— Танюшка! Танюшка, где ты? – раскрыв окно, громко позвала довольно молодая еще женщина. Никто не отозвался.
— Танюшка, да где же ты, несносная девчонка?!
— А то сама не знаешь, где! – с кривой усмешкой ответила ей соседка, вышедшая во двор с полным тазом выстиранного белья, — Где еще быть девочке? Там же, где и всегда — в конюшне!
Это была чистая правда. Женщина и не сомневалась, что дочь ее именно там, рядом со своим отцом, однако уж очень ей не нравилось то, что ее семилетняя дочь целыми днями пропадает среди лошадей, сена и навоза. Не для девочек это занятие.
Вздохнув, женщина закрыла окно и вскоре вышла из подъезда. Конюшня одиннадцатого, ее императорского величества, вдовствующей императрицы Марии Федоровны Сибирского стрелкового полка, располагалась неподалеку. Сразу за углом дома, в котором и жила семья из трех человек. В этой конюшне и служил конюхом Степан Рябов, потомственный уссурийский казак. Жена его, Мария, вышла из семьи украинских переселенцев. Полк был спокойный, жил размеренной жизнью, пока не пришел 1904 год. Началась война с Японией, а с ней пришли страхи, подогреваемые плохими известиями и дымами от японских кораблей на горизонте. Да и слухи о том, что военные готовились к возможной осаде города, не способствовали покою.
Обстрел города японским кораблем, стоящим в Уссурийском заливе, довел слухи до полной ясности и уверенности в их реальности. Одним из объектов, до которых достали снаряды, стал Морской госпиталь. Несколько снарядов упали на его территорию. Никто при этом не пострадал, поскольку вскоре выяснилось, что военные заранее подготовили большие, недосягаемые для снарядов, подземные помещения, в которых можно было разместить до полутысячи раненых. Шла серьезная война и, время от времени, по морю, да и по суше привозили раненых, которые и размещались в этих убежищах.
Падение Порт Артура, поражение в Цусимском сражении, и потрясшая всех гибель «Варяга» в корейском Чемульпо… Цепь военных неудач привела к поражению в войне с Японией. Следом пришли волнения в городах, а затем, словно снежным комом, нагрянула Первая мировая, превратившаяся в огромную, беспощадную мясорубку. Обо всем этом ходили слухи, не добавляющие радости людям. С каждым месяцем ползли все новые и новые, один страшнее другого.
Там, на западе Империи, уже второй год шла война. Вокруг Владивостока и Уссурийска было тревожно, но тихо. Мощные форты, ощетинившиеся дальнобойными орудиями, окружили Владивосток и отрезали возможность нападения с моря. Это поддерживало доверие и относительный покой. Офицеры, да и младшие чины обзавелись семьями. Летом полк выезжал в лагеря, на учения, а осенью возвращался домой, в военный городок номер 34, что в пригороде Владивостока.
Жили Степан с Марией хорошо, ладно жили. Не богато, но и не бедно. Как говорится, дай Боже всем так жить. Квартиру, состоявшую из двух маленьких комнат, полк выделил в небольшом краснокирпичном доме, рядом с конюшней. В том же доме квартировали два фельдфебеля, да унтер-офицеры. Ели простую, вкусную еду — готовить Мария была мастерица. Носили простую одежду. Он – казенную, что выдавал ему полк, а она – привычную, просторную одежду, которую сама же и шила. Когда родилась Танюшка, радости их не было предела. О чем только ни мечтали они вечерами, уложив девочку спать.
Росла Танюшка спокойной, смышленой девочкой. Один изъян только и был у нее – не тянуло ее играть с соседской детворой во дворе. Она тихо играла с куклами, слушала мать, которая с самого нежного возраста стала учить ее грамоте. Сама она обучилась в приходской школе. В остальном же в Танюшке все было ладно, красиво. В ласковом, немногословном ребенке угадывалась добрая женщина в будущем.
Тревоги материнские начались с того самого дня, когда девочке стукнуло шесть лет. До этого она часто бывала на конюшне, когда нужно было позвать отца или передать ему узелок с нехитрым обедом. Именно в тот день отец задержался, и мать послала ее узнать, когда отец вернется со службы.
— Видишь, Танюшка, что с Орликом? – сказал отец, указав на красное, мокнущее пятно на левом подвздохе, до самого основания хвоста, — Привели сегодня. Дохтур, Иван Лексеич говорит, что затянули, время ушло. Теперь мучается конь. И как здесь уйдешь?
— А что это?
— Дохтур сказал, что болячка такая, кземой называется. Совсем худо животине – и чешется, и болит, а сделать ничего не может. Хвостом только и обмахивается. Ни под седло его, ни почистить, как следует…
— И что будет с Орликом? – спросила Танюшка, глядя в грустные глаза коня.
— Да вот, Иван Лексеич сказывал, что мазь сделает, какая вылечит коня. Дохтур-то он хороший. Даром, что лошадиный – солдатиков тоже лечит! Дождусь его. Коню спокойнее, когда человек рядом, надежды у твари Божьей больше.
— А как не вылечит, что тогда?
— А что может быть? Забракуют коня и все тут…
— И что будет?
— А ничего! Хватит выведывать, что да как. Иди, дочка, а то мать заругает совсем! Скажи, что поздно буду, пущай не ждет меня. Дай, я поцелую тебя, именинницу!
Коня доктор действительно, вылечил. Никто и не сомневался, что так будет. Про капитана Жигалова, полкового ветеринара, разное говорили. Кто-то даже утверждал, что знается он с нечистой силой. Нормальные же, думающие люди понимали, что он – лекарь от Бога, а то, что он с пробирками и мазями целыми днями возится, переливает что-то, кипятит, так это солдаты рассматривали как блажь и несерьезные занятия. Главное – аккуратно ходил в церковь, лечил животных, а доводилось – и солдат. Этим все ему и прощалось.
Танюшка с удовольствием помогала отцу. Пока он занимался своими делами, она подставляла табуретку и делала то, что велел доктор – промывала больное место, сушила, а потом намазывала нестерпимо вонючей желтой мазью. Конь прекрасно понимал, что происходит, стоял как вкопанный и неотрывно следил за Танюшкой, повернув голову. Она постоянно разговаривала с Орликом, успокаивала его, слегка почесывая воспаленное место. Конь похрапывал от удовольствия.
Отец не особенно волновался за дочь, поскольку знал, что конь не обидит ребенка, да и Танюшка тонко чувствовала, когда коню больно, а когда чешется.
— Нет, ну ты понимаешь, что делается? – пилила мать отца по вечерам, — От девчонки разит за версту гадостями какими-то. Это хорошо? Ладно, от тебя – ты мужик, а ей как с этим жить? Думаешь, найдется такой жених, что подойти отважится?
— Да ладно тебе, мать, не шуми! Перерастет она. Все пройдет, как невеститься начнет!
Танюшка только улыбалась, слушая их, самых дорогих и любимых людей. Она совершенно искренне не понимала, что плохого в том, что тянуло ее к лошадям, собакам и кошкам. Нравилось ей всех гладить, жалеть, разговаривать с ними. Да и они отвечали тем же и ластились, стоило ей только показаться.
Так и повелось, что Танюшка с раннего утра помогала отцу в конюшне, а после обеда — матери по дому. Так что, перестала мать ругать ее. Только морщилась, когда Танюшка в очередной раз лечила заболевшую лошадь докторской мазью.
В конюшне, за работой много разговаривали. Танюшка задавала вопросы, а Степан с удовольствием отвечал на них в меру своего разумения. Если не знал чего, старался разузнать у доктора, поскольку ни с кем больше не общался. Доктор души не чаял в Танюшке. Ни жены, ни детей у него не было, а она покорила его своей любовью к лошадям и трудолюбием. Так повелось, что без конфеты или другого нехитрого гостинца для нее в конюшню он не приходил.
Действительно, дочь была там. Мария остановилась в проеме раскрытых ворот. Степан с Танюшкой сидели за небольшим деревянным столом, друг против друга и о чем-то беседовали. Мария засмотрелась – до того уж хороши были оба, так серьезно обсуждали что-то такое, интересное им обоим, что она почувствовала укол ревности.
— Так, мил дружки, а обедать не собираетесь? Аль беседами одними сыты?
— Нет, Машенька! Мы голодны, как два волка зимой! Заболтались немножко, но уже готовы. Правда, Танюшка?
— Ага! Я вообще, что-то часто голодной бываю в последнее время!
— Так растешь же, доченька, — сказал отец.
— Еще бы! — улыбаясь, добавила мать, — Коней да собак гонять полдня – как не устанешь?
— А вот и нет, никого я не гоняю! — засмеялась Танюшка, — Я просто люблю и жалею их всех.
Когда обед подходил к концу, через открытое окно донесся крик со двора.
— Всем сбор! Живо, живо!
Такое бывало далеко не раз — все военные должны были бежать к месту службы в полной амуниции, с трехдневным запасом продуктов. Походный вещмешок с чистым бельем, запасом крупы и соли всегда висел на гвозде у входной двери. Мария завернула в чистую тряпку большой кусок хлеба. В другую – добрый шмат соленого сала. Добавила три луковицы, сунула все в вещмешок и подала Степану.
— Как думаешь, надолго?
— Не знаю, — ответил Степан, — как-то не в свое время это, из летних-то лагерей только вернулись. И чего собирают?
Вернулся Степан утром следующего дня, хмурый и озабоченный.
— Случилось что? – с тревогой спросила Мария.
— Случилось. Власть переменилась.
— Это как?
— А так… Восстание в Питере. Временное правительство у нас теперь.
— А как же царь?! Куда смотрит-то? Война же идет, а в своем доме непорядок…
— Нету царя, сбросили его.
— Господи, страх-то какой… И что теперь с нами будет?
— Не знаю. Никто не знает. Начальство наказало служить справно, а там – видно будет.
Все тревожнее становилось во Владивостоке. То тут, то там возникали стихийные митинги. Возбужденные люди, взобравшись на возвышение, что-то горячо говорили, говорили, собирая зевак и прохожих. На улицах появились странные личности с рыскающим взглядом. По вечерам, рассказывала мать принесенные с рынка новости, безобразия стали твориться в городе. Ночью страшно стало людям на улицу выйти. Полицейские, делая вид, что ничего не замечают, стояли в стороне от всех этих безобразий. Потом они и вовсе исчезли. Весна не принесла обычной радости. Страсти разгорались. Тревога росла с каждым часом.
Когда над Владивостоком пронеслись первые холодные осенние ветра с моросью, прилетели совсем плохие вести – и временного правительства тоже не стало. Кто правил страной, никто не мог объяснить более или менее вразумительно. Слухи, один страшнее другого, бродили по холодному, дождливому городу, который давно никто не убирал, не чистил.
Вечером, когда они собрались на ужин за столом, Степан вдруг, без предисловий, положил хлеб на стол и тяжелым взглядом посмотрел на жену и дочь.
— Все, закончилась наша жизнь спокойная.
— Случилось что?
— То случилось, что демоны пришли к власти. Все теперь переменится. Не будет больше прежней жизни.
— Какие такие демоны? – с испугом спросила Мария.
— Большаками называются. Говорят, в Бога они совсем не веруют.
— А может, все перемелется? – с надеждой спросила Марья, — Веруют или не веруют, а все одно — люди же они!
— Иван Лексеич сказал, что не перемелется. Смута начнется. Как в писании сказано – брат на брата пойдет…
— И что нам делать-то?
— Пока не знаю, но ничего хорошего нас не ждет. Нужно готовиться к тяжким временам.
С каждым днем в городе становилось все тревожнее. Люди стали неулыбчивыми. Офицеры нервничали. Солдаты роптали. Время от времени, но все чаще и чаще в казармах задерживали каких-то агитаторов. Танюшка не понимала, кто они такие, но всей своей сущностью чувствовала, что это они, демоны действуют, и что назревает что-то страшное.
По ночам в городе постреливали. В газетах писали о налетах, разбоях, ограблениях.
В студеный январский день восемнадцатого года на рейде торгового порта отдал якорь японский броненосец «Ивами», который владивостокцы хорошо помнили, как «Орел». Было это еще до японской войны. В апреле с броненосца высадился японский десант. Сопротивления ему никто не оказывал.
Полк медленно, но верно распадался. Солдаты просто исчезали. С оружием и без него. Офицеры тоже. Слухи, слухи… Они летали всюду. Говорили о Советах, о Колчаке, о восставших чехах, и все эти слухи не несли ничего хорошего.
Осенью восемнадцатого пришли американский и английский крейсера. Владивосток перестал быть городом Российской империи, как перестала быть империей и сама Россия. На рейде теперь постоянно стояли иностранные военные корабли. По улицам расхаживали вооруженные люди в чужих формах, звучала английская, японская, французская, итальянская, чешская речь. Шла интервенция. Как воронье нападает на больного зверя, так и большие, сильные страны, не получая должного отпора, кинулись в схватку за жирные куски.
Танюшка мало что понимала в происходящем, да с ней и не делился никто, однако не могла не видеть, как все вокруг стремительно меняется. Добрые люди становились раздраженными и даже злыми, гостеприимные замыкались в своих квартирах. Даже доктор Иван Алексеевич стал редко приносить гостинцы, а угощая, смотрел на Танюшку с такой горечью и жалостью, что иногда ей даже хотелось заплакать.
Отец все чаще стал прикладываться к бутыли, которая теперь всегда была в конюшне, под сеном. Раньше такого не бывало. Танюшка все чаще замечала красные, припухшие глаза у матери.
Прошел год, за ним – другой, третий. Кого только ни насмотрелась Танюшка! Американцы, японцы, англичане, французы. Белые, желтые, черные, все они чувствовали себя хозяевами и вели себя соответственно.
Полк давно уже не существовал. Те, кто не разбежался, ушли в Сибирь, на помощь адмиралу Колчаку. По слухам, многие ушли в Китай. Осталось несколько офицеров и пара десятков солдат. В конюшне из сотни лошадей осталось всего пять, да и тех редко запрягали. Отец пил теперь серьезно, неделями. Во время запоев ночевал тут же, на сене.
Танюшка носила ему еду, но она мало интересовала Степана. Он допивал очередную бутылку и, проснувшись, шел добывать следующую. В краткие перерывы между запоями молча, с виноватым видом, работал и так же, молча, шел домой. За целый день он мог не произнести ни одного слова. Денег не платили – некому было делать это, да и не из чего – полковая казна давно исчезла. В качестве платы за свой, почти не нужный никому, труд он получал овсом. В погребе накопилось уже с десяток мешков.
Однажды, летом двадцать второго года, в конюшню неожиданно пришел Иван Алексеевич. Степан второй день уже не пил, но вид у его был такой, что сомнений в том, как прошла предыдущая неделя, не было.
— Здравствуй, Танюшка! – поздоровался он и протянул вместо конфеты пару кусочков сахара, — Какая же ты становишься красивая!
— Ой, спасибо! – зардевшись, ответила Танюшка.
— Где отец?
— Здесь я, вашблагородие, Иван Лексеич — ответил Степан, выходя из-за деревянной перегородки.
— Сядь, Степан, поговорить с тобой хочу.
Степан сел, ничего не понимая. Такого не было никогда.
— Мне уйти? – спросила Танюшка.
— Это отец пусть решает, — ответил доктор.
— Сиди, дочка! — сказал Степан.
— Так получилось, — начал говорить доктор, — что нет у меня ни родных, ни близких. Детей не нажил, внукам неоткуда взяться. Из всех, кому я могу сделать то, что собираюсь, остался только ты, Степан. Много лет уже знаю я тебя, твою любовь к лошадям и трудолюбие. Чую – не встретимся больше на этом свете, потому как хочу податься в родные места. Путь неблизкий, а по нынешним временам и опасный. Мало ли, что может случиться… Хочу сделать доброе дело тебе и твоей семье. Особенно Танюшке, которую полюбил, как свою дочь. Так вот, вы помните ту мазь, которой лошадей лечили?
— Вонючую такую? – не удержалась Танюшка.
— Именно ее. Эта мазь изобретена мной. Работал я над ней всю мою жизнь. Она настолько чудодейственна, что боюсь даже и говорить об этом. Так вот, хочу передать вам секрет ее изготовления и использования. Все это довольно непросто, однако при правильном изготовлении и применении, этой мазью можно лечить любые кожные болезни животных, кроме красной волчанки. Однако все по порядку, но прежде всего ответь, согласен ли ты, Степан, принять от меня этот дар?
— Да, Иван Лексеич, согласен, — ответил Степан, подумав довольно долго.
— Вот и прекрасно. Хочу надеяться, что все, что я расскажу, будет кормить, поить и одевать вашу семью, а также и ваших потомков. Итак, с завтрашнего дня начнем занятия. Утром с собой возьми тетрадь и карандаш. Буду давать все под запись.
— Иван Лексеич… Я же не обучен грамоте.
— Ах, так… Тогда я буду рассказывать, а ты будешь запоминать.
— А можно, я буду записывать? – спросила Танюшка, — я знаю грамоту, и писать мама научила.
— Ах, умница! Ах, красавица! Конечно же, ты будешь записывать, а батюшка твой – слушать и вникать во все.
Вечером Танюшка рассказала все матери. Мария долго молчала, а потом махнула рукой и занялась своими делами. Танюшка поняла, что мать не верит в пользу этой затеи, однако утром, как только Танюшка съела свой завтрак – большую чашку молока от соседской коровы, да большой кусок свежего, пахучего черного хлеба, мать положила на стол толстую тетрадь и пару карандашей.
— Иди, дочка. Не знаю, будет ли с этого польза какая, но доктору я верю. Плохому он тебя не научит.
Занятия сразу пошли серьезно, насыщенно. Танюшка много писала, слушала, переспрашивала непонятное. Степан же с трудом высиживал эти часы, томился, клевал носом и вскоре перестал даже делать вид, что слушает. Танюшка с ужасом ждала, что он вот-вот запьет, и тогда занятия прекратятся. Ей настолько нравилось все, что рассказывал доктор, что она буквально впитывала каждое слово, переживала и накрепко усваивала.
Вскоре, как она и предполагала, отец запил. Занятия, однако, не прекращались. Доктор с воодушевлением диктовал и диктовал, ощущая, как славно это, взрощенное им, семя ложится на благодатную почву молодого Танюшкиного ума, интереса и любви к животным.
Наступил день, когда Иван Алексеевич сказал, что с завтрашнего дня они начнут практические занятия. И действительно, три дня занимались тем, что изготавливали разные мази. Вернее, все это была одна и та же мазь, но с некоторыми изменениями, в зависимости от того, что будет предполагаться лечить.
Через неделю занятия закончились. Доктор сказал, что обязательно зайдет проститься и исчез. Появился он через несколько дней. Степан сидел за столом в конюшне, хмурый и похмельный. Похмелиться было нечем.
— Здравствуй, Степан.
— Здравствуйте, Иван Лексеич.
— Что, тяжко?
— Есть маленько…
— Напрасно ты пить–то стал. Однако держи! На память от меня, — сказал доктор и протянул небольшую карманную фляжку. Серебряная, с гравировкой, она была очень красива и выглядела богато.
— Да что вы, вашблагородие, — Степан встал, — Иван Лексеич… Дорогая ведь штука.
— Ладно, ладно! Будет об этом. Пришел я попрощаться с вами, Степан и Танюшка. Уезжаю. Когда приеду и приеду ли – не знаю. Знаю одно – недолго жизнь наша здесь продлится так, как она идет. Советы все ближе и ближе. Сдерживать их некому и нечем. Поэтому не уверен, что смогу пережить все это. Вы же помоложе, особенно Танюшка, потому вам жить. Я желаю вам продержаться до добрых времен. Сомневаюсь, однако, что они скоро настанут. Именно поэтому надеюсь, что то, что я вам дал, поможет продержаться.
— Танюшка, — сказал доктор, когда она проводила его за ворота, — хочу сказать тебе несколько слов. Ты должна сохранить все, что записала, на всю свою жизнь, потому что это может спасти тебя. Все записи обязательно заучи на память, а тетради сожги. Рецепт держи в самой строгой тайне, никогда и никому не передавай. Даже под силой. Сделаешь это только тогда, когда сама поймешь, кому можно передать его. Передай тому, кто будет лечить. Сама денег за лечение больше, чем нужно для того, чтобы купить необходимое и самой не остаться голодной, не бери. Все поняла?
— Да, Иван Алексеевич, поняла, — ответила Танюшка, хотя совершенно не понимала, о каких деньгах говорит доктор. Переспрашивать в такую минуту не решилась.
— Тогда все. Утром уеду. Однако знаю, что скоро уйду, но буду там спокоен, поскольку в надежные руки передал дело моей жизни.
— Куда уйдете? – переспросила Танюшка?
— Куда все уходят, туда и я уйду. Однако ты не печалься! Я исполнил свою земную обязанность. Теперь – твоя очередь. Исполнишь?
— Да.
— Верю. Потому и ухожу со спокойной душой.
Доктор уехал рано утром, не прощаясь. Он был последним офицером полка, остававшимся во Владивостоке. Через неделю в городе начался хаос. Сама Танюшка в город не ходила, но соседки рассказывали, что там беспорядки, а в порту – столпотворение. Народ рвался на корабли, но японцы оцепили причалы и пропускали только тех, у кого были пропуска от японского начальства. Корабли ушли разом. Рейд опустел.