы питались в море.
Однажды, в очередном рейсе, нам подвернулся случай улучшить свой рацион. На переходе из Токио мы проходили район, где работала так называемая Беринговоморская рыбопромысловая экспедиция. Это недалеко от Алеутских островов, довольно близко к которым мы поднимались по пути на Сиэтл. Ночью, стоя на вахте, я поймал разговор двух рыбаков по радио и от нечего делать вышел с ними на связь. Поговорив немного, мы выяснили, что у них есть то, что нужно нам, а у нас – то, что нужно им. Это были рыба и картошка!
Они предложили нам свежей рыбки в обмен на пару мешков картошки и какое-то количества лука. Я позвонил капитану. Всё зависело от него, ведь любые контакты в море – особый момент, и это должно происходить только по плану или в случае крайней необходимости. Ни того, ни другого не было, однако капитан принял решение – делаем!
Мы оговорили с рыбаком точку и условия. До точки оставалось ещё два часа хода, и капитан траулера сказал, что за это время успеет сделать замёт. Мы разбудили артельщика, второго механика и старпома, а они, подняв нужных им людей, приготовили мотобот и загрузили в него мешки с картошкой и луком. Вскоре показались огни траулера. Мотобота не было больше часа. Когда он вернулся к борту, уже было светло и все, кто вышел на палубу посмотреть на происходящее, ахнули! Мотобот почти до краев был заполнен ещё живой, трепещущей рыбой. Это был и глубоководный красный окунь, и вкуснейшая «угольная», и огромный палтус, и треска, и ещё много другой, не менее вкусной и не всегда известной нам рыбы. Всего там было больше тонны ещё живой рыбы. Мы выгрузили рыбу и, погрузив в мотобот ящик тропического вина команде и пару бутылочек водочки с упаковкой пива для капитана, отправили мотобот с благодарностью к траулеру. Вернулся он с целым мешком неописуемо вкусного балыка «угольной»! Очень довольные друг другом, прощаясь, капитаны решили повторить на обратном пути эту операцию, которая с чьей-то меткой подачи стала носить кодовое название «Дичь», и обменялись радиочастотами для связи. И действительно, мы ещё трижды повторяли операцию «Дичь» к обоюдному удовольствию экипажей. Рыбаки получали за рыбу яблоки, бананы, апельсины и картошку.
Рубашка
Америка многому научила нас. Одна из наук – привычка к точному соблюдению правил и законов. К приходу в порты США судно готовили как к серьезнейшей комиссии. Впрочем, так оно фактически и было. Как только судно швартовалось к причалу и подавало трап, на борт поднимались представители профсоюза. Они самым придирчивым образом осматривали всё. Все выступающие части должны были быть обозначены специальным образом, согласно американских норм по охране труда. Всё, что могло быть источником травм, должно быть огорожено и обозначено, а все тросы, механизмы и лебедки отмаркированы с указанием дат всех испытаний и номеров сертификатов. И всё это – до одури, пока не будет сделано! Пока профсоюзные инспектора не дадут разрешение, ни один рабочий на судно не поднимется.
Согласно законам США, во время грузовых операций никакие работы на палубе не могут производиться. Это нам даже нравилось, но…
Однажды, будучи вахтенным помощником, я заметил, что грузчики как-то необычно долго курят и пьют кофе. Кофейный аппарат приносился сразу же с прибытием бригады и каждый час по 10 минут был «кофе-тайм». Этот затянулся. Я обратился к форману (бригадиру), и он совершенно спокойно сказал мне, что они уже 25 минут, как прекратили работу, поскольку на палубе работают члены экипажа. И ещё он добавил, что они посидят ещё пять минут и покинут борт судна, согласно законам штата. Я пулей полетел к трюму и увидел, что второй радист сидит на мачте и ковыряет громкоговоритель. Я не буду здесь приводить весь текст моего довольно эмоционального монолога относительно неправильности его действий, но он меня понял удивительно быстро, а еще через две минуты грузчики поднялись и направились к трюмам.
Второй, ещё более примечательный случай оказался более серьезным по последствиям. Во время очередной стоянки во Владивостоке мы были удивлены, когда капитан срочно собрал всех офицеров. Для стоянки это необычная практика, учитывая очень большую занятость всех. Он сообщил, что профсоюзом американских докеров против судна выдвинут судебный иск по порту Сан-Франциско. Суть дела была в том, что во время последней стоянки в этом порту экипажем производились работы на палубе и при этом пострадал человек. Сумма иска – 700 тысяч долларов. Мы категорически отвергли такое, в один голос заявляя, что не было ничего подобного!
К нашему приходу в Сан-Франциско туда прилетел представитель пароходства. Как выяснилось, у суда были доказательства – фотографии того, как вахтенный матрос с кисточкой в руках что-то подкрашивал у трапа. Нам показали заявление пострадавшего, в котором говорилось, что он проходил по трапу, и на него капнула краска. Он был в любимой своей рубашке, в которой работал уже более десяти лет, и это сильно испортило ему настроение. С таким испорченным настроением он и работал в трюме, в результате чего был невнимателен и, как следствие, получил удар кипой каучука по спине. Потом, после ухода судна, у него начала болеть спина, и он обратился к врачу. Врач сказал ему, что там небольшой синяк и повреждений нет, но в старости это место может начать болеть. Таким
образом, рабочий считал, что имеет право на компенсацию. Суд он выиграл.
Пароходство уплатило ему 500 тысяч долларов за причинённый физический и моральный вред. Виновные в нарушении получили своё – выговоры и лишение премий.
Сила прессы
В один из рейсов мы вышли из Сиэтла и пошли в соседний, канадский Ванкувер. После Ванкувера вновь был американский порт, Портленд. Власти, поднявшиеся на борт, сообщили нам, что экипажу сход на берег запрещён, так как мы не менее чем за месяц до прихода должны сообщать об этом. Никакие доводы о том, что пару дней назад мы были в Сиэтле, не помогали. На всё следовал сухой ответ – нет. Бюрократия в Штатах покруче, чем у нас. Сход на берег был разрешён только грузовому помощнику, каковым я и являлся, и от судна я имел право отходить не дальше 50 метров.
Капитан дал мне задание созвониться с эмиграционной службой, и я направился в бытовку для грузчиков. Их было там человек двадцать. Я спросил, где телефон и мне указали на него. Долго, но безуспешно названивал по номерам, которые мне дали. Вконец раздосадованный, я в сердцах положил трубку на место. Тогда один из грузчиков спросил, нужна ли мне помощь? Я сказал, что нужна. Он снял трубку и спросил меня, кого я хочу найти? Я сказал, что руководство иммиграционной службы. Он стал искать в справочнике, а потом обратился к остальным – не знает ли кто внутренний портовый номер полиции или иммиграционных властей. И тут я как-то машинально выпалил: «007, скорее всего!» В то время как раз на пике популярности были серии «Агента 007», и шутку приняли «на ура». И вообще, американцы очень чутки к чувству юмора. Они могут говорить смешные вещи с совершенно серьёзным выражением лица, и если отреагируешь как надо – ты «свой», а если нет, то ты сразу же становишься неинтересным и просто исчезаешь из поля их зрения.
Грузчики оживились и, просмеявшись, один из них громко сказал, что нечего звонить в иммиграционную или иные какие-то службы, потому что это бесполезно. У него есть другой вариант, более действенный. Тут же он набрал номер и стал с кем-то оживленно беседовать. Меня же усадили и, налив кофе, стали расспрашивать обо всём на свете. Вскоре этот человек положил трубку и сказал, что через пятнадцать минут я увижу, что такое настоящая Америка!
Я вернулся на судно и доложил капитану. Он пожал плечами и ничего не сказал. Через какое-то время меня вызвали к капитану. Зайдя в его каюту, я увидел, что там полно журналистов и, как минимум, три камеры. Капитан отвечал на их вопросы. Потом отвечал я. Все это продолжалось минут 15- 20, после чего вся эта шумная компания исчезла.
Через два часа началось! К нам приехали какие-то чиновники из мэрии, депутаты чего-то и представители каких-то организаций и фондов. Машины подкатывали к борту одна за другой. Всех интересовали не мы и не какие-то подробности, а, как мне показалось, только то, как они выглядят в кадре на фоне нашего судна. В полдень приехал вице-мэр Портленда и, выразив свое сожаление перед всеми имеющимися на борту в тот момент камерами и микрофонами, пообещал разобраться и уехал. Вместе с ним укатили и все остальные. К концу дня к борту подъехала машина, и приехавший, открыв багажник, молча сбросил к трапу несколько больших пачек газет. Первые страницы множества местных газет были украшены всевозможными снимками каких-то людей на фоне нашего судна и броскими заголовками типа: «Почему после долгого рейса моряки не могут ступить на землю в свободной стране?» или «И как после этого мы можем говорить миру о том, что Соединённые Штаты – свободная страна?».
Примерно в 23 часа на борт поднялись иммиграционные офицеры и привезли пропуска для экипажа. Извинившись за причинённые неудобства, они уехали.
Засортировка
В том рейсе я допустил коммерческий брак. Погрузив в Мадрасе ящики с орехом кешью и обшитые тканью кипы листового чая для Сан-Франциско, я заложил их двухтонными пакетами фанеры для Лос-Анджелеса на Филиппинах. Первым был Сан-Франциско. Перевалка пакетов заняла бы часов 10 и обошлась бы примерно в 100 тысяч долларов. Тупик… Капитан готов был меня разорвать, да я и сам готов был разорваться от отчаяния. Спас стивидор, о котором я уже рассказывал. Он сказал, что официально это будет очень дорого и громко, но я могу поговорить с грузчиками. Он взялся договориться с ними, чтобы мне разрешили спуститься в трюм. Так и сделали. Грузчики, а мне повезло – это была белая бригада – обступили меня. Я рассказал им всё как есть и сказал, что меня ждут очень большие неприятности. Они помолчали немного и один, старший по возрасту, спросил, как я могу их отблагодарить, если они сделают это?
Я растерялся и сказал, что если бы это было в Союзе, то я бы их просто напоил. Они пришли в восторг от этих слов! Мы договорились. В тот день они работали до 17, но после окончания работы перешли на проблемный трюм и до 3 часов ночи сделали всё, переложив партии груза как надо. Договорились о банкете на вечер.
К вечеру повариха наготовила множество всяких закусок, а капитан разрешил взять в артелке пять бутылок водки из представительских. Грузчики приехали на трёх машинах, и ни один из них не был с пустыми руками. Капитан разрешил накрыть в столовой экипажа. Они вошли в столовую и, громогласно выразив свой восторг от увиденного на столах, стали выставлять бутылки с виски, джином, тоником и множество упаковок с пивом. Так что, было не совсем понятно, кто кому ставил банкет! Гуляли мы великолепно, до полуночи.
Когда грузчики уже собирались уходить, как-то само собой получилось, что разговор пошел о кино. А кино ведь на судне крутили именно в столовой. Кто-то из них спросил, что мы смотрим, и я с эмоциями рассказал им о фильме «Пёс Барбос и необычный кросс», который тогда только появился.
Учитывая количество выпитого, они потребовали, чтобы им немедленно показали этот фильм! Вызвали моториста, который и был киномехаником.
Надо было видеть их реакцию на фильм! Совсем как дети, они буквально катались по палубе, хохоча и визжа от смеха, со всей непосредственностью, столь свойственной американцам. Немного успокоившись, они спросили, могут ли они привести свои семьи завтра, чтобы посмотреть этот фильм?
Естественно, им было сказано, что могут. Это было начало. С того дня фильм крутился по вечерам по два-три раза, так как не все могли поместиться в столовой. Это же происходило и в следующие рейсы – они смотрели этот фильм снова и снова, приглашали всё новых и новых своих друзей. В то время видео ещё не существовало.
После каждого сеанса в столовой оставались пакеты с виски, много упаковок пива, коробки с фруктами. Этот контакт с грузчиками потом не раз ещё сыграл очень хорошую роль в решении разных проблем.