Больше вопрос о том, что за «дочки» у вачманов, меня не волновал. Судя по тому, как они то исчезали, то появлялись ночью, скучать им не 0приходилось. Понг, когда мы общались с ним утром, заметил, что к этим
«девочкам» лучше не присматриваться – слишком опасно. Там, куда мы ездили – гарантия чистоты и здоровья, а здесь – гарантия того, что все как раз наоборот. Я кивал головой, но мне было совершенно безразлично,
какие они. Даже думать об этом не хотелось. Хотелось пойти и умыться как следует. К обеду Понга сменил Тони. Поздоровавшись, он сразу спросил, на судне ли доктор.
— Что-то случилось? – спросил его я.
— Да нет, просто мне нужен инсулин, а ваша доктор обещала привезти.
— Сейчас позвоню, — сказал и набрал номер докторины.
— Помню, помню! Я привезла ему инсулин, — ответила Людмила Ивановна, — обещала в прошлый раз. Сейчас принесу.
— Понимаешь, — оправдывался Тони, — у нас инсулин очень дорогой и не очень хороший, а доктор ваша обещала.
— Все о’кей, сейчас она принесет.
— А вообще-то, у нас лекарств очень много отовсюду и даже самых новейших, которых нигде еще нет. И здесь они дешевые, гораздо дешевле, чем действительно стоят.
— А почему так?
— Да все очень просто, Алексей. Их здесь испытывают. Наша страна – это последний полигон для лекарств после их создания и исследования в лабораториях. Здесь много медицинских центров от производящих
лекарство компаний со всего мира, которые изучают последствия применения этих лекарств. С одной стороны, звучит не очень, а с другой – наши люди вообще не имели бы доступа к лекарствам, если бы не это.
К вечеру грузовые операции закончились. Закрыли трюма, отшвартовались от швартовных бочек и пошли вниз по реке. Поднявшись на мост, записал журнал за последнюю вахту и спустился вниз, на ужин. Буфетчица,
высокая красивая женщина лет тридцати пяти, привычно разносила тарелки. Взглянув на нее, тут же вспомнил Лиду, представив себе ее на этом месте. Вздохнув, подавил воспоминания.
После ужина народ остался в кают-компании. Я сел поиграть в домино или, как это называется на флоте
– «забить в козла». Громко, со смаком стуча по столу костяшками, на какое- то время забыл обо всем. Мы с электромехаником выиграли у стармеха и второго радиста. В динамике щелкнуло и голосом третьего прозвучало объявление о том, что в столовой команды начинается фильм «Кавказская пленница». И здесь этот фильм, усмехнувшись про себя, подумал я. На всех судах он был как обязательный. И всем это нравилось – уж очень хорошо поднимает настроение, сколько раз его ни смотри!
Кое-кого в столовой команды видел впервые. Мотористы, уборщица, дневальная, повар. Минут через пять вошла совсем молоденькая, лет девятнадцати девочка. Одновременно, в унисон, трое парней позвали ее,
вскочив с места и намереваясь взять за руку, наперебой показывая занятое для нее место.
Ага, кто бы мне так придержал местечко какое, — громко засмеялась полная, розовощекая повариха лет сорока, — фигушки! В конкурсе уже не участвую! Иди ко мне, моя хорошая. У меня тоже местечко для тебя припасено, Анечка! А эти… успеется еще! А ну, отстаньте от девочки, вам говорю! Прям, крокодилы какие-то зубастые, а не мужики!
Раскрасневшись от смущения, девочка прошла к поварихе и села рядом с ней. Хороша, что уж там говорить…
Затрещал киноаппарат и вновь, в сотый или еще больше раз «медведи терлись о земную ось» и решали свои проблемы Шурик, комсомолка Нина, Трус, Бывалый и Балбес. Снова смеялся на тех же самых местах, на которых смеялся уже множество раз, и снова — прекрасное настроение после окончания фильма. До вахты оставалось минут сорок. Можно и вздремнуть.
А потом начались короткие переходы. Сингапур, Малайзия, Индонезия, и везде та же самая, бесконечная работа – выгрузка, погрузка, мелкие партии, документы, расписки, отчеты, расчеты. На берег сходил только
дважды, в Сингапуре и Малайзии. Рыскать по рынкам-щелям в поисках дешевых тряпок у меня не было ни малейшего желания, да и необходимости тоже, имея в виду отсутствия жены и детей. Набрав себе необходимой одежды, посидел на набережной и выпил пару бокалов пива, пока моя группа рыскала по щелям.
Здесь я должен кое-что пояснить. Во-первых, увольнение на берег.
Сейчас это не является чем-то из ряда вон выходящим. Главное – на вахту ты должен выйти вовремя и свежим. Тогда, в описываемые времена, увольнение на берег обставлялось особым ритуалом. Комиссар собирал всех, кто записался в увольнение, в столовой. Проверялся внешний вид. Никакого легкомыслия в виде шорт, джинсов и т.д. Темные брюки и светлая рубашка для тропиков. Зачитывались списки по группам. Кто-то из командиров старшим и с ним двое рядовых. Стандартная «тройка» для увольнения за границей. Зачитывались правила, смысл которых сводился к простым требованиям — не расходиться, не посещать, не нарушать, не покупать, не опаздывать, не вступать, и еще множество всяких «не». Затем все расписывались в журнале, получали паспорт моряка и вкладыш, выданный иммиграционными властями этой страны. Теперь можно было идти. Увольнение допускалось только в светлое время суток. Любое нарушение могло обернуться большими неприятностями, и главная из них – лишение «визы». Лишенным допуска к загранплаванию
«светили» только Арктика, Сахалин, Камчатка. Главная потеря – командировочные, то есть валюта из расчета двадцать два с половиной процента от оклада.
Именно в этой денежной добавке и состояла суть. Потерять ее значило много для моряков. На эти мизерные деньги моряки умудрялись одеваться, одевать семью, и даже возить контрабанду в виде товаров, которые можно было, учитывая тотальный в то время дефицит товаров в нашей стране, продать и выручить неплохие для того времени деньги. Например, привезя несколько блоков мохера по пять мотков в каждом, купленные за копейки в Японии, моряк мог получить деньги, равные своему окладу! А мог получить и срок за контрабанду и
спекуляцию.
Понимая все, каждый и выбирал свой путь – что делать и чего не делать. Самыми желанными портами для нас в то время были Кобе в Японии с его дешевым рынком «под мостом», Иокогама с торговой улицей Иседзаки,
Токио с Акихабарой. Такими же приманками для моряков на Атлантической стороне были Гибралтар и Канары. «Щели» же Сингапура и Гонконга были просто кладезем «богатств» для каждого нищего советского моряка!
Чтобы понять, что такое щели, нужно просто пойти на любой наш сегодняшний китайский вещевой рынок, мысленно сузить ряды, плотно завешанные тряпками, и поместить их в одну, круто поднимающуюся в сопку щель шириной метров пять — семь, между двумя большими зданиями. Все заложено и завешено товаром. Проходы шириной не более метра – полутора. Кого только ни встретишь в щелях! Моряки всех стран, военные
матросы, простой местный люд, все находили здесь нужный им товар. Совершенно разный, товар зачастую был пыльным и даже рваным или вовсе бракованным. В щелях запросто могли обмануть и, глядя тебе в глаза,
завернуть не ту кофточку, что ты смотрел, а совсем другую, с дырой на спине. Если ты все это обнаружил — тут же, без разговоров заменяли. Если ты успел отойти метров на двадцать – никакие силы не могли заставить
торговца обменять этот товар. Говорили они, казалось, на всех существующих в мире языках. По крайней мере, любой вопрос, связанный с продажей его товаров, торговец решал мгновенно, используя десять-
пятнадцать известных ему слов из вашего языка.
Торговаться в щелях было просто необходимо! Продавцы очень сильно возбуждались, встретив «по-настоящему» торгующегося покупателя. Им очень нравились такие торги! Это был настоящий спектакль! Торговец называл цену, покупатель тут же называл свою – ровно половину от предложенной. Каждый играл свою роль, выкладывая козырь за козырем, отстаивая цену или сбивая ее. Торговец цокал языком, вертел вещь, убеждая покупателя в том, что лучше этой вещи никогда и нигде не найти, да еще и за такую мизерную цену.
Покупатель приводил свои доводы, говоря о том, что никогда в жизни не встречался с такой дороговизной, и
вообще, он лучше пойдет и в соседнем закутке посмотрит – там наверняка дешевле. Это выводило из себя торговца, и тот еще настойчивее начинал уговаривать покупателя. Когда покупатель чувствовал, что торговец
«закусил удила» и вряд ли так просто сбросит хоть один цент, он доставал деньги и начинал вертеть их в руках, делая вид, что считает. Торговец уже кипел, а покупатель выдвигал новый аргумент – «у меня и денег-то больше нет ни цента!». Деньги мелькали перед носом торговца. Наконец, мудрый
покупатель, видя, что торговец с горящими глазами, войдя в транс, клюнул на показанные ему деньги, поворачивался и со словами «Ну ладно, не хочешь – пойду тогда дальше» начинал очень медленно уходить. Примерно на пятом шаге под одобрительный смех других продавцов практически всегда звучало: «О-кей, о-кей, о-кей! Давай-давай сюда, буржуй!» Почему-то это слово служило им самым страшным ругательством при коммерческом поражении. Я ни разу не слыхал, чтобы они применяли в этой ситуации настоящие ругательства, которые знали прекрасно.
И вот тут-то покупатель был уже обязан взять вещь за ту цену, на которую он так нахально сбил торговца. Торговец, ужасно довольный тем, что переиграл сильного «противника», потому что все равно имел прибыль с
вещи, хоть и совсем маленькую, становился веселым и даже мог предложить тебе какую-то мелочь в виде косынки, например, календаря или стакана кока-колы в знак уважения! Ты ему понравился, потому что ты
– сильный, и такого сильного победил он, еще более сильный! Если же покупатель, прилюдно заставивший торговца перешагнуть через себя и согласиться на почти неприемлемую для него реальную цену, все же
разворачивался и уходил, вслед ему несся поток громкой брани на китайском языке. В пределах зоны слышимости криков торговца, этот человек уже не сможет купить ничего, ни один торговец не скинет ему ни
цента, а некоторые и вообще могут отказаться продать ему что-либо.
А еще, в Гонконге существовало совершенно уникальное место – «ночной рынок». Днем это был обычный китайский вещевой рынок, мало чем отличающийся от остальных. Как ночной, он открывался в десять часов вечера и работал до пяти утра. На этом рынке можно было купить все! Не только дешевые товары, но и очень качественные, дорогие, но продающиеся за бесценок. Это был контрабандистский, воровской рынок. Здесь «паслись» не только иностранцы, но и сами жители Гонконга, задорно торгуясь и покупая все пачками, охапками. Скорее всего, многие товары с ночного рынка потом продавались в щелях. Товар привозился на
тележке громко орущим китайцем, и вокруг него мгновенно образовывалась толпа, расхватывающая этот товар за гроши. Пять-десять минут ажиотажа и он исчезал. Такое действо непрерывно происходило на пятаке между
домами, размером примерно пятьсот на двести метров. Человеческий муравейник шевелился, копошился и жил в непрерывно голосящем полумраке, странным образом не мешая друг другу.
На ночной делали специальные поездки, даже заказывая иногда микроавтобус. Это делалось там, где были более или менее нормальные комиссары, так как ночной рынок был запретным местом для нас. Сейчас его давно уже закрыли, потому что там было слишком много криминала и, в том числе, процветала торговля наркотиками.
Что только мы не грузили в Юго-Восточной Азии! Чай листовой в больших тюках и обработанный, в картонных ящиках, орехи «кешью» в больших банках, каучук в квадратных кубиках килограммов по пятьдесят, обшитых
тканью и пересыпанных тальком. И еще около пятисот наименований всевозможных товаров. Все это укладывалось, записывалось, отмечалось, документировалось. Работы у второго было столько, что ни на что больше времени почти не оставалось. Отдохнуть удавалось на большом переходе, поскольку переходы между последними портами были не больше двенадцати часов, да и эти часы, за вычетом вахты, тоже уходили на
приведение в порядок документации.
Работа съедала все мое время, и мне это нравилось, потому что, как только выдавался свободный вечер, в голову лезли всякие мысли и становилось грустно. Хотелось жалеть себя, хотелось отдыха и одиночества, но не такого, как на судне, а где-то в лесу, в поле… И вообще, хотелось чего-то такого, что никак не формулировалось в простые, стройные понятия и определения. Тогда я не понимал еще, что так проявляются первые признаки хронической усталости и начинающихся сдвигов психики, которые затрагивают каждого моряка в долгом рейсе. Лекарства от этого сдвига очень просты и почти недоступны морякам.
Хочется домашнего уюта, ласки, а еще хочется в лес, чтобы шумели деревья, чтобы была теплая, пахучая свежевспаханная земля и мягкая трава, на которой можно поваляться и по которой можно походить босиком,
чтобы пахло скошенной травой и чтобы в кронах деревьев шумел дождь. Хочется женщину, но не любую, а свою… Чужие интересуют только вначале, после отрыва от своей. Эта стадия обычно краткосрочна и совсем
не важна. Своя женщина быстро вытесняет все в твоих мыслях, и ты начинаешь думать только о ней. Уже постоянно. Все, что было и чего не было в ваших отношениях, словно на черно-белой фотопленке, проявляется в двух цветах. Никаких полутонов.
Только черное и белое. То, что казалось не очень важным, вырастает во что-то большое, а бывшее важным когда-то, становится менее значительным. Все перемешивается и постепенно начинает меняться местами. Если в начале рейса ты помнишь только хорошее и живешь этим, то во второй половине наверх, как пена, вылезает плохое. Обиды, недосказанности и недопонимания – все это начинает постепенно захватывать тебя и
разбухать в голове, наполнять ее черной тучей полубредовых мыслей. Не приведи Господь, если поддашься и начнешь думать об этом, особенно перед сном – не заснешь до вахты или до утра. Болезненная, искаженная
психика будет такое тебе рисовать, что не до сна будет! Тогда-то и приходит это спасительное умение — отключать плохие мысли тогда, когда они начинают слишком донимать. И тогда начинаешь понимать, что кроме работы, нужно чем-то еще заниматься, чтобы занять свою голову, вытеснить из нее плохие мысли, способные сожрать тебя, твою душу.
С подобными мыслями и в таком состоянии я и встретил третий месяц рейса. Сон уже не давал отдыха голове, не освобождал от тяжести. Спас, дав идею для занятий на долгие годы, стивидор в малайзийском
порту Кланг. Пригласив к себе домой, он совершенно потряс меня тем, что я там увидел. Тысячи пластинок в маленькой квартирке! Все пространство, кроме меленького столика, газовой печки и узкой кровати занимали
стеллажи. Какой только музыки у него не было! От Чайковского до Битлов. Все диски были систематизированы, пронумерованы, записаны в каталоги.
Вот, это как раз то, что мне и нужно, — вслух сказал сам себе поняв, что моё это!
В следующий же заход в Сингапур, пошел в увольнение и купил себе очень неплохой стационарный кассетный магнитофон и довольно дорогую вертушку для пластинок. Множество магазинов и лавочек с кассетами
помогли накупить больше сотни кассет разных певцов и групп. Конечно же, в — основном это была обычная «попса», но было и особенное – коллекция концертов Битлов, например! Их я просто обожал с первого же раза, когда в 1967 году услыхал песню “Love Me Do”. Теперь, лежа на диване в каюте, мог с наслаждением слушать льющуюся из колонок музыку.
С пластинками — сложнее, потому что на ходу судно всегда испытывало мощные вибрации, из-за чего алмазная игла прыгала по диску. Однако же в любом случае, теперь мне не страшна была депрессия – музыка надежно
давила ее!
— Иваныч, классная у тебя музыка, — раздалось как-то за спиной, когда я стоял у релингов на шлюпочной палубе и с наслаждением курил после вахты. Обернулся – сказал второй механик, Евгений.
— Заходи, послушаем вместе.
— С удовольствием зайду, если приглашаешь
— А почему бы и нет. Приходи сегодня, после чая.
— Договорились. Сушнячок за мной!
А вот о вине-то я еще и не говорил. Все дело в том, что в тропиках, потея, человек теряет много солей, и для восполнения их нужно пить либо фруктовые соки, либо сухое натуральное вино. Вот и положено было в
тропиках всем по триста граммов сухого вина в день. Конечно же, оно не выдавалось, как положено по инструкции, граммами в разведенном виде, разве что курсантам на учебных судах. Вино выдавалось раз в три дня. Обычно это были болгарские вина типа Рислинг. Кто-то выпивал вино сразу, в компании или без оной. У кого-то оно копилось в рундуке, в ожидании удобного случая. Я относился ко вторым. Предстоящий вечер
вполне попадал под категорию удобного случая.
Мы с удовольствием слушали музыку. Никогда не подумал бы, что слушать в компании гораздо интереснее и приятнее, чем в одиночестве. Попивая винцо, под впечатлением от музыки, много разговаривали обо всем, не
затрагивая только одну тему – женщины и отношения с ними. Весь переход от Сингапура до Филиппин, каждый вечер слушали музыку и разговаривали. Постепенно это стало традицией и мне стало казаться, что мы знакомы давным-давно, да и действительно, скоро я знал о нем довольно много. Оказалось, что он старше меня на несколько лет, женат, есть двое детей. Маленькие, симпатичные девочки-близняшки были
совершенно неотличимы на фотографии.
— Слушай, а давай мясо пожарим. У меня есть электроплитка! – предложил он, когда мы встали на якорь в каких-то диких местах Филиппинского моря.
— А мясо откуда?
— У артельщика возьмем немножко.
— А ты умеешь его жарить?
— Еще как!
Это было не мясо! Это было что-то райское, до невозможности замечательное и домашнее. Никогда не ел ничего более вкусного! Пока оно жарилось в большой сковороде на плитке в моей каюте, я чуть ли не терял
сознание от запахов!
— Да-а, — протянул Женя, откинувшись на диване с выражением полного счастья на лице, — только гитары не хватает!
— Почему не хватает, у меня в рундуке висит чья-то, правда старая и раздолбанная.
— И ты все это время молчал? Давай сюда немедленно! Я вылечу ее. Он долго настраивал гитару и, помолчав с минуту, вдруг запел. У него оказался мягкий, чрезвычайно приятный голос. Пел с чувством. Песни звучали настолько здорово, что иногда в горле возникал ком, и мне с трудом удавалось подавлять его. Все было прекрасно, но что-то меня постоянно беспокоило. Появилось такое ощущение, что наша с Евгением дружба развивается по какому-то странному сценарию, с постоянным, неуклонным ускорением. Интуиция моя
подсказывала, что на вершине или наоборот, в нижней точке этого движения меня ждет что-то и, скорее всего, это что-то будет неприятным.
Незаметно подкрался Новый год. Где-то ставили и наряжали елки, народ рыскал по магазинам в поисках деликатесов и шампанского, а мы просто шли полным ходом заданным курсом по бескрайним просторам мирового океана в точке, даже точные координаты которой были нам неизвестны. День 31 декабря отличался от остальных только тем, что на обед приготовили шашлык с жареным картофелем на гарнир. Мы с Евгением
решили в этот праздничный вечер нажарить побольше мяса и попеть песни. Все прошло бы как всегда, если бы не одно обстоятельство. Обстоятельством этим стали докторина Людмила Ивановна и пекарёнок Анечка, которых он каким-то образом умудрился пригласить на наше фирменное блюдо — мясо с песнями.
Ход подобных вечеринок накатан и не представляет собой ничего нового. Мясо, вино, песни под гитару, тихая медленная музыка, приглушенный свет… Все остальное обычно развивается по известным сценариям, если все участники готовы к этому. Все шло хорошо. Мясо – фантастика, песни великолепны, да и сам Евгений,
поющий их, был очень хорош! Обе гостьи глаз с него не сводили. Во время пения лицо его становилось совсем другим, одухотворенно красивым. Мне было удивительно хорошо и спокойно на душе. Я с удовольствием подпевал ему. Докторина неплохо прикладывалась к винцу и явно была настроена более, чем благосклонно к Евгению. Анечка, чуток пригубив, ставила свой бокал на стол, явно чувствуя себя не совсем в своей тарелке. Устав петь, Евгений отложил гитару.
— Девчонки, предлагаю танцы!
Предложение приняли. Что могло быть лучше для такого случая, чем песни Валерия Ободзинского? Поставил кассету. Докторина сразу же закружилась по каюте. Евгений подхватил ее. Я пригласил Анечку. Такая тонкая, гибкая, она оставалась жесткой, нерастаявшей. В танце я не чувствовал ее. Не родилось тепло между нами. Не захотелось мне обнять, прижать ее к себе. Да и в ней не чувствовалось такого желания. В тот момент я не мог ничего понять, да и не старался разобраться в своих ощущениях. Мне было хорошо безотносительно к ней, просто хорошо…
Потом наступил перерыв, выпили еще вина и поменялись. Докторина была довольно сильно навеселе, и это чувствовалось во всем — в движениях, в дыхании, в жаре, идущем от ее влажного через тонкую ткань тела. Естественно, мне это нравилось, и танцуя, с удовольствием щупал ее помаленьку, насколько позволяли танец и она. Все ясно и просто – нам обоим это было приятно. Ничего больше, этого вполне хватало обоим. Один танец, второй, третий… Все шло бы и дальше так же хорошо, если бы не то, что начало происходить в моей спальне, где к тому времени танцевали Евгений с Анечкой. Оттуда раздался ее вскрик, потом еще.
— Что там у вас случилось, — громко спросил я.
— Все нормально, танцуйте, — раздался в ответ громкий голос Евгения и тут же послышался звук пощечины.
— Ах ты, сука, — немедленно послышался его голос и одна за другим пощечины.
Мы с докториной влетели в спальню, и я включил свет. Поперек моей кровати лежала Анечка с задранным платьем, а на ней, зажав одной рукой ее руки, Евгений. Второй рукой он хлестал ее по щекам.
— Знала, сучка, куда и зачем шла, так нечего тут выначиваться! – зло шипел он.
Я схватил с тумбочки толстый том Дюма и шарахнул им его по голове, что было силы. Евгений вскочил, схватил меня за грудки, но тут в его пышные, кучерявые волосы обеими руками вцепилась докторина.
— Ай, гадина! — заорал он, выворачиваясь лицом к ней, — Отцепись, говорю!
— Сейчас я сделаю так, что у тебя, гадёныш, никогда больше не встанет, а лечить не буду, — какой-то страшной, шипящей скороговоркой произнесла докторина и с силой двинула его коленом меж ног. Евгений охнул,
сложился пополам и сел на кровать.
Анечка вскочила и убежала в комнату. Тихо плача, села на диван, опустив руки на колени. Слезы катились по ее красным от пощечин и стыда щекам.
-Все, все, все уже позади, — успокаивал я ее, — ничего страшного не случилось, все уже прошло. Сейчас умоешься, выпьешь кофе и все будет замечательно.
Докторина села рядом с ней и, прижав ее к себе, тоже стала успокаивать, нашептывая что-то на ухо.
— И что мне теперь делать со всеми вами, а? – раздался голос Евгения, вышедшего из спальни с искаженным злобой лицом, — пришибить здесь, что ли?
— Пошел вон отсюда, — тихо, стараясь не вкладывать эмоций в слова, ответил я, — и никогда больше не входи в эту каюту.
— Ой, какие мы нежненькие, кипящие благородным гневом. Да нужны вы мне, придурки. Целочек тут разыгрывают из себя. Грязно выругавшись, он плюнул и с силой захлопнул за собой дверь.
Действуя автоматически, я собрал пустые бутылки, остатки закуски и вынес все это на шлюпочную палубу. Одну за другой бросал бутылки и свертки за борт, вкладывая в этот процесс что-то большее, как бы избавляясь от чего-то в себе. Когда вернулся в каюту, девчонки уже вытерли стол и включили чайник. Анечка улыбнулась мне.
-Ну вот, все нормально. Значит, жить будем! – сказал я.
— А как же, конечно будем. Долго и счастливо. Вот только кофе выпьем и сразу же заживем! – поддержала меня докторина.
Анечка засмеялась и, снова сев на диван, задела локтем струны стоящей в углу дивана гитары. Струны отреагировали резким, неприятным звуком, и она тут же отпрянула от нее. Я подошел, взял гитару и вышел на
шлюпочную палубу.
Этот эпизод моей жизни закончился хлестким ударом фанерного корпуса о воду. Электроплитку и сковороду утром положил в коридоре, возле двери его каюты.