Круг за кругом, ходили мы по линии. Те же лица, практически те же грузы. Время будто зациклилось и с каждым кругом возвращалось назад, к исходной позиции. Это было почти как бег на месте. Дежавю… На берег или, как говорят моряки, «в город» практически не ходил. Пива у меня и так всегда было много, практически везде его приносили супервайзеры. Общаться с людьми хотелось все меньше и меньше. Так, только по работе. Иногда забить козла в кают-компании, посмотреть старый, с десяток раз смотренный уже фильм, да четыре раза в день спуститься в кают-компанию — вот и все развлечения. Народ на судне стал каким-то тусклым,
неулыбчивым, даже тропическое вино слабо помогало расслабиться.
Редко, но все же случалось, что скудный список развлечений разбавлялся взятыми на соседних судах фильмами. Чаще брали у поляков, англичан и американцев. У них всегда было много фильмов. Обычно взятые у иностранцев фильмы были на английском языке, а внизу шли титры на шведском. Международный профсоюз моряков менял им фильмы в крупных портах. Мы же брали примерно двадцать фильмов в базовом порту и
обязаны были вернуть там же. Один раз повезло и мы официально поменялись коллекциями фильмов с нашим судном в Штатах.
Интересный парадокс. Казалось бы, встречаясь в далеком иностранном порту с отечественным судном, должен всей душой тянуться к нему, к людям на нем, но этого не происходило. Свяжешься по радио, узнаешь, есть ли однокашники или знакомые, и все. Редко, когда происходили плотные «смычки», а иными словами – довольно бурные гулянки. Это случалось, если стояли рядом, и общение не было связано с транспортом.
Не знаю почему, но практически всегда, если рядом стояли английские или польские суда, между нашими экипажами возникали довольно плотные отношения. Начиналось все с того, что делегация из двух-трех человек шла к ним, чтобы взять на вечер пару фильмов. Обычно в эту группу входил
кто-то из помощников, знающих английский. Слово за слово, угощение у англичан в судовом баре, а у поляков – в чьей-либо каюте. Заканчивалось это общение футбольным матчем с англичанами после работы с массой
спринесенного ими пива или посиделками за пивом с поляками. После посиделок у поляков наши шли спать к себе на судно, а поляки – к проституткам в город или задираться к восточным немцам, если суда с таковым флагом вдруг оказывались в порту и стояли не очень далеко. Зная, что нам нельзя уходить с судна, они клятвенно обещали разобраться с «противником» и за нас. Старания крепко подпивших поляков раздразнить немцев на драку зачастую заканчивались тем, что поляков неслабо били, но утром, возвращаясь из города с «фингалами» под глазами, шишками и перебинтованными носами, они подходили к нашему трапу и орали
хриплыми похмельными голосами, что отомстили за Освенцим и не посрамили славян! Тогда они еще помнили это и не стеснялись говорить о своих славянских корнях.
Лишь один раз, еще курсантом, мне довелось увидеть, как поляки, плечом к плечу с восточными немцами, бились с китайцами в интерклубе Хайфона, и потом, крепко обнявшись, чтобы полиция не смогла никого вырвать из массы, дружно провожали наших моряков до судна. Это было в те, далекие уже годы «культурной революции» и конфликта на острове Даманском. Китайские моряки, человек пятнадцать, стали издеваться над несколькими нашими моряками, зашедшими в интерклуб, а большая компания довольно неплохо попивших пива с креветками поляков и немцев, уже прикидывающих, как и где им подраться, увидели это и вступились за
наших.
Мало было таких острых, живых ощущений на фоне монотонной и расписанной по минутам жизни, но все имеет свое начало и свой конец. На восьмой месяц моей работы на этом судне, пароходство подтвердило нам
заход в базовый порт на ремонт после окончания очередного круга, то есть через месяц. На целых два месяца судно встанет в завод в родном порту! Нужно понять, как устали все на судне к тому моменту, чтобы оценить,
насколько радостным было известие о предстоящем заходе в родной порт и о постановке во Владивостокский судоремонтный завод. Оно вызвало самый настоящий переполох на судне! Механики во главе с дедом, чиф и
боцман – все носились с рулетками, листами ремонтных ведомостей и чертежей. В каютах командиров кипела работа – подбивались все журналы, заполнялись подзапущенные формуляры, составлялись заявки на
снабжение и работы. Даже на фильм собиралось вдвое меньше народа, чем обычно. Люди стали веселее, глаза у всех заблестели. Все чаще слышался смех.
И в этом – еще один парадокс. Все прекрасно знали, что стоянка судна в базовом порту – сплошная нервотрепка! Всё, какое только есть на вашу голову начальство, инструкторы и инспекторы всевозможных мастей, все они непременно будут у вас на борту, даже если вы и зашли на день-два! Кто-то, прекрасно понимая, что он лишний на этом, почти случайном празднике для моряка, старается быстрее сделать свою работу и уйти, оставив какие-то рекомендации. Большинство же проверяющих совершенно уверены, что судно зашло в порт именно для того, что пообщаться с ними и убедиться в их компетентности, строгости и важности…
Сидит такой человек перед тобой и тусклыми, ничего не выражающими глазами сверлит тебя и нудит, нудит, подтачивая и так больную от долгой разлуки душу. Где-то не так заполнено, что-то не так записано… Много есть такого, за что можно зацепиться при желании. Уходит один проверяющий – тут же приходит второй, за ним третий…
Бежишь в управление пароходства, сдаешь отчеты, обходишь отделы. По- разному тебя встречают, разные складываются впечатления от общения – от радости до гнева и обиды, но результат всегда один — к вечеру ты
выжат как лимон, истощен и морально, и физически, а ведь вечером как раз и наступает время для воплощения того, о чем ты мечтал, идя в родной порт. Мечты у всех были очень похожими — встретиться с родными и любимыми, погулять по земле, послушать родную речь на улицах, вляпаться в родные торговлю и сервис, робко сравнить их с теми, постылыми, заграничными. И все же, это было свое, родное и ничто
заграничное не может с ним сравниться! Даже тупая, утомляющая суета и нудятина прошедшего дня не могут умалить радостей вечера в родном порту! Так или примерно так думалось о предстоящем.
Месяц пролетел как одна неделя – все спорилось, работа кипела, как будто это был первый месяц после от пуска. Возбуждение нарастало по мере приближения к родным берегам.
— Иваныч, ты только глянь, на какую карту перешел, — с улыбкой встретил меня третий, показывая на карту, где в дальнем углу виден был он, Владивосток.
— Хорошая карта, всем картам карта, — согласился я, — посчитал уже, когда подходим?
— Ага, завтра к полуночи должны к Аскольду подойти.
— Вот и хорошо, по паре вахт отстоять– это пустяк. Одолеем!
И действительно, одолели! Вечером третий «зацепился» за берег и теперь уже можно было точно посчитать, когда мы будем на рейде Владивостока. Получалось – рано утром, на вахте чифа. Опять мне не спать после вахты, подумал я, но эта мысль тут же улетучилась. Поворотный, Аскольд, Скрыплев, Басаргина, Поспеловские створы, Голдобин – какие родные названия, какой песней они звучат в голове, как фантастически приятны, когда произносятся на мостике вслух! Ради таких минут стоит жить!
В шесть пятнадцать отдали якорь на рейде порта Владивосток. Судов на рейде было немного. Кроме нас — еще три судна, и это было вполне понятным, потому что в это время, в июне весь флот тянулся на север, к Магадану, Провидению, Анадырю или Певеку. Так было всегда. Наше судно не имело прочного ледового пояса на корпусе, и поэтому к нам это не относилось. Нашим уделом были южные моря.
Оркестров не было, жареных поросят на блюде и салютов в нашу честь тоже не было. Обычное судно, каких сотни, пришло из обычного рейса. Кроме родных и начальства, кому это интересно? Не было и властей –
карантинных, таможни, пограничников. С этими все было проще — пересменка! Война — войной, а обед по расписанию! Идти к нам – это в лучшем случае около трех часов работы, а смена заканчивается через
полтора часа. Теперь только новая смена, а это – не раньше девяти. Можно было и вздремнуть, но шансы на это практически равны нулю – не уснуть после восьми месяцев рейса на рейде родного порта, когда вот он, как на ладони, а пойти туда не можешь, потому что граница закрыта, а у тех, кто ее может для тебя открыть — пересменка!
Понимая все это умом, не понимаешь всем остальным. Так и хочется закричать: «Вы что, совсем не скучали по нам? Нас же не было здесь восемь месяцев! Неужели вы забыли о нас?». Никто, однако, не кричит. Словно
зомби, все ходят по палубам, сидят в каютах, бесцельно глядя в пустой и постылый подволок, где каждый винтик и каждый влипший в когда-то в белоснежную краску волосок от кисти знаком и обсмотрен множество раз. Судно погружается в тягучее и липкое состояние – ожидание властей. Если существует в природе состояние безвременья, то это именно оно. Никто и ничего не делает – всё уже сделано, проверено и готово. Все застыли в стремлении пережить эти несколько часов так, чтобы их совсем не было, чтобы они мелькнули и не остались даже в памяти.
«Внимание, экипажу находиться в своих каютах. Через пять минут на борт судна прибывают власти», — раздается в динамиках голос третьего. Интересно было бы в этот момент посмотреть, что там такое происходит внутри людей, какие процессы? Только что сидящие с пустыми взглядами или бродящие бесцельно зомби вдруг стали живыми. Глаза лучатся энергией, руки-ноги требуют движений, рты до ушей, а вселенская радость и любовь написаны на лицах, только что бывших усталыми и опущенными. Подойди в такую минуту недруг – и он будет расцелован!
«Экипажу собраться в столовой», — звучит в динамике. Пограничники, внимательно вглядываясь в лица и сравнивая с фотографией на документе, выдают каждому его паспорт моряка или, как его все называют, мореходку. Получивший документ, идет в свою каюту. В это же время, человек шесть пограничников и таможенников с боцманом и плотником рыщут по судну. Все, кто не участвует в работе властей, сидят
по каютам и ждут.
Я работаю с комиссией. Груза у нас на борту нет, поэтому никаких сложностей не возникает. Просмотрев окументы, таможенник ставит на них свои штампы и теряет интерес ко мне. Все, практически свободен и иду
в каюту. На судне снова воцарилась тишина, но это уже другая тишина, напряженная и тревожная. У всех одна мысль –«найдут или не найдут». Всегда есть вероятность того, что кто-то что-то купил такое, что нельзя
везти открыто. Это были мелочи в виде лишней пары обуви или нескольких мотков столь популярного тогда мохера, или не задекларированной десятки другой долларов, или еще что — нибудь в этом же роде. Ни об оружии, ни о наркотиках в те времена не было и речи. Сейчас, в наши дни это смешно читать, а тогда все было очень серьезно. За такую вот мелочь можно было лишиться визы, то есть допуска к загранплаванию. Еще хуже было, если в каком-нибудь укромном уголке найдут «бесхозную» контрабанду. Тогда весь экипаж лишался премий, составляющих очень весомую часть зарплаты, а само судно долго еще всячески, при любом удобном случае, притеснялось. Как говорится, Бог миловал, и все прошло нормально.
«Досмотр судна закончен, хождение разрешено. Граница открыта», — раздалось долгожданное. Все, с этой-то минуты и пошла нормальная, суетливая портовая жизнь.Отошел катер с властями и почти сразу подошел другой, с агентом и с «заводчиками». Теперь рейдовые катера, работающие по расписанию,
каждый час будут подходить и к нам. Агент пошел к капитану, а заводские– к старпому, стармеху, радисту, электромеханику. Начался процесс, именуемый согласованием ремонтных ведомостей. Все это сводилось к
одной простой задаче. Нам — заставить завод сделать как можно больше работ, а заводу – отбиться от них, оставив только объемные и дорогостоящие. Сумма на ремонт была уже переведена, и изменить ее
никому не удастся. Единственное, что еще может повлиять на нее – это осмотр корпуса в доке, но он стоит отдельной статьей в смете. Все остальное зависело только от напористости экипажа и стойкости заводских. Вот и неслись крики и возгласы из кают, где решалась судьба заготовленных в море пунктов. Мало — помалу битва стихала. Вскоре крики и возгласы затихли, сменившись звоном бокалов. Это был верный признак того, что согласование свершилось. Вскоре заводские уехали.
— Ну что, Иваныч, до вечера стоим на рейде, — сказал чиф, входя в мою каюту, — док будет готов только через трое суток. Сегодня из него выводят судно. Пока кильблоки для нас выставят, да пока все инспекции проверят,
время и пройдет. Ты становись сегодня на вахту, третьему замена идет, а мастер дал ему задание карты самому сменить и корректуру получить, потому что третий придет совсем зеленый, только из училища вылупился.
— Понял, — со вздохом ответил я вспоминая, как сам в ездил картографию.
Значит, до утра на вахте. Нужно будет позвонить родителям, ведь ждать будут. Позвонить с судна в то время представляло большую проблему. В море сделать это было почти невозможно, потому что все разговоры шли только по радио, через Москву, да и слышимость зачастую была такая, что вообще ничего нельзя было разобрать. В больших портах существовала служба, которая могла вывести радиостанцию на городской телефон. Во Владивостоке она называлась «Виктория», но пользоваться ею можно было только по служебным надобностям, однако парой слов перекинуться с домом все же удавалось. Операторы — телефонистки смотрели на это сквозь пальцы, понимая ситуацию. Наверняка, у большинства из них отцы или
мужья были моряками.
И пошла круговерть. Все будто забыли о том, что пришли в родной порт. Работа – это главное, а лирика насчет дома – потом! Машинная команда влезла в робу и пошла открывать люка и горловины топливных танков,
которые нужно будет как следует зачистить и промыть. Для этого вот-вот должно было подойти специальное судно – мойщик танков с бригадой мойщиков. Палубная команда открывала трюма и горловины водяных
танков. Все так увлеченно работал и, что глядя со стороны можно было подумать, что не было никаких восьми месяцев, да и вовсе не домой они пришли, а так, в один из множества портов на пути…
Такова, однако, жизнь моряка. Судно для него — прежде всего. Все, что касается жизни самого судна, его работоспособности и безопасности — вне всяких обсуждений. Надо что-то сделать – будет сделано без счета времени, и ничто иное не будет иметь значения потому только, что от этого зависит жизнь экипажа в море. У моряков нет той красивой картины, что мы видим у летчиков. Лайнер приземлился, и пилоты в красивых формах, прекрасные стюардессы покидают самолет на глазах еще не сошедших с самолета пассажиров. Машина отдается на попечение мастерового люда, и к следующему рейсу экипаж так же лихо подкатит к готовому самолету за часик до вылета красивый, свежий, отдохнувший.
У моряков все не так красиво. У моряков так не бывает. Моряки не просто работают, они живут на судне. Никто не придет и никто не сделает ничего. Все делается только руками экипажа, и даже во время заводского ремонта многие работы делаются своими силами.
Трое суток прошли очень быстро. Как ни много на судне работы, берег брал свое! В семнадцать часов судно вымирало. Наскоро переодевшись, большая часть экипажа, намытые и выбритые, спускались по трапу на рейдовый катер или «лопату», как его называли за большую полукруглую площадку на носу для удобства работы с судовыми трапами. На судне оставалась только вахта и те, кому некуда было идти.
Вахта, однако, была не одинока – по судну слышались женские и детские голоса. Истосковавшиеся по мужьям, жены были на судне с ними, отпросившись на своих работах. Во Владивостоке и Находке к этому всегда
относились по — человечески. Если женщина просила отгулы для встречи мужа, вопросов и проблем обычно не возникало.
Трое суток отпуска женщине на встречу — норма. Как и положено на свадьбу. А чем не свадьба? Ведь за восемь и более месяцев настолько успеваешь отвыкнуть от родного человека, что волнуешься, как в первый
раз. Это волнение вознаграждается такой бурей ощущений, пропущенных за долгие месяцы, что они захлестывают, бьют через край. Куда там первой брачной ночи, все многократно ярче и мощней!
Утром, вернувшись от родителей, поднялся на мост. Вчера водолазы осмотрели наш корпус. Все нормально. Сегодня должны ставить в док.
— Все, Иваныч, — встретил меня третий, — через час пойдем. Иди, переодевайся и пей чай. Еще успеешь.
Через час я был на корме, третий — на баке. Самым малым ходом пошли в порт. По бортам сопровождали два буксира. Причал за причалом проплывали мимо нас. Показались сооружения судоремонтного завода. Док
был уже затоплен. Странное это сооружение, плавучий док. Огромное, ровное поле из металла и бетона с такими же бетонными бортами – надстройками по длинным сторонам. На этих надстройках проложены рельсы, по которым перемещаются четыре крана. Все это сооружение внутри представляет
собой сплошные водяные и топливные танки, а также машинное отделение с дизель — генератором и мощными насосами. Открыв кингстоны , док заполняет свои многочисленные танки водой и погружается настолько, что судно может войти в него с торца.
После этого док начинает откачивать воду из своих танков и всплывает вместе с судном. В конечном итоге
оказывается, что судно весом в несколько тысяч тонн стоит между двумя стенками на кильблоках. Теперь можно спуститься на палубу дока и посмотреть на судно с того ракурса, с которого обычно никто его не видит.
Стоя там, внизу и глядя на обросший мелкими ракушками и водорослями корпус, с которого постепенно стекает вода, вспомнил старинную, довольно солоноватую английскую морскую шутку.
Впервые о ее существовании узнал на занятии по английскому языку в училище. Дело в том, что в английском языке, да и вообще, в международной морской практике судно – это «она». Не «оно», как
принято у нас, а именно «она». Наши попытки получить объяснения оказались бесполезными. Преподаватель сказала, что скажет нам об этом только после выпуска из училища, однако и после она не открыла нам этой
тайны. Ответ на этот, а также на многие другие, подобные этому вопросы мы узнали уже в море, самостоятельно. Вот он, ответ. Дают его англичане, то есть сами авторы обращения к судну «Она»
WHY IS A SHIP CALLED SHE?
A ship is called a ‘she’ because there is always a great deal of bustle around
her;
there is usually a gang of men about;
she has a waist and stays;
it takes a lot of paint to keep her good looking;
it is not the initial expense that breaks you, it is the upkeep;
she can be all decked out;
it takes an experienced man to handle her correctly;
without a man at the helm, she is absolutely uncontrollable;
She shows her topsides, hides her bottom;
when coming into port, always heads for the buoys;
Her bottom must be always wet to keep her safe and healthy.
Попытаюсь перевести близко к тексту:
Почему судно называют «Она»?
Судно называют «Она», потому что вокруг нее всегда много суматохи.
Рядом всегда крутится много мужчин.
Внешне состоит из кривых и выпуклостей.
Требуется много краски, чтобы она всегда хорошо выглядела.
Разоряет не цена ее обретения, а стоимость ее содержания.
Налицо неуемная страсть к блестящим украшениям.
Правильно обращаться с ней могут только опытные мужчины.
Без мужчины у руля она становится абсолютно неуправляемой.
Всячески показывая свою верхнюю часть, всегда скрывает то, что снизу.
Входя в порт, всегда направляется к мальчикам ( буй и мальчик
звучат одинаково).
Последнюю строку переводить не буду. С этим справится каждый, имея
даже самый маленький школьный словарик.
Стоянка в доке длится обычно неделю – полторы. За это время днище очищается от ракушек, водорослей и старой краски до металла, на несколько раз красится особыми, антикоррозивными и антиобрастающими
красками. Многотонное винторулевое устройство разбирается, обслуживается, чистится, вновь собирается и красится. И все это время в помещениях стоит страшный грохот, туалеты не работают, воды и вентиляции нет, камбуз работает по минимуму. Все стараются на ночь сбежать домой, в гостиницу, куда угодно. Кроме вахты, в доке на судне остаются на ночь обычно те, кому совсем некуда идти или кто по каким-то причинам должен быть на судне. Но это – ночью, а днем все как обычно – нормальный рабочий день! После постановки в док я вернулся в каюту и только было собрался включить чайник, как раздался звонок.
— Иваныч, выручай! – раздался в трубке голос старпома, — занят по уши, вот- вот карантинщики придут. Встреть их и поводи по судну. Артельщику и женщинам я уже сказал, они будут на местах. Буду по гроб обязан.
— Да ладно, о гробах потом поговорим. Встречу.
— Вот и ладушки, тогда зайди — я тебе папку по санвластям отдам. Кстати, там наверняка будет Нина Андреевна, милейший человек, мы с ней давно знакомы. Будут проблемы – звони.
Минут через пятнадцать с вахты позвонили, и я полетел по трапам вниз, на грузовую палубу, где был устроен трап с судна на борт дока.
— Здравствуйте, сказала старшая из двух женщин, — мы из карантинного отдела. Должны проверить ваше судно и взять пробы воды из танков. А я ее не слышал. Я утонул напрочь в голубых глазах вылитой Аленушки из
знаменитого фильма «Морозко». Совершенно детское лицо необыкновенной красоты так притягивало, что не было сил оторваться.
— Ау-у, есть кто дома? – со смехом спросила меня Нина Андреевна, и я
смутился, соответственно и покраснев.
— Ой, Танюшка, пожалуй не буду больше брать тебя с собой – выводишь бедных помощников из строя! Того и гляди упадет, бедненький, в обморок!
— Да я… — окончательно смутившись, залепетал что-то, но она остановила меня.
— Ой, да вы не один такой, мы уже привыкли. Правда, Танюшка?
— Да ну вас, Нина Андреевна, вечно вы смутите, — тоненьким, совершенно соответствующим ее внешности голоском, ответила девушка.
— Ладно, ладно. Больше не буду. Так что, мы здесь так и будем стоять или пойдем куда-нибудь?
— Идемте ко мне, там все документы.
— Пока Нина Андреевна смотрела журналы и акты предыдущих проверок,
закипел чайник.
— Нет, Алексей Иванович, — мы сейчас всё же сходим и посмотрим судно, а потом вернемся и чайку попьем. Хорошо?
— Вполне.
Вернулись часа через полтора, нагруженные бутылками с пробами воды, пробирками со смывами с кранов и столов на камбузе, пробами мяса и других продуктов в артелке.
— Вот теперь, если не пропало еще желание, поите нас чаем-кофе, — пропела Нина Андреевна.
— Не пропало! Сейчас все будет готово. Пока они расставляли бутылки, пакетики и пробирки в своих сумках, я доставал печенье, конфеты и фрукты на стол.
— Та-ак, и что здесь такое происходит? – раздался голос чифа.
Боже мой, какие люди здесь работают! — поднялась с дивана Нина Андреевна и пошла ему навстречу, раскрыв руки для объятий, — И прячутся они за спины вторых помощников почему-то. Или сердятся за что-то на бедную женщину?
— Занят, ужасно занят, милая моя Нина Андреевна!
— Сделаю вид, что поверила и не сержусь, потому как Алексей Иванович вполне справляется с возложенной на него задачей.
— А иначе и быть не может, плохих не держим!
— Ладно, ладно! Садитесь, Алексей Иванович кофе нас будет угощать.
— Нет, я так не могу. Мало того, что Алексей за меня работал с вами, так еще и угощать за меня будет! Минутку потерпите, — сказал он и, лихо развернувшись на каблуке, вышел.
— А вот и мы, я и коньячок, — раздалось через пару минуток.
Та-ак, начинается! Танюха, держись! Сейчас охмурять будут, и это очень серьезно, потому как умеют, черти, делать это!
— Держусь, Нина Андреевна, — засмеялась Аленушка, — да и вы рядом.
— А толку-то с того, что я рядом? — пробурчала та, — Я что, каменная или в броне? Они же, змеи эдакие, все равно добиваются, ежели чего хотят. За то, между прочим и любим, — добавила она и подмигнула чифу.
После первой же рюмки прекрасного армянского коньяка стало так здорово! Тепло разлилось по телу, все сидящие за столом стали такими милыми и родными.
— Нет, ну ты только посмотри, — сказала Нина Андреевна, когда чиф налил по третьей, — наливают и наливают. Понятное дело – споить хотят. Если даже и так, то коньяк коньяком, а когда же нас танцевать будут, кто-нибудь
знает?
Я знаю, — вскочил и, покопавшись в столе, достал любимую кассету. Это
был все тот же, безотказный Ободзинский.
«Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег —
Я в подъезде против дома твоего стою…»
Держа в руках Аленушку, это чудесное, хрупкое создание, с наслаждением вдыхал ее запах. Незнакомый, волнующий, он дурманил. Ее тонкая, упругая талия сводила с ума крутым виражом своего изгиба. Легкая, почти невесомая, она, казалось, знала мои движения до того, как я их сделаю. Ее дыхание почему-то пахло молоком. Украдкой упиваясь этим запахом, как-то неожиданно для самого себя прижал ее чуть покрепче. Она поддалась, но при этом подняла голову, лежащую на моем плече, и ее васильковые глаза взглянули вопросительно и даже как-то умоляюще, беззащитно. Это окончательно добило меня и я не мог не прильнуть к ее мягким, пухлым губам. Она не ответила на поцелуй, продолжая смотреть в глаза, как бы испытывая меня или что-то пытаясь понять. Я был уже готов смутиться и отпустить ее из объятий, когда она вдруг взяла мою голову обеими руками и, закрыв глаза, впилась в губы жарким, влажным, чувственным поцелуем,
доставшим до самых глубин моей истосковавшейся по ласке души. Не знаю, сколько он продолжался. К жизни нас вернул осторожный звук закрывшейся двери.
— Они ушли, — прошептала она.
— Да, Аленушка.
— Почему Аленушка? Таня я!
— Для меня ты Аленушка, — ответил я и прижал ее к себе, ощутив, как сильно бьется ее сердечко.
— Поцелуй меня еще. Долго-долго, чтобы я задохнулась, — прошептала она.
Острые лопатки, гибкая спинка, тоненькая шея. Я сходил с ума, гладя ее и ощущая, как через губы мы сливаемся все больше и больше. Нас больше не было, возникло что-то другое, третье, незнакомое. Такое пришло впервые.Я не помню, как мы оказались без одежд. Не помню, как оказались на кровати. Ласки были жгучие, нервные. Мы оба как будто чего-то боялись и, подойдя к краю, снова и снова отталкивали друг друга. Когда накал достиг наивысшей точки, она вдруг затихла и, как мне показалось, перестала
дышать.
— Иди ко мне, Алешенька. Ну же, возьми меня скорее, миленький, я вот она, твоя, — почти скороговоркой зашептала она. Мир провалился куда-то в бездну ощущений.
— Аленушка, Аленушка, Аленушка, — повторял я, как в горячке и, уже понимая, что происходит, остановиться смог бы, лишь умерев.
Тонкий, гортанный крик Аленушки, словно детонатор, привел к взрыву вселенной в моей голове. Руками и ногами она обхватила меня и прижала к себе так неожиданно крепко, что и пошевелиться не было возможности. Я упал на ослабших руках, уткнувшись лицом в маленькие, острые грудки, содрогаясь всем телом. Не в силах справиться с дыханием, просто губами трогал маленькие сосочки.
«Вот теперь можно и умереть, только бы не шевелиться и не возвращаться в реальность», — подумалось в тот момент.
— Что ты, милый, тихо…Разве так можно? — нежно прошептала она, поворачиваясь и
выбираясь из-под меня, гладя меня по мокрым волосам.
Почему ты мне не сказала, Аленка? – спросил я, когда дыхание позволило
мне это.
— А зачем? Я хотела этого. Очень захотелось, чтобы ты был моим первым. Если бы ты даже и не хотел этого, я бы силой тебя заставила, наверное! Никогда так не хотела этого, как сегодня.
— И не знаю даже, как мне себя сейчас вести, что сделать…
— А что бы ты хотел сейчас сделать?
— Сказать?
— Нет, я и так знаю, дурашка! Так тебе сейчас всё можно. Ну, что же ты, не теряй времени.
— Аленушка, милая…