Неожиданно, метрах в двадцати от него, вода вспучилась и взорвалась, с шумом выбросив один из спасательных плотов, что находились на верхнем мостике. Большой темный ком с громким шипением разворачивался на глазах в крытый плот, лежащий на боку, днищем вверх. Это было спасение.
Владимир прекрасно понимал, что если плот понесет ветром, вряд ли удастся в темноте отыскать и, тем более, догнать его. Напрягая все силы, он поплыл к плоту, и только ухватившись за веревки маленького штормтрапа, поверил в свое спасение. Плот довольно легко удалось перевернуть в нормальное положение. С трудом, преодолевая тяжесть насквозь промокшей одежды, Владимир забрался в плот.
Обследовав на ощупь пространство вокруг себя, он обнаружил коробку и большой полиэтиленовый пакет с чем-то мягким. Разорвал его. В нем оказалась пара плотно спрессованных одеял. Быстро раздевшись, Владимир стал выжимать одежду, высунувшись из плота, и при этом заметил, что в верхней части его укрытия горит маленькая лампочка. Оглядевшись, не увидел ни одного огонька на горизонте. Решив, что утро вечера мудренее, Владимир нащупал еще какой-то мешок и лег, положив на него голову. Сон был тяжелым и тревожным. Даже завернувшись в два одеяла, он никак не мог согреться и то просыпался, то вновь проваливался в полузабытье.
Рассвет пришел с резким усилением ветра. Плот стало сильно качать. Выглянув, Владимир увидел, что там, где еще недавно была ласковая гладь, простиралась серо-стальная, враждебная вода. Пологая, тяжелая волна поднимала плот высоко и затем опускала его так, что горизонт оказывался где-то высоко. Ветер уже свистел, а по небу неслись тяжелые, рваные тучи.
Владимир прекрасно понимал, что искать его никто не будет. Некому, да и незачем. Судьба теперь находилась в руках случая, поскольку сам он ничем не мог повлиять на развитие событий. Единственное, что ему оставалось — это поддерживать свою жизнь и стараться думать о чем-то хорошем. Эта мысль пришла сама собой, совершенно неожиданно. Все встало на свои места, наступила ясность. Если все вокруг было плохо, то почему бы не попытаться сделать так, чтобы внутри было хорошо? Так и решил, а приняв решение, внутренне успокоился и занялся изучением содержимого ящика.
Собственно, изучать особо-то было и нечего. В коробке оказалось две дюжины железных банок с водой. Банки оказались старыми и местами ржавыми, но главное – в них плескалась вода. Оставалось надеяться, что она не протухла от времени.
Брикеты с надписью «аварийное питание» оказались примерно в таком же состоянии, упаковка даже покрылась кое-где плесенью. К счастью, открыв один из пакетов, Владимир обнаружил, что брикет сухой и съедобный с виду. Выбора, однако, не было, и Владимир отломил уголок от брикета. Вкус показался несколько странным, но вполне приемлемым. Пить Владимир не стал, сразу разделив запас воды так, чтобы в день получалось не больше двух банок, то есть около полулитра.
Довольно неплохо сохранился пакет с сигнальными ракетами и фальшвейером[14]. А еще, в мешке обнаружились консервный нож, фонарик «жучок», удочка и тюбик с синтетической наживкой. Пытаться ловить рыбу не было ни сил, ни желания. Владимир лег, закрыл глаза и стал прислушиваться к шумам снаружи.
Ветер постепенно крепчал. Плот все стремительнее взлетал и проваливался на волнах. Время от времени, по тонкой прорезиненной ткани стучали брызги воды, срываемой ветром с гребней волн. Выглядывать не было желания. И вообще, Владимир поймал себя на том, что у него нет ни одного желания. Даже само спасение не казалось ему таким желанным и спасительным. А зачем? Что оно ему принесет? Опять объяснять людям, что он ничего не помнит? И как в плоту оказался, тоже объяснять, рассказывая при этом о том, как обчищали чужие ловушки? И как их расстреливали, а потом утопили за это, тоже рассказывать? А кто поверит в такую дикую мешанину?
Шторм бушевал два дня и две ночи. Владимир через силу заставлял себя есть по кусочку брикеты и запивать отвратительной водой с отвратительным привкусом жести. Проснувшись утром, он с удивлением понял, что ветер больше не свистит, а плот почти неподвижен. Выглянув из плота, Владимир зажмурился от яркого солнечного света. Море было точно такого же цвета, как и небо – синее, словно в него бросили синьку. Судя по высоте солнца, было часов десять утра. Поднявшись выше, Владимир осмотрел горизонт. Он был совершенно чист. Ровная, бесконечная линия. Ни единой точки. Ничего такого, за что мог бы зацепиться взгляд…
На четвертые сутки Владимиру стало плохо. Сказались протухшая вода и несвежие брикеты. Началась резь в животе, сильно мутило. Сил на то, чтобы подниматься и высовываться наружу, уже не было. Владимир то проваливался в тяжелое, липкое забытье, то из-за сильной боли выплывал ненадолго, чтобы осознать свое положение и снова погрузиться в никуда.
— Слышь, Савелий, да тут есть кто-то…
— Живой, аль нет?
— Не знаю. Погоди, гляну.
Владимир с трудом открыл глаза. На него смотрело бородатое лицо с острыми, почти бесцветными глазами.
— Живой! Глазами-то лупает. Дух тут у него… Больной, поди.
— Ладно, давай его сюда. Да меньше там лапай! Бесовское все.
— А может, в воду его, да и дело с концом? Все одно, помрет.
— Можно. Так-то бы сподручнее, да грех ведь. Все — тварь Божья. Пущай живет. Марья –то выходит, небось.
— И что, в избу его?!
— В хлеву положим. Как на ноги чуток поднимется, на завод и отправим, а там как Господь рассудит.
— Спаси Господи! Так и сделаем.
— Голову-то поддерживай. Ишь, глаза-то как закатывает. Намаялся, поди.
— Ох, не нравится мне все это. Чую, морока с ним будет, Савелий.
— Не гневи Бога, Степан. Раз прислал Господь его нам, знать нужно было. И точка. Заводи.
— Завожу, завожу, — пробурчал Степан. Взревел лодочный мотор, и лодка, ныряя и взлетая на волнах, понеслась куда-то, но Владимир уже не ощущал ничего, погрузившись в глубокое забытье.
Очнулся от незнакомого звука. Было в том звуке что-то бесконечно родное и теплое. Не открывая глаз, силился вспомнить, где он его слыхал. А еще – запах чего-то такого родного, домашнего…
«Му-у» — раздалось поблизости, и всё встало на свои места.
«Господи, — подумал Владимир, ощущая теплый ком в горле, — как все просто!»
Ну, конечно же, это был звук молока, бьющего в подойник! И этот знакомый с детства запах коровы у бабушки в деревне…
«Бабушка, милая моя бабушка! Я вспомнил тебя!» – подумал Владимир, внезапно охваченный сильным волнением, и хотел подняться, но сил на это не было. Он только пошевелился, вызвав громкий шорох соломы, на которой, как оказалось, лежал. Владимир почувствовал, как по щеке покатилась слеза.
— Никак, очнулся? – раздался женский голос.
— Ага. Нужно Марье сказать.
— Так беги, скажи.
Открыв глаза, Владимир увидел в полумраке молодое женское лицо, обрамленное белым платком.
— Что, касатик, ожил?
— Ожил, — прошептал Владимир.
Женщина поднесла керосиновую лампу к его лицу.
— А чего плачешь? Болит чего?
— Нет, — прошептал Владимир.
— Ну, тогда поплачь – это хорошие слезы, промоют душу-то. Сейчас Марья придет и травкой тебя попоит. Это она тебя отпоила. Не оклемался бы сам, без нее.
— Сколько я здесь уже?
— А пятый день, касатик.
— Пятый?! – изумился Владимир.
— Ну да, как Савелий со Степаном привезли тебя, совсем плох был. Мало кто верил, что жив будешь. Марья сказала, что выходит и выходила. Она такая. Давеча Андрея медведь ох, как подрал, так она долго выхаживала. Думали, ходить не будет, ан нет, как прежний стал, даром что рваный весь.
— И чего вы тут всполошились-то, а? — раздалось в полумраке, и в свет лампы попала старая женщина в черном платке.
— Так проснулся ведь, баба Марья! – сказала молоденькая девчушка, выглядывая из-за плеча Марьи.
— Ну, проснулся. Вижу. Хорошо это. Должон был к полудню, ан утром проснулся. Шумели, небось? Знаю я вас, сороки!
— Да нет, — сказала та, что постарше, — мы не шумели. Он сам проснулся.
— Ладно, чего уж там. Проснулся и ладно. Займитесь своими делами. Нечего тут…
— Пить хочу, — прошептал Владимир.
— Сейчас дам, — сказала Марья и налила в жестяную кружку из бутыли, стоящей рядом, на полу.
— Что это? – спросил Владимир, ощущая незнакомый вкус.
— Пей, не бойся. Это отвар. Он тебе силы вернет. Через пару дней на ноги встанешь. Только сразу упредить хочу – не вздумай в дом идти или взять чего. Ежели что – я не спасу.
— Не понял…
— А нечего понимать. Делай, как сказала и все тут. Кружка, миска и ложка твои вот они, а больше ничего и думать не смей тронуть. Пить до поры будешь только этот отвар. Молоко тоже нельзя тебе. Попозже картошек принесу. Потом все сама тебе расскажу, а сейчас знай себе, лежи. Все понял?
— Нет, не понял ничего, но буду делать, как сказано.
— Вот и ладно. По малой нужде – вон, в углу ведро, а остальное – терпи, и только ночью, когда все заснут. За амбаром нужник-то. Собак во дворе нет. Все, пошла я.
Марьин отвар делал свое дело. Владимир снова заснул, а проснувшись, увидел толстый солнечный луч, бьющий из маленького окошка над дверью. Пылинки медленно кружились в его свете. Владимир заворожено смотрел на них, радуясь тому, что снова жив и вот, смотрит на эту красоту.
За дверью слышались мужские и женские голоса. Люди что-то делали, о чем-то беседовали, но Владимир не старался вникать в суть того, о чем они говорили. Его привлекло то, как звучал их разговор. Это был какой-то странный, необычный говор. Так бывает с иностранными языками. Слушая, как говорят люди на разных языках, обязательно обратишь внимание на то, насколько отличаются мелодии, интонации звучания каждого из них. Так было и с тем языком, на котором говорили эти люди. Без сомнений, это был русский язык, но в нем было много непонятных слов, а главное – по звучанию он совсем не был похож на тот русский, к которому привык Владимир. Что-то певучее, протяжное было в гласных, да и согласные звучали как-то мягче.
Он хотел было встать и выйти к этим людям, но вспомнил Марьин наказ и просто сел. Хотелось пить, но не воды, не отваров, а молока или чаю. Да и поесть не помешало бы. Колбаски, например… Чувствуя, как рот наполняется слюной, Владимир взял приготовленный Марьей, аккуратно завернутый в белую тряпицу кусок хлеба , и стал жевать, запивая водой из старой, видавшей виды крынки. Коров в хлеву не было. Видать, паслись где-то.
Дверь заскрипела, и вошла Марья.
— Здравствуйте, — с улыбкой встретил ее Владимир.
— И ты здравствуй, Иван, сказала она, кладя новый узелок с едой.
— Почему Иван?! Меня…
— Знаю я, как тебя зовут. Иваном тебя мать нарекла.
— Вот это да-а… — ошеломленно протянул Владимир, только что ставший Иваном. А откуда вы об этом знаете?
— Я все, мил человек, о тебе знаю, — сказала старуха, глядя ему в глаза.
— А я ничего не знаю о себе.
— И это тоже знаю. Это испытание тебе такое дадено. За грех твой.
— Какой грех, бабушка? Расскажите мне все, что знаете обо мне!
— Нет, милок, не расскажу. Не моя это повинность – рассказывать тебе твою жизнь. Сам ты все должен вспомнить и исправить. Не зря тебе испытание такое. Все сам пройдешь и вспомнишь, ежели захочешь.
— А не захочу?
— Тогда и говорить нам не о чем, — сказала Марья, вставая.
— Не сердитесь.
— Идти мне надо. Дел много. К вечеру приду.
— Можно спросить?
— Спрашивай.
— Вы колдунья?
— Нет, — серьезно ответила Марья, — не колдунья. Ведунья я. И мать моя была, и бабка тоже. Все бабы в нашем роду ведуньи и знахарки. Людей лечим.
— А вот…
— Все. Пошла я. В другой раз поговорим.
День тянулся долго. Несколько раз Иван подходил к двери, но каждый раз возвращался.
Вернулась Марья ближе к вечеру.
— Сейчас, — начала она без вступлений, — придет Никон. Слушай его. Лишнего не говори. Молчи поболе. Страшись его.
— А кто он? – спросил Иван, но она только махнула рукой и исчезла.
Никон оказался довольно пожилым человеком. Высокий, в просторных белых одеждах из грубого домотканого полотна, с широченной седой бородой и густой шевелюрой совершенно седых волос, с палкой-посохом в руках, весь он был какой-то нереальный, сказочный. Иван при его входе невольно встал.
— Ну, здравствуй, милок, — тихим, но твердым голосом сказал старик, жестом указывая Ивану садиться.
— Здравствуйте.
— Марья говорит, что не помнишь ничего?
— Не помню.
— И давно?
— Уже с полгода.
— Приключилось чего?
Иван молча задрал рубаху, и старец внимательно осмотрел рубцы от швов.
— Опусти рубаху-то. К нам помнишь, как попал?
— Нет, не помню.
— Хорошо.
— Ты, милок, лечись, а потом поглядим, — сказал Никон, поднимаясь.
— Я могу во двор выходить? – решил все же спросить Иван.
— Зачем?
— Тоскливо здесь все время лежать. А так — помог бы чего.
Никон остановился и, повернувшись, подал палку- посох Ивану.
— Сломаешь?
Палка только гнулась, но не ломалась. Никон взял у Ивана палку и резко согнул ее так, что она с громким треском переломилась.
— Сам видишь, какой из тебя помощник, — сказал и вышел, бросив сломанную палку на пол.
Еще долгих двое суток Иван томился в хлеву, выходя во двор только глубокой ночью, когда все уже спали. Ночи стояли безлунные, и увидеть ничего не получалось.
Марья приходила утром и вечером, приносила еду и отвары. Теперь, кроме хлеба, Ивану доставались творог и пара вареных картофелин. Придя в очередной раз, она сказала, что ему разрешили выходить во двор.
— Не вздумай, однако, ни с кем заговаривать и входить в дом. Спросят чего – ответь, а сам ни-ни!
— Строго как. И чего это у вас так?
— Порядок такой. В строгости живем. И всегда так жили. Без строгости не было бы уже нас.
— И что мне можно делать?
— Пока ничего. Сядь и сиди на солнышке. Идем, покажу где.
Впервые за столько дней Иван вышел на открытый воздух. Вновь ощутить запахи леса, услыхать пение птиц — это было так приятно после последних приключений! Солнце на безоблачном, светло-голубом небе светило пронзительно ярко, но грело не очень сильно. Сев на указанную Марьей небольшую лавку у хлева, Иван наслаждался, физически ощущая, как жизненные силы возвращаются к нему.
На хуторе, а что это хутор, Иван понял сразу, жило человек тридцать взрослых и примерно столько же детей разного возраста. За пару дней он увидел всех. Мужики все были бородатые и крепкие, в серых просторных одеждах, высоких сапогах и серых войлочных шляпах-колпаках. Женщины — тоже в серых балахонах до пят и платках, полностью скрывающих волосы. У молодых платки были белые, а у более старших — черные. Все они ходили по двору, не обращая никакого внимания на Ивана. Только изредка, проходя мимо, женщины бросали на него мгновенные изучающие взгляды. Дети более открыто смотрели на Ивана и, когда он улыбался им, тоже отвечали улыбкой, но тут же уходили.
На третий день к Ивану вновь подошел Никон.
— Что, милок, оклемался? Марья говорит, будто ты уже получше стал.
— Да, уже гораздо лучше. Сейчас бы сломал палку, — улыбнулся Иван.
— Вот и ладно, вот и хорошо. Значит, будем собирать тебя.
— Куда собирать?
— Негоже тебе жить с нами, — не слушая Ивана, заговорил старик, глядя прямо перед собой, — другие мы, чужие друг другу. Никто у нас чужой не жил никогда. И ты не будешь. Сам будешь жить. Соберем тебе еды на неделю. Дадим кое-какой инструмент. Одежда у тебя есть. Все остальное сам себе добудешь и сделаешь. Мы будем присматривать за тобой, но помощи не жди. Нас тоже не ищи. Начнешь искать – беду себе накличешь.
— Да кто же вы такие, что так живете?
— А ты не понял? Ну, тогда скажу. Затворники мы, седьмое поколение уже родилось в скитаниях и затворе. Не приемлем мы мир ваш бесовский, вот и бежим от него. Через Сибирь-матушку прошли наши предки, да и здесь стоим вот уж век скоро. Никто нам здесь не мешает. Был неподалеку рыбокомбинат, докучал иногда. Блуд да грех от него шел один! Вот его и нет теперь, Господь все обустроил. Так вот, будешь ты жить там, на рыбокомбинате. Все, что тебе понадобится для жилья – там найдешь. Пищу себе добывай сам. Нас не зови. Мы тоже не позовем тебя. Помни о зиме. Она скоро придет. Будь готов к ней, иначе погибнешь. Запасай все, что сможешь запасти. Спасать не будем — на все воля Божья. И на жизнь, и на смерть нашу есть его воля.
Отъезд был назначен на следующий же день. О том, что Никон принял такое решение, Марья сказала утром. Тщетно Иван старался понять по ее глазам, жалеет ли она о том, что он уходит.
— Проведать-то придешь? – спросил он ее.
— Нет, проведать не приду, а коли сильно захвораешь – приду.
— Как узнаешь об этом?
— Узнаю. Вот, возьми, — она протянула Ивану довольно увесистый полотняный мешочек.
— Что это?
— Корни. Дней десять пей подряд, а потом – только как почуешь простуду или недомогание. Заваривать просто — залей щепотку кипятком в кружке. Остынет — выпей на ночь. Утром будешь здоров. Зимой каждый день пей отвар из хвои. Он спасет.
— Спасибо.
— Все, Иван. Я ухожу. Мужики скоро будут готовы, лошадь уже запрягают. Господь пусть хранит тебя и сил даст. Их тебе много понадобится. И не вздумай обидеть!
— Кого?!
— Знаю кого. Просто предупреждаю и заклинаю тебя – не вздумай! Не прощу тебе, коли обидишь. Придет время – сам поймешь, кого. Прощай.
— Я вас никогда не забуду! Век помнить буду, — сказал Иван и почувствовал, как перехватило горло.
Старуха кивнула, резко повернулась и вышла. Ивану на мгновение показалось, что на глазах ее блеснула слеза.
Выпив молока и съев кусок хлеба, Иван вышел во двор. Прощаться было не с кем. Здоровенный бородатый детина, одетый, как и все мужики на хуторе, в домотканые одежды, сел на край длинной узкой телеги без бортов и молча указал Ивану на место рядом. Второй мужик, постарше, открывавший ворота перед ними, закрыл их и пошел рядом с телегой. Провожал их только Никон, неподвижно и молча стоявший на крыльце. Перекрестив уезжающих, он повернулся и зашел в избу.
То слезая с телеги, то вновь садясь на край ее, они молча ехали густым, дремучим лесом. Видно было, что по этой дороге давно не ездили. Местами даже кустарник вырос посреди колеи. Мужики за время пути не проронили ни одного слова, а сам Иван не решился заговорить, помня наказы Марьи. Приехали около полудня.
Несколько покосившихся деревянных бараков, двухэтажный шлакоблочный дом с облупленной штукатуркой и, в полукилометре, на спуске, почти у самой воды – два низких, с выбитыми стеклами окон, корпуса бывшего рыбозавода. Неподалеку – кирпичное здание с трубой, котельная. Отсюда, от дома, возле которого они остановились, виднелся оголовок пирса.
Так же безмолвно, мужики сняли с телеги и поставили на землю три мешка. Старший подал Ивану большой, тяжелый сверток, сел на телегу и кивнул молодому.
— Спасибо за всё, мужики, — не выдержал Иван.
— И тебя спаси Господь, — сказал старший и перекрестил Ивана. Вскоре телега скрылась в лесу.
Иван сел на массивную деревянную лавку у полуразрушившегося крыльца и задумался. Опять, в который уже раз, все с нуля… Да что же это такое?! Это что, всю жизнь он будет рассчитываться за грех, о котором даже и не помнит ничего?
«Однако же, — рассудил про себя Иван, — думай, не думай, а жить нужно. Помощи ждать неоткуда. Придется обживаться, а то жизни той и будет-то, до зимы только.
[1] Плашкоут – несамоходная баржа
[2] Трал – буксируемое орудие лова рыбы.
[3] Сходня – специальная доска для перехода между судном и пирсом
[4] Лов буксируемым тралом-мешком
[5] Переборка — стенка
[6] Картушка репитера — круглая подвижная шкала на приборе гироскопического компаса
[7] Ваеры – стальной тросы, за которые тянут трал.
[8] Куток — концевая, накапливающая часть трала
[9] Кошка – легкий с четырьмя лапами на тонком кончике.
[10] Лежать в дрейфе – не иметь хода относительно воды
[11] Дракон(мор.жарг) — боцман.
[12] Фальшборт – цельное стальное ограждение палубы
[13] Кухтыль – поплавок в виде толстостенного пластикового шара с петлями для крепления
[14] Фальшвейер – термитный факел красного цвета для привлечения внимания