Вернулись мы совсем не теми, какими уезжали. В колхозе нас учили жёсткой дисциплине, учили подчиняться командирам и старшинам. Из группы едва знакомых ребят, приехавших со всех концов страны, мы уже там, в колхозе, начали сплачиваться в коллектив.
Теперь, ко всем трудностям военизировано-казарменной жизни добавлялось главное – учёба! Нас переодели в нормальную, новенькую форму, торжественно вручили пахнущие типографской краской курсантские билеты и зачётные книжки, а вечером, впервые после поступления, мы были отпущены в увольнение до 23.00 этого же вечера.
На следующий день начался месяц карантина, то есть без права увольнения. С утра до позднего вечера мы были чем-то заняты. С утра построение, утренняя поверка, завтрак и шесть часов занятий в учебном корпусе. После обеда – строевые занятия, на которых мы маршировали до одурения строем и одиночно, учились правильно поворачиваться, отдавать честь, подходить и отходить от командира. После строевых шла приборка помещений, ремонт кубриков, подгонка формы и так далее. В столовую и из столовой – строем, на занятия – строем. В пятницу поход строем в баню. От «гадов» (тяжелых грубых рабочих ботинок) ноги постоянно гудели. К вечеру сил совсем не оставалось.
Трудно, очень трудно было входить в курсантскую жизнь. Сами по себе и учёба в институте, и военная служба трудны, а когда они соединены воедино, это ещё намного труднее! Далеко не все выдержали это, и некоторые ушли практически сразу. Другие не выдерживали трудностей учёбы и отчислялись во время сессии, не сдав экзамены. Были и другие причины для отчисления. Почти все более или менее тяжёлые проступки, связанные с нарушениями дисциплины, драками, заканчивались одним страшным словом в приказе – отчислить!
Уже ко второму курсу нас осталась половина из поступивших, и две роты были объединены в одну, первую. Если забежать вперёд – выпустились судоводителями из нашего курса всего 78 человек из 180…
Одной из самых тяжёлых сторон курсантской жизни была необходимость привыкать к тому, что учёба и несение службы шли как бы независимо друг от друга. Если ты заступал в наряд, то есть на дежурство на сутки, то это ни в малейшей степени не означало, что пропущенные контрольные, лабораторные и прочие учебные «радости» будут тебе прощены. Наоборот! То, что зачастую засчитывалось присутствовавшим на занятиях автоматически, тебе придётся в своё свободное время сдавать преподавателю индивидуально, а это далеко не всегда было просто сделать.
Если на старших курсах наряды были более или менее редки, то на первом-втором это происходило, или это мне так помнится, очень часто. При этом, если наряды дневальным или дежурным строились так, что была возможность позаниматься в кубрике между вахтами, то такой вид наряда, как «дежурное подразделение», совершенно не давал такой возможности. В этот вид наряда, который все называли просто «ДП», заступали всей группой, и все копания ям, переноска и погрузка-выгрузка всего на свете, да и вообще все грязные и срочные дела были за нами. Чистка картошки, как описано выше, и мытьё посуды в столовой, а также дежурство ночью на этажах в учебном корпусе – это тоже ДП.
Наказания
Военизированность сказывалась во всём, в том числе и в существовании системы наказаний. На первом курсе почти каждую неделю ты попадал если не в один, так в другой вид наряда. Это были «очередные» наряды, о которых мы заранее знали из графиков. Однако, существовала ещё и система нарядов «вне очереди», как система наказаний за всяческие, более или менее мелкие провинности. Офицеры, то есть начальник ОРСО – самого страшного для курсантов организационно-строевого отдела училища и командиры рот могли давать за раз до 5 и 4 соответственно, а старшины – до трёх нарядов на службу. Это был сильнейший стимул для повышения личной дисциплинированности, учитывая сказанное выше насчёт пропусков занятий во время несения нарядов.
Существовали ещё и внеочередные наряды на работы. Это была довольно садистская, на мой взгляд, мера по повышению дисциплины, и наряд на работу означал, что курсант, отучившись и отработав всё положенное, после отбоя не ложился спать, а ещё часа два драил гальюны, как на флоте называются туалеты, натирал паркетную палубу, мыл раковины в умывальнике и так далее.
Но, пожалуй, самым сильным средством воздействия на наше поведение было оставление «без берега», то есть лишение права увольнения на срок от 1 недели до месяца. Это была очень суровая мера, так как увольнение позволяло отключиться от этой жизни, хлебнуть чуть-чуть воздуха нормальной, вольной жизни. В то время, как все местные (кроме тех, кто в наряде) разъезжаются по домам, а иногородние просто идут в город, к своим подругам или ещё куда по своим делам, наказанный лишением увольнения в тоске сидит в роте. Ни учиться не хочется, ни читать. Всё твоё существо рвется «на волю», но…
Увольнение
Это слово песней, радостным учащением сердцебиения отзывается в любом, кто хлебнул военной или курсантской жизни. Казарменная жизнь, пусть даже она и происходит в кубриках на 4 человека, а не в большой многоместной казарме, сильно давит на человека.
Самое тяжёлое, на мой взгляд, в этой жизни – отсутствие возможности иметь своё, личное, закрытое для других пространство. Ты всегда у кого-то на виду! На занятиях, на работах, в нарядах, в кубрике и вообще, везде и всегда ты не один. Только выход за пределы училища и давал возможность потеряться, исчезнуть из-под взглядов старшин, офицеров и таких же как ты, курсантов.
Сама процедура увольнения в город достойна того, чтобы её описать! С утра, как обычно, пробежка и утреннее построение, осмотр формы одежды, завтрак и занятия. После занятий — обед, а затем субботняя большая приборка в роте. Паркетные палубы циклевались битым стеклом, натирались мастикой и затем суконками натирались до блеска. Тщательно мылись и так чистые гальюны, умывальники и вообще, всё, что может быть вымыто и надраено до блеска. После этого – подготовка к увольнению и построение.
К слову, мытье гальюнов – одна из самых желаемых и лёгких работ. Дело в том, что они и так всегда содержались в идеальной чистоте силами вахтенной службы и внеочередными нарядчиками, так что работы там было совсем немного.
Во время построения, старшины чуть ли не на зуб пробовали все пуговицы, бляхи, подворотнички, морские синие воротники – гюйсы и всё остальное. Если что-то не надраено до нужной степени сияния, не отглажено до умопомрачения, не подшито, не сверкает чистотой, то увольнение может и не состояться. Пьянящее чувство свободы, массы возможностей – это великолепное ощущение, и оно стоило того, чтобы попотеть во время подготовки к нему.
Увольнение тоже имело свои капканы. Главный из них – вернуться не вовремя, опоздать. За этим неминуемо следовало лишение увольнения на месяц. Именно поэтому, с возвращением из увольнения связаны многие интересные и даже драматические моменты курсантской жизни. На первом-втором курсах я встречался с девушкой, жившей далеко за городом. Однажды получилось так, что примерно в два часа ночи она ушла домой, а передо мной встала задача – как вернуться в училище в срок, то есть к 07.00?
Дело было зимой, в феврале. Температура на дворе 15-20 градусов мороза, машин на трассе тогда было далеко не так много, как сейчас, а ночью их вообще, можно сказать, что и не было. Автобусы ходили до часу ночи. И пошел я пешком, а это – 19 километров до городского вокзала и от него ещё с пару километров до общежития. На мне была обычная курсантская одежда: суконная шинелишка «на рыбьем меху», суконная форма с летней, для форса, тельняшкой, тоненькие носочки и полуботинки. О тёплом белье и речи не было. Как я шёл, даже память моя отказалась сохранить! Ни одна машина не обогнала меня на трассе. В те времена курсантов всегда подбирали на дороге, и даже таксисты ночью не всегда денег требовали, но в тот раз мне не повезло.
Пришел в роту в 06.45. Доложился и, когда вошел в свой кубрик, ребята стали меня раздевать, так как я не в состоянии был сделать это самостоятельно. Башмаки через носки примерзли к подошвам. Подмороженные пальцы, оттаивая, болели отчаянно. В тазу с водой подержал ноги с полчасика, выпил пару стаканов горячего чая с вареньем, принесённым кем-то, и все прошло. Простуды не было, даже не чихнул! В следующий выходной опять поехал к ней… Охота пуще неволи!
Форма
Отношение мальчишек к форме и к оружию – особый вопрос. Наверное, любой или почти любой мальчик с детства мечтает надеть форму. Форма – это не просто красивая одежда, это как бы символ особого статуса человека, чего-то такого, что ощущается, когда звучит гимн страны. Ты стоишь по стойке смирно и в это мгновение понимаешь, что ты – часть гимна, часть флага, страны и вообще, часть Государства в высоком смысле этого слова! Идти в форме в строю и, тем более в городе, на глазах у людей – это совершенно уникальное чувство, недоступное одиноко идущему человеку, даже если он в той же самой форме.
Ощущение мощи в звуке одновременно ступающих ног, в одновременном взмахе рук – это особое, фантастическое ощущение многократно умноженной силы, гордости за то, что ты причастен к ней, являешься её частичкой. Такое стоит испытать!
Уважение к форме, которую тебе вручили — это, несомненно, одно из важнейших чувств, делающих мальчиков мужчинами. Ношение формы – это искусство, даже наука. Мешковато сидящая, не подогнанная как следует форма – издевательство над ней. Очень больно смотреть на тех курсантов, которые сегодня свободно могут, находясь на территории училища, ходить в форме и красной футболке вместо тельняшки, в кроссовках.
Питание
Что мне запомнилось на первом курсе, так это постоянное чувство голода и жгучее желание поесть чего-нибудь сладкого или солёного! Руководство училища очень мудро поступало, располагая в столовой столы первокурсников в одном зале со столами курсантов пятого курса. Их, старшекурсников, бывало очень мало на обедах, а на ужине почти никого, так как большинство жило уже по домам. Мы съедали всё, что было у нас на столах и, пересаживаясь за их столы, съедали всё и там! Потом, когда мы стали старшекурсниками, то же самое происходило и с нашими столами.
Местные из увольнения иногда приносили что-нибудь вкусненькое, иногородние порой получали посылки, но у всех была ещё одна возможность полакомиться – это стипендия. Раз в месяц мы получали мизерную даже по тем временам стипендию – 10 рублей, но это давало возможность сбегать в булочную, которая была в соседнем доме, и купить банку сгущёнки и булочку. Это было почти счастье! Банка не вскрывалась. В донышке пробивались две дырочки и сгущёнка высасывалась, заедалась булочкой и запивалась водой из графина. Уже совсем взрослым, через какое-то количество лет, я попытался повторить такое, но не смог одолеть и трети банки, уж слишком приторно это было. Долго потом на сгущёнку не мог смотреть. А тогда, в училищные годы, это было совершенно легко, нормально и главное – фантастически вкусно!