Я заканчивал восьмой класс, когда мой хороший знакомый сказал, что подаёт документы в среднюю мореходку, и предложил мне присоединиться к нему. Я загорелся. И опять ситуацию разрядил тот же самый капитан. Мама созвонилась с ним, и он сказал, чтобы я ни в коем случае не делал этого, поскольку всё равно придётся доучиваться, а всё это – потерянные годы и много других проблем. Так я и поступил, и довольно долго, до поступления в ДВВИМУ, переживал потом, с трудом смирившись с тем, что не решился.
Позади волнения школьных выпускных экзаменов, и вот, со свежим аттестатом в руках, на следующий же день еду на полуостров Эгершельда, где находится Дальневосточное высшее инженерное морское училище имени адмирала Г.И. Невельского. С замирающим сердцем поднимаюсь по широким каменным ступеням к главному корпусу. У больших дубовых дверей два чёрных якоря и дежурный курсант с сине-белой повязкой, которая, как я узнал позже, со времён Петра Первого называется «рцы», от буквы славянской азбуки
«Приёмная комиссия» оказалась очень большой комнатой, в дальнем конце которой за столом сидела пожилая женщина с усталыми глазами. Молча, она взяла мои документы, полистала их, а затем выдала бланки разных анкет, справок. С этого начались мои хождения по военкоматам, поликлиникам. Вскоре, все комиссии были пройдены, справки взяты, и мне сказали, что я зачислен абитуриентом, то есть кандидатом на поступление, и через две недели – вступительные экзамены.
С трудом помню, как всё это происходило, но, в конечном итоге, экзамены я сдал и вот он, заветный миг! Явка утром, к 08.00, подстриженным наголо. Быть точно, не опаздывать!
Выдали нам старую робу, то есть рабочую морскую хлопчатобумажную одежду и «гады». Так назывались очень грубые рабочие ботинки со шнурками из сыромятной кожи. Мы несколько расстроились, так как ожидали увидеть настоящую форму. Нас построили, и командир роты, великолепно выглядевший офицер, капитан третьего ранга Александр Иванович Быстрых назначил старшину роты, его зама и старшин групп, на которые нас тут же и разделили. Все шесть лет мы поражались, с какой точностью были выбраны эти люди! Командир объявил, что едем мы на работу в совхоз, а там парадная форма не нужна, да и вообще, зачисление в училище будет только по возвращении. Домой больше не отпустили.
Поступило нас около 180 человек, и эта масса лысых мальчишек вдруг стала первой и пятой ротами. Я попал в первую. Все это как-то сразу напрягло. Мы уже не были сборищем пацанов, а стали чем-то другим, взрослым и серьёзным. Три следующих дня сложились у меня в памяти как сплошная и сильнейшая усталость, постоянная гонка куда-то и зачем-то. Ни минуты покоя. Мы натирали мастикой палубы в бесконечных коридорах учебного корпуса, копали какие-то ямы, подметали, носили всё, что только можно носить. Одним словом, работали от зари до зари с перерывами на еду. К концу дня уставали так, что даже разговаривать не было сил, однако в десять вечера громкий крик дневального у входа в помещение роты «Рота, выходи строиться на поверку!» заставлял выходить на подгибающихся ватных ногах и строиться.
Строились в длинном, широком коридоре помещения роты, старшина зачитывал фамилии, и мы кричали «Я!». Потом что-то говорилось, кого-то ругали, кого-то хвалили, но сил все это воспринимать не было. Сознание отказывалось принимать что-либо. Команда «разойдись» воспринималась как избавление от всех бед. Все немедленно расходились по своим кубрикам на четыре человека и команда «Отбой!» в 23.00 никому уже не была нужна. Кубрик – это небольшая комната, в которой находились четыре кровати, четыре табуретки или по морскому «банки», две тумбочки на двух человек каждая, письменный стол и рундук (фанерный шкаф) для одежды. Ничего более в кубриках не должно было быть и не было. Гражданскую одежду собрали и сразу сдали в баталерку – склад роты.
Самое большое впечатление тех дней перед отъездом в колхоз было от дежурства на камбузе, кухне курсантской столовой. Нашей задачей было начистить картошку на все училище на следующий день, разгрузить хлебную машину, нарезать хлеб, три раза за день вымыть котлы, в которых готовилась пища, да помыть пару тысяч тарелок, ложек и стаканов. А ещё, мы должны были вымыть палубу на трёх этажах столовой и сделать еще много-много разного, где основным действием было «бери больше и неси дальше».
Если учесть, что столовая кормила более двух тысяч курсантов, то совсем не удивительно, что начистить нужно было две полные ванны картошки, а также мешок лука. Все это делалось допоздна, когда глаза уже слипались, а ножи выпадали из рук. Эти дни были как в тумане, и поэтому отъезд в колхоз стал избавлением!
Ехали несколько часов электричкой, а потом уж и не помню на чём, но скорее всего автобусами, до хутора Запроточный. Это была группа частных сельских домов, окружённых садами-огородами и два отдельно стоящих длинных барака с кубриками для курсантов. Недалеко от бараков – навес, под которым находилась летняя кухня и столовая, представляющая собой длинный стол со скамейками. Нас расселили по кубрикам, и началась эпопея по имени «Колхоз».
Училище каждый год посылало, да и сейчас посылает в этот совхоз только что поступивших курсантов для помощи совхозу и заготовки овощей для училищной столовой. Мы собирали картофель на поле за механической картофелекопалкой и складывали его в мешки. Потом эти мешки мы же на машинах (водителями были наши ребята) увозили с поля. Работа нехитрая, но под палящими, изнуряющими лучами солнца, а потом и при нулевой температуре по утрам, она оказалась совсем не простой! Никаких перчаток не полагалось, и вскоре пальцы были ободраны землёй, даже из-под ногтей шла кровь. Рядки на поле шли далеко за горизонт. Очень тяжёлый труд, иногда доводящий до исступления своей монотонностью и неудобством позы – согнувшись в три погибели.
Этой же работой занимались студенты и других вузов, но разница была в том, что у них норма была 15-18 мешков в день на человека, а у нас – 22 мешка. Это очень большая норма, на пределе возможностей. С одной стороны, это плохо, а с другой понятно – нас проверяли! Проверяли и испытывали на крепость, на выдержку, на силу воли и силу духа. Уже там из нас начали делать мужчин. Были такие, которые не выдержали, уехали…
Оса
Работали мы здорово! В обеденный перерыв купались в речке. Кормили замечательно. Готовили свои же ребята, старший из которых в армии служил поваром. Наедались как следует. Несколько раз нас посылали на бахчу грузить арбузы и, естественно, мы пообъедались ими. Довольно часто баловали сметанкой и молоком с фермы, а иногда подкармливали мёдом с совхозной пасеки,
Как-то раз, с пасеки привезли флягу с великолепным душистым мёдом и на ужин разлили его по полкружки. Надо было видеть, с каким удовольствием мы уплетали его с душистым деревенским хлебом и запивали чаем или просто холодной водой! Особенно это было дорого тем, что большинство из нас впервые были вырваны из домашних условий и ещё не привыкли к казённой пище. Всё время хотелось чего-то сладкого или солененького.
Я никогда ни до этого, ни после особо не любил мёд. Вкус того, деревенского, настоящего, помню и сейчас. Макая хлеб, запивать его водичкой –это было блаженство! Здесь нужно сказать, что восхищались этим мёдом не только мы. Как только мёд разливался по кружкам, откуда-то появлялось множество пчёл, ос и прочих летучих тварей, от которых приходилось постоянно отмахиваться.
Увлеченно разговаривая с соседом по столу, я в очередной раз откусывал хлеб с мёдом и неожиданно ощутил сильную боль в языке. Случилось так, что на хлеб села оса и, не увидев её, я сунул хлеб в рот… Остаток дня, словно пес в жаркий полдень, ходил с высунутым распухшим языком. Всем было смешно. Мне тоже, хотя и больно. Потом был уже более внимательным за столом.
Баян
Как я уже упоминал, довелось мне учиться в музыкальной школе по классу баяна. Я взял его с собой в колхоз и, если честно, он здорово скрашивал вечера! Мы часто пели песни под баян вечерами, и это очень неплохо у нас получалось. Потом всё это проявилось в курсантской художественной самодеятельности. Однако особое предназначение баяна там, в колхозе определилось позже. Через месяц работы, когда с каждым днём становилось всё холоднее, работать в поле становилось тяжелее и тяжелее. Сказывалась общая усталость, накопившаяся за месяц работы практически без выходных, частые простуды, болячки на руках и ногах.
Совершенно не помню, чья это была инициатива, просто в один прекрасный день на построении утром, перед отправкой на поле, я получил приказ от старшины роты взять с собой на поле баян. Мне было очень стыдно перед ребятами, когда меня усадили на мешок с картошкой и приказали играть. Все работали, а я сидел и играл всё, что знал, или просто импровизировал, передвигаясь вместе со всеми, пересаживаясь с мешка на мешок. К вечеру я понял, что собирать картошку было гораздо легче!
Когда вернулись с поля, я обратился к старшине, чтобы он разрешил мне снова встать на картошку, но он категорически отказал, сказав, что, во-первых, это приказ командира, а во-вторых – ребятам легче работать под музыку. Мощных переносных музыкальных центров, какие существуют сейчас, тогда и в помине не было, вот я и работал таким музыкальным центром. Через пару дней на руках от ремней и на коленях от острых мехов появились волдыри и кровавые мозоли, которые я мазал зелёнкой в хуторском медпункте. Моя худющая попа тоже болела, так как сидеть косточками на картошке – это не в кресле! Надо сказать, что в этом медпункте всё лечилось зелёнкой! Ссадина – зелёнка, вывих – зелёнка, живот болит – и его мазали зелёнкой, простудился – грудь и спину зелёнкой и так далее. Самое странное – это помогало во всех случаях!
Большой сбор
В одну из ночей, примерно через неделю после нашего прибытия, мы как всегда, спали крепким сном, когда раздался истошный крик дневального: «Рота, большой сбор! Выходи строиться!»
Совершенно ошалевшие, ничего не соображающие, ребята вылетали из кубриков на улицу и, натыкаясь друг на друга, наконец построились. У меня в голове мелькали какие-то мысли, одна страннее другой. Я думал, что должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, чтобы нас вот так вот подняли среди ночи, после такого тяжёлого дня. Какая-то совершенно глупая, бредовая спросонья мысль сверлила мой совсем сбитый с толку, не проснувшийся еще мозг: «Где луна? Почему нет луны на небе, куда она делась, что случилось?» В то время были напряженности на советско-китайской границе, и мысль о том, что ночной подъём может быть связан и с этим, также крутилась в голове.
Всё оказалось гораздо проще. Старшина роты произвёл перекличку. Затем, командир роты, стоявший в стороне и наблюдавший за нами, сказал, что мы отвратительно медленно построились, и теперь тренировки по «большому сбору» будут проводиться регулярно до тех пор, пока мы не перестанем ползать как черепахи, а будем летать, как и положено нормальным морякам. Где-то к третьему-четвертому ночному подъему, стремительно взлетая с кроватей, сшибая друг друга и влетая в углы и косяки лбами, мы неслись на место построения. Только там, уже в строю просыпались окончательно.
Эта привычка сохранилась у меня по сей день. При звуке будильника мгновенно взлетаю и, почти не открывая глаз стремительно лечу на кухню, чтобы включить чайник и радио. Одновременно, каждое утро взвивается в воздух перепуганный кот, спящий у меня в ногах, и тоже летит наперегонки со мной, на свою беду иногда попадая мне под ноги!
Включаю свет на кухне и только тогда просыпаюсь, включаю чайник и начинаю делать то, что обычно делаю по утрам, собираясь на работу. Однажды жена забыла прикрыть дверь в туалет, и в темноте, на полном ходу я врезался в неё, чудом не расквасив нос или не посадив себе под глаз фингал, о происхождении которого мне долго пришлось бы потом рассказывать сослуживцам.
Роспись
Дело житейское, удобства в деревне известно какие – деревянные, да и кусты вокруг растут. Утром, после подъёма, мы строем делали пробежку и возле кустов, в определённом месте, делали остановку как раз с целью немножко облегчить себя. Ночью же, встав в туалет, зачастую все делали это за углом барака. Однажды, ясным утром, вся рота, высыпав с подъёмом утром на пробежку, замерла в восторге: на сухой, натоптанной курсантскими башмаками земле, на том самом месте, где происходило построение, красовалась размашистая роспись, сделанная… струёй!
Искать автора не нужно было, так как это была его личная подпись! По-моему, ему ничего не было, уж слишком это было смешно.
Напряженная работа в колхозе продолжалась до наступления морозов по ночам, когда студенты других вузов давно уже уехали. Сроки возвращения в училище переносились и переносились.