Неделя пролетела словно какой-то сюрреалистический сон. Пока Коля, оказавшийся Николаем Степанычем, со своими ребятами за совершенно символическую плату приводили мою квартиру в идеальное со всех сторон
состояние, я рыскал по магазинам, стараясь всеми правдами и неправдами добыть то, что мне нужно. Больше получалось неправдами, потому что бывшее в магазинах не соответствовало тому, что я хотел. С черного же
хода находилось все, что нужно. Естественно, за дополнительную плату.
С Аленкой виделись каждый день кроме тех, когда был на вахте. Я приходил к шести вечера и минут десять мы разговаривали. Это мало походило на разговор. Мы больше смотрели друг на друга и перебрасывались короткими фразами, но слова и не были нужны. Все было ясно и понятно. С каждой встречей наши чувства становились все сильней и сильней. Я любил ее и любил того, кто должен был появиться. Жизнь с каждым днем все больше и больше наполнялась новым смыслом. То, что раньше представляло основные мои интересы, вдруг стало таким мелким, почти ненужным, а то, на что я и внимания не обращал, внезапно
сделалось смыслом жизни. Эти новые ощущения будоражили кровь и давали энергию, которая не позволяла мне сидеть на месте.
И вот, наступил тот день, когда было объявлено, что завтра утром – выход из дока. Это означало, что мы простоим еще пару суток у заводского причала и будем готовы уйти в рейс. Шлюпки взамен унесенных штормом уже стояли в заводе, на железнодорожной платформе. Как только мы будем на воде, краном их опустят на воду, и мы поднимем их своими отремонтированными шлюпочными лебедками. Вечером я сказал об этом Аленушке, предупредив при этом, что вряд ли смогу прийти к ней на следующий день.
— Не беспокойся, работай спокойно. Мы отсюда никуда не убежим! – улыбнулась она.
К обеду действительно, вышли из дока и встали кормой к причалу. Проверили руль, провернули машины. Все было хорошо. Теперь оставалось одно – всевозможные осмотры, замеры и испытание двигателей, гребных
валов и винтов в длительной работе. Это называется стояночные испытания двигателя и движителя, то есть винта. Для этого завели дополнительные, самые крепкие швартовные концы на причал и примерно в полночь дали самый малый ход. Судно оттянулось на швартовых метров на пять от причала. Капроновые концы трещали и даже чуть плавились на кнехтах от напряжения. Вода под кормой кипела, поднимая ил со дна. Это
продолжалось пять часов. Все это время вахта в машине наблюдала за валами и двигателем, а наверху – за концами. Все кончается, закончились и эти испытания.
Большая комиссия долго снимала какие-то зазоры, брала какие-то анализы, что-то замеряла, щупала в машинном отделении. Часам к трем все собрались в каюте стармеха и долго подписывали множество бумаг.
Ввское подошли буксиры и отвели нас от причала. Я думал, что встанем на якорь на рейде, но мы пошли к причалу. И снова тот же причал в самом центре города, снова кормой. Это могло означать только одно – скоро рейс. Словно подтверждая мои предположения, старпом объявил по трансляции, что увольнение экипажа до восьми утра.
— В двенадцать посадка, Иваныч, — ответил чиф на мой вопрос.
— Что за пассажиры? Возвращаемся на ту же линию?
— Да нет, повезем солдатиков на север Курил.
— А потом?
— Пока не знаю. Стоять все равно не будем – это без сомнений. Так что, Алексей Иванович, отдохнем сегодня ночку и — работать!
Как всегда, вечером пошел к Аленушке. Она выглянула в окно почти сразу, как будто узнала откуда-то, что пришел. Долго нам поговорить не дали. Врач отругала и ее, и меня за то, что она встала, но я сказал, что в море ухожу завтра.
— Пять минут могу разрешить. Попрощайтесь и все, уходите! — твердо сказала она, качая головой то ли с сожалением, то ли с сочувствием.
Это было какое-то странное, скомканное прощание. Много было такого, что хотелось и что нужно было бы сказать, но слов не находилось. Я глядел в ее полные слез глаза с темными кругами вокруг и не мог оторваться. Когда медсестра закрывала окно, в горле моем появился тяжелый ком… Что-то
шло не так, что-то было неправильно, но осознать причину этого ощущения не получалось. На душе появилась тяжесть.
В свою новую квартиру, практически готовую для того, чтобы принять Аленушку с ребенком, ехать не хотелось. Ключ от нее отдал Нине Андреевне. Если меня не будет к тому времени, как Аленушка выйдет, она приведет ее туда.
Поехал к родителям. Предстоял разговор с отцом. Наверняка он знал уже, что я получил квартиру и меня мучила совесть – все сделано втайне от родителей. Рано или поздно, все должно вскрыться, а почему так тайно все делал, даже себе объяснить не смог бы… Отца дома не оказалось. Он уехал в командировку на пару дней. Это было спасением. Меньше всего мне хотелось сейчас отвечать на вопросы…
Солдаты – хорошие пассажиры. Что сказано, то и будет сделано. Везде и во всем порядок. Старшие, ответственные, дежурные — все хорошо, но… скучно! К трапу в назначенное время стали подъезжать большие военные автомобили с брезентовыми тентами. Из них выпрыгивали и тут же строились молодые ребята в мешковато сидящей на тонких юношеских телах форме.
На борт поднялся офицер со списками, и началась посадка. Короткая команда и очередная группа бежит по трапу. Дальше все шло уже по нашим правилам. Номерные разводили солдат по каютам. Через час посадка
закончилась. Вскоре на борт поднялся лоцман, и на баке загремели якорные канаты.
Судно резво бежало по Токаревским створам. Обычный отход, обычный рейс. Все так, кроме одного — я уходил от любимой женщины, от моего, не родившегося еще ребенка, от первого после родительского, жилища,
которое могу назвать своим. Это было совершенно новое ощущение, но мне почему-то было грустно и тревожно. Я старался уверить себя в том, что все замечательно и через пару недель или через месяц вернусь, но получалось это у меня слабо. Наше прощание не шло из головы. Что было не так? Почему я не летал на крыльях, как это происходило после предыдущих свиданий? Ответов не было. Жизнь быстро вошла в обычный морской режим. Постепенно мысли об оставшемся на берегу стали менее острыми, вытесняясь более простыми, обычными, о повседневных морских делах и заботах. Только ночью, стоя на мосту у лобового иллюминатора, я возвращался к происшедшему со мной, переживая все вновь и вновь. Все было хорошо, но чувство тревоги вновь и вновь возникало вслед за радостными воспоминаниями.
Пройдя пролив Лаперуза, мы окончательно осознали, что тепло закончилось. Разгар осени в Охотском море – не самая лучшая пора. Шторм следует за штормом. Перебежками, от острова к острову добирались до
следующей точки, где нас ждал очередной закопченный, битый-перебитый на местных каменистых берегах танковоз. С трудом, на грани риска высаживали очередную партию солдат и тут же бежали дальше, чтобы
снова решать головоломку – как высадить солдат в условиях трех и даже четырехметровой волны, при полном отсутствии бухт или каких-либо других укрытий… Незаметно, в борьбе со штормами, прошел месяц.
Серым пасмурным днем, под легкий ноябрьский снежок мы входили во Владивосток. Вода в бухте была серо-стальная и зеркально гладкая. Разрезая ее форштевнем и оставляя за кормой радужный след потревоженной нефтяной пленки, мы шли к причалу. Это был все тот же резервный, отстойный причал. Встав к нему кормой, судно как бы задремало. Кроме вахты, на нем осталось совсем немного народа. Закончив дела, я сбежал по трапу на причал и пошел к проходной, в карантинную службу. Нина Андреевна была там и встретила меня радостными возгласами и объятьями, но ее грустные глаза выдавали, что она не решалась мне
сказать что-то.
— Нина Андреевна! Я прошу! Скажите мне честно – что с Аленушкой, где она?
— Ты знаешь, Алеша, — помолчав немножко, сказала Нина Андреевна, — с Танюшей сложно… Она больна. Оказалось, что у нее большая врожденная проблема, и шансов на то, что беременность закончится благополучно, практически нет. Судя по всему, ребенка не удастся сохранить.
— А она сама? Что с ней будет?
— Думаю, что с ней все должно быть нормально, но есть одно но…
— Что именно?
— Она никогда не сможет иметь детей.
— Я хочу ее увидеть.
— Нет. Она лежит сейчас в другой, специальной палате с интенсивным наблюдением и терапией. Пока она находится в ней, увидеться не получится.
— А письмо передать могу?
— Конечно же, можешь. Только не пиши ей о том, что я тебе сказала. Медсестра в роддоме приняла у меня записку, но категорически отказалась принять фрукты.
— В эту палату кроме записок ничего передавать нельзя.
— Тогда возьмите все себе, пожалуйста, — сказал я, сунул ей в окошко конверт, пакет и вышел на улицу.
Ответа не было ни на следующий, ни во все остальные дни. Опуская глаза, медсестры говорили, что она не хочет писать ответ.
— Терпи, милок. У нее такое состояние сейчас, что и маме родной не напишет, а не только тебе, — сказала пожилая медсестра, участливо глядя на меня.
Через неделю ушли в короткий круиз к проливу Цусима. Это был ежегодный ритуал. Каждый год пассажирское судно шло туда, где в русско- японскую войну сражалась с японским флотом наша эскадра. Обычно это
происходило в конце мая, но в том году рейс состоялся осенью. Главная идея круиза – выйти в исторически подтвержденные координаты и опустить венки там, где погибали наши корабли. При этом в круизе были
профессиональные историки, которые на переходе рассказывали об истории той войны, а при опускания венков рассказывали о подвиге каждого из победивших или погибших кораблей. Трудно было сдерживать волнение, и ком в горле возникал каждый раз, когда на воду опускались венки, а судно давало длинный гудок над местом гибели.
К моменту нашего возвращения, через пять дней места себе не находил чувствуя, что с Аленушкой происходит что-то плохое. Старпом как мог успокаивал.
— Ты же знаешь, Алексей, что она не одна, что Нина Андреевна там. Все будет сделано как надо. Уж я то ее знаю, мы больше десяти лет знакомы.
— Я понимаю… — вяло отвечал я, совершенно не испытывая облегчения от его слов.
К причалу встали в восемь утра. Шел довольно густой снег. Крупные снежинки хлопьями падали на землю, делая ее чистой и нарядной. Палуба быстро покрылась солидным слоем снега, и вахтенный матрос почти
постоянно работал метлой, поддерживая проход от двери в надстройку, быстро зарастающий пушистым снегом после высадки пассажиров.
— Все, сдавай вахту и беги, — сказал чиф.
— Спасибо, Иваныч, — передал ему повязку и метнулся в каюту.
Снег все усиливался. В другой обстановке я был бы на седьмом небе, потому что с детства очень любил вот такой, пушистый снег в тихую погоду. У нас во Владивостоке это такая редкость! Обычно снег бывает мелкий и колючий при все усиливающемся ветре. Люди идут, согнувшись в три погибели, лица красные, обветренные и опаленные морозом, а здесь – просто рождественская сказка в ноябре!
Медсестра в окошке внимательно посмотрела на меня, а потом позвонила куда-то. Через стекло мне не было слышно, что она говорила, но это был очень плохой знак. Минут через пять, к моему изумлению, из всегда
закрытой двери вышел довольно молодой мужчина в белом халате, на вид — лет тридцати.
— Здравствуйте, это вы спрашивали больную из интенсивной? — спросил он меня.
— Да, я. Что с ней?
— Вы курите? – не ответив, спросил он, и я кивнул утвердительно.
— Тогда давайте, выйдем на крыльцо, покурим и я отвечу на ваши вопросы.
Стоя на крыльце, под большим козырьком, молча закурили.
— Сергей, — представился врач.
— Алексей.
— Кто вы ей? – спросил врач.
— Наверное, муж, только мы не расписаны еще…
— То есть, ребенок был ваш…
— Был… — автоматически повторил я за ним, пытаясь собрать свои мысли во что-то стройное.
— Да, к сожалению, все закончилось так, как закончилось. У нас был не
очень большой выбор – сохранить жизнь матери или ребенка.
— Как она себя чувствует?
— Физически – нормально. Думаю, через несколько дней она выйдет из больницы, но вот морально… Вся проблема состоит в том, что у нее никогда не будет своих детей. Эта душевная травма сейчас пока почти ничем не компенсируется. Она в сильнейшей депрессии. Мы стараемся облегчить ее состояние, даем какие-то препараты, но вынужден признать, что все это слабо пока действует.
— Понимаю. Но ведь существует же возможность усыновления, например, — пролепетал я, еще не в полной мере сознавая, что произошло.
— Я рад, что вы первым сказали об этом, — сказал врач, — и надеюсь, что все у вас обоих будет нормально! Именно поэтому могу предложить вам посмотреть на нее. Надеюсь, она обрадуется вашему появлению, и ей
станет чуточку полегче.
— Правда? А можно? – в изумлении воскликнул я.
— Ну… в исключительных случаях можно! Идемте, — сказал он, бросив сигарету в урну.
— Анна Петровна, выдайте халат и бахилы товарищу.
Халат оказался огромным, а бахилы – совершенно неописуемым сооружением из парусины, которое надевалось прямо на обувь и завязывалось сзади толстыми лямками. Таким чучелом я и шел за доктором,
еле поспевая и стараясь не смотреть по сторонам, хотя ничего лишнего я и не мог видеть. Все как и в любой другой больнице, разве что мужчин в коридорах не было. Подведя меня к большой стеклянной перегородке, он
велел ждать здесь, а сам вошел в палату. Ждал примерно с минуту. Неожиданно занавеска с той стороны отодвинулась и я увидел ее, Аленушку.
Она лежала на высокой кровати. На стене, у изголовья, висели какие-то приборы, рядом также стоял большой аппарат. С другой стороны кровати — стойка с перевернутой бутылочкой, из которой к ее руке шла тонкая
прозрачная трубка. Увидев меня, она округлила глаза от изумления, явно не ожидая моего появления, и взгляд ее застыл. Я улыбнулся ей и помахал рукой. Серо-землистое лицо ее с темными кругами вокруг глаз вдруг
исказилось гримасой боли, и она стала быстро и горячо что-то говорить, не отрывая горячечных глаз от меня. Я не слышал ничего, но шторка немедленно задвинулась. Через минуту врач вышел.
— Идемте.
— Что она говорила? – спросил я.
— Это не имеет значения. Она не хочет, чтобы вы ее видели в таком состоянии.Это пройдет?
— Скорее всего да, но вот как быстро, сказать не смогу.
Идти на судно не хотелось. Долго бесцельно бродил по Ленинской, и в конце концов превратился в ходячий сугроб. Остро захотелось есть. Решил зайти в столовую. Вечный столовский борщ, политая чем-то коричневым
плоская, невкусная котлета, в которой основным компонентом был хлеб. Единственное светлое пятно в меню – великолепные печеные пирожки. Румяные, еще теплые, с повидлом, они сами просились в рот! Пока жевал пирожок, запивая несладким компотом, созрело решение. Выйдя из столовой, иду в кадры. Благо, до них десять минут спокойного хода.
— А вот и Алексей, свет Иванович пожаловал! Чист и свеж, как молодой редис и незатейлив, как грабли! Чем обязан? — как всегда, в своем стиле, встретил меня Геннадий Иванович, мой инспектор.
— Дело есть, Геннадий Иванович. Хочу на рейс остаться.
— Так, понял… Хорошая задумка, творческая. И чего такого наприключалось, а?
— Да я бы не хотел вот так, на публику…
— Понял, — сказал он, — а ну, орлы, быстренько вышли из кабинета все, мы
тут чуток с человеком почирикаем о том, о сем!
Оставшись одни, минут пять – десять мы разговаривали о том, что произошло.
— Значит так, Алексей… Ты погуляй, поспи ночку, а завтра с утречка подтягивайся ко мне. Может быть, что-нибудь и придумаю. Хорошо? – сказал он, выдержав значительную паузу после моего рассказа.
Вечер и ночь провел у родителей. Любимая жареная картошка, мамины разносолы и стопка — другая, пропущенные с отцом, сделали свое дело, и часам к десяти вечера я уже клевал носом. Утром, к половине восьмого поднялся на борт и рассказал чифу о том, что было вчера.
— Да, Нина Андреевна говорила мне, что она в таком состоянии… Что ж, если кадры разрешат, мастер скорее всего не будет против того, чтобы ты на рейс остался, правда информации о рейсе пока никакой.
— Понял. Так я пойду в кадры, попытаюсь узнать, что он там придумал.
Геннадий Иванович, молча пожав мне руку, показал на свободный стул. Разбираясь то с одним, то с другим, он, казалось, забыл про меня. Я уже стал нервничать, когда он вдруг обратил на меня внимание.
— Не ерзай, еще пару минут подожди.
Раздался звонок. Геннадий Иванович поднял трубку и с минуту слушал.
Понял, ага…спасибо тебе, Иван Сергеевич, — сказал кому-то и повернулся ко мне, — всё, вопрос твой решился.
— Значит, я остаюсь на рейс?
Нет, судно останется в порту, — засмеялся инспектор.
— То есть… Это шутка?
— Никаких шуток и никакого колдовства, я крещеный человек! Ну да, судно становится на перестой месяца эдак на полтора. С пассажирами зимой такое бывает. Будете стоять как гостиница или как банкетный зал. Одним словом, будете обеспечивать эти и прочие маленькие и большие радости родной компании и городу.
— Это получается…
— Именно, получается! Иди и спокойно делай свои дела в свободное от вахты время!
На судне царила кутерьма. Там уже знали о перестое и часть пассажирского штата и штата ресторана списывались, кто куда. Кто-то взял отгулы за те выходные и праздничные дни, что были проведены в море, а кто-то совсем списывался, чтобы уйти на другое судно. На следующий день заступил на вахту. Довольно поздно, часов в девять вечера на судно неожиданно приехал чиф. Вахтенный у трапа позвонил мне об этом, но я не стал выходить из каюты. Мало ли, что могло понадобиться старпому на судне во внеурочное время. Примерно через полчаса раздался звонок.
— Иваныч, ты занят?
— Да нет, читаю, — ответил я.
— Зайди!
Дверь в его каюту была приоткрыта. На столике, у дивана стояли чашки, стопки, какая-то нарезка, коньяк. Это меня удивило. Он же знает, что я на вахте и…
— Иваныч, соблазнять не буду, потому как ты на вахте, — раздалось из спальни.
Будет — будет, не верь ему, Алексей! – Сказала появившаяся оттуда же Нина Андреевна.
— Еще чего, у меня есть кого соблазнять и вахтенный второй помощник мне в этом плане совершенно не интересен, — со смехом появился оттуда же старпом, неся в одной руке только что вскипевший чайник, а в другой – банку с растворимым кофе.
— Интересная увертюра, — улыбнулся я, — что играть будете, а?
— Ладно, ты не переживай, Иваныч, ничего страшного не скажем! Нина, говори, чего тянуть-то.
— Так вот, Алешенька, завтра утром выписывают Танюшку из роддома.
— Отлично, а во сколько? — тут же с энтузиазмом откликнулся я.
— Не спеши, дай мне сначала все сказать. Не перебивай.
— Говорите.
— Она клятвенно взяла с меня слово, что тебя утром там не будет.
— Да, но…
— Я просила не перебивать меня. Таня не хочет, чтобы вы встречались до тех пор, пока она сама не поймет, что готова к этому.
— Да что же это такое! Нина Андреевна, вы можете мне хоть что-нибудь объяснить?
— Алешенька, это горе. Горе случилось у нее, и она должна с ним справиться.
— А я? Почему не могу помочь ей справиться с ним? И вообще, кто я такой? Я настолько чужой? Разве…- хотел продолжить и запнулся, заглянув в ее глаза.
— Понимаю, что ты хочешь сказать, но такое горе никакому мужчине не понять до дна. Нет в вас того инстинкта, что заложен в женщине. Не можешь ты сейчас помочь ей.
— Вот как, оказывается… Совсем не могу? Ничем?
Если и можешь, то только тем, что с уважением отнесешься к ее просьбе. Ей так будет легче. Просто поверь ей и мне тоже. Так надо. А там – как Бог даст.
— И как долго?
— Не знаю.
— Ладно. Спасибо вам, Нина Андреевна, пойду я, пожалуй…А может, ты коньячку стопочку все же замахнешь? — спросил чиф.
— Нет. Спасибо, не хочется. Пойду я. Спокойного вам вечера.
Неделя прошла одним серым, тоскливым днем. В свободные дни бесцельно бродил по городу, смотрел какие-то фильмы. Что-то ел, что-то пил. Встречался с однокашниками, опять что-то пил и чем-то закусывал. Из этого
транса меня вывел чиф.
— Алексей, Нина передала, что тебя ждут завтра в четырнадцать, в кафе
«Льдинка».
- Во как… Почему не в кукольном театре? Со школьных лет не был в «Льдинке», мороженого не ел.
Вот и хорошо, хоть мороженого поешь, — засмеялся старпом, — а то забыл наверное, какое оно на вкус.
Кто бы знал, каких сил мне стоило не прийти к «Льдинке» в шесть или семь утра… Все центробежные и центростремительные силы нашей планеты не давали мне находиться в состоянии покоя. Все во мне бунтовало против тишины, против стен, против всего, что мешало немедленно лететь туда. Не читалось, не сиделось, не смотрелось… Мама встревожено поглядывала на меня, не говоря ни слова. Как это обычно и бывает в таких случаях, чуть было не опоздал. Электричка остановилась посреди пути и простояла более получаса. Народ нервничал, а я мрачно, сосредоточенно сходил с ума. Когда электричка все же остановилась у перрона вокзала, пулей вылетел из нее и взлетел на виадук.
К двери кафе подбежал за пару минут до назначенного срока. Открыв ее, вошел во влажную, теплую атмосферу маленького зала. Она сидела в дальнем углу. Быстро сдал тяжелую куртку бабульке – гардеробщице и пошел в зал, мельком увидав в зеркале свою красную после такого
оздоровительного бега физиономию.
— Привет! – поздоровался я, садясь напротив.
— Здравствуй, Алеша.
— Ты уже заказывала что-нибудь?
— Нет.
— Выбрала что-нибудь из меню? Что будешь?
— Наверное, кофе и мороженое ассорти.
— Хорошо.
Полная официантка в стоптанных босоножках на отечных ногах приняла заказ, и как-то странно, всей своей массой наклонившись вперед, пошла в сторону барной стойки, где стояла точная ее копия, только молодая.
— Дочь, наверное, — улыбнулся я Аленке.
— Возможно, — серьезно ответила она.
— Аленушка, милая, я очень…
— Остановись, Алеша. Об этом мы сейчас не будем говорить. Что случилось — то случилось. Ничего не вернуть. Будем жить с тем, что есть.
— Но… — увидев ее предостерегающий жест ладонью, я замолк.
— Мы встретились сегодня для того, чтобы прояснить некоторые моменты, о которых никогда с тобой не говорили…
Что ты имеешь в виду?
— Давай сначала договоримся. Я скажу все, что хочу сказать, а ты не будешь меня перебивать, хорошо? Потом ты мне скажешь все, что захочешь сказать, и я тоже выслушаю тебя.
— Согласен.
— Вот уже несколько месяцев, как мы с тобой знакомы. Не скрою, ты мне очень нравишься. Ты понравился мне сразу, как только я тебя увидела. И тогда же увидела, что и я тебе тоже понравилась. Мысль о том, что я хочу
ребенка от тебя, появилась почти немедленно. Никогда раньше не возникало у меня таких мыслей, и тем более, ничего подобного со мной не случалось. Да и вообще, я всегда была довольно пассивна в этих вопросах, молодые люди мало меня интересовали. Это новое мое состояние буквально лишило меня разума, сбросило с нормального моего места в жизни. Сознание говорило мне, что нельзя, что не имею права так поступать, но я решила сделать это, во что бы то ни стало, чем бы это потом ни аукнулось. Ничто не могло бы меня остановить тогда, и я сделала то, что сделала. И ни о чем не жалею.
— Но послушай… — начал было я, но она снова остановила меня жестом.
— Передо мной была вся жизнь, море цветов, синее небо и целые колонны принцев на белых конях. Все было прекрасно, Алешенька, до тех пор, пока не поняла, что беременна. Казалось бы, это как раз то, что я и хотела
получить! Да, я тоже так думала. Передо мной открывалась хорошая перспектива – ты на мне женишься, мы будем жить нормальной, обеспеченной жизнью морячки. В этом я совершенно не сомневалась. Я буду тебя ждать, буду хорошей женой и матерью твоим детям. И в этом тоже нисколько не сомневалась. Не идиллия ли? Все так! Идиллия была бы, если бы этой бочке меда, словно ложка дегтя, не мешало одно маленькое «но».
— Все дело в том, Алешенька, — продолжала она, глядя прямо перед собой, — что я так и не полюбила тебя. Все в тебе прекрасно, замечательно, и любая девушка мечтала бы о таком, но… Поверь, я хотела, очень хотела полюбить тебя. Мало того, если бы наш ребенок родился, я бы вышла за тебя замуж, стала бы тебе прекрасной женой, а ребенку – замечательной матерью. Я бы сделала все, чтобы ты никогда и не почувствовал, что между нами что-то не так. Я даже уверена, что это было бы искренне и со временем даже стало бы так. Говорят же, что стерпится — слюбится. А мне и терпеть-то особо и не надо было бы. Ты хороший, я знаю.
— Так что же мешает, Аленушка?! – не выдержав, воскликнул я.
— Кофе и мороженое, как заказывали, — сообщила официантка, ставя на стол чашки и алюминиевые креманки с цветными шариками, политыми каким-то вареньем.А мешает, Алешенька, то, что нет у нас с тобой ребенка. Не получилось. И не будет уже никогда. Нет больше никакого смысла играть роль. Не для кого!
— Официантка замерла с открытым ртом, явно заинтересовавшись темой.
— Вы что-то хотели? – тихо спросил я.
— Да нет, — не мало не смутившись, тут же ответила официантка, — может, вам еще чего?
— Спасибо, у нас все есть.
— Счастливые… все — то у них есть, — отступила официантка и, продолжая ворчать, зашаркала прочь от стола, — а здесь пашешь, пашешь… Ну хоть бы кто, хоть бы раз…
Настрой был сбит. Мы сидели и молча ковырялись ложечками в креманках.
— Так вот, Алешенька, — первая нарушила молчание Аленушка, — я пригласила тебя для того, чтобы сказать о том, что уезжаю.
— Куда?
Это не имеет никакого значения, потому что уезжаю навсегда, и мы никогда с тобой больше не встретимся.
— Аленушка, милая…
— Нет, Алешенька, не Аленушка я, а Таня и всегда была Таней. Тебе просто показалось, что я — Аленушка. Никогда не была и теперь уж точно никогда ею не буду, но очень тебе благодарна за то, что ты дал мне на всю мою оставшуюся жизнь эту маленькую сказку. Она будет меня согревать тогда, когда выдастся холодное время и захочется тепла.
— Но ведь все не так, Аленушка, признайся! Это не ты, это твой стресс! Так бывает! Мне врач говорил, что это нервы, да и вообще, я не знаю что происходит с тобой, но все неправильно! Подожди, дай себе успокоиться,
отдохни, а потом спокойно все обсудим и все решим!
— Нет, Алешенька, я все уже решила, и времени для этого у меня было более, чем достаточно. Я решила это еще тогда, когда только попала в больницу, до диагноза. Еще тогда я сказала себе, что не будет ребенка – не
будем и мы с тобой вместе. Никогда. Это судьба.
— А что же мне теперь делать?
— А жить, Алешенька, жить! Ты молодой, красивый, перспективный и не сомневайся — найдется далеко не одна хорошая девушка, которая сможет составить с тобой замечательную пару. Ты полюбишь ее и будешь счастлив,
а меня будешь вспоминать как сон. Хороший или плохой – ты сам решишь потом, позже.
— Аленушка, когда ты уезжаешь?
— Через неделю.
— Я смогу тебя проводить?
— Да, конечно. И Нина, и Владимир Иванович будут. Вещей у меня – только одежда. Так что, отправлять мне нечего.
— Аленушка… И все же…
— Алеша, я – Таня и пожалуйста, привыкай к этому. Мне неприятно, что ты зовешь меня чужим именем.
— Хорошо, извини, Таня. Ты мне можешь сказать, есть ли у меня хоть один шанс из тысячи, чтобы остановить тебя, помешать тебе сделать этот неправильный шаг?
— Нет, Алеша, это правильный шаг, и я должна его сделать. Должна и сделаю. Ради тебя.
— Ал… Танюша, а нужна ли эта жертва мне, ты меня спросила?!
— Я спросила себя и знаю, что все это нужно и тебе, и мне.
— Ладно, я все понял.
— Не обижайся, ты потом все сам поймешь и оценишь.
— Когда и во сколько поезд?
— В пятницу, в восемнадцать…
— Хорошо. Я буду. Ты где сейчас живешь?
— У Нины. А что?
— Да нет, ничего. Тебя проводить?
— Нет, спасибо, не надо. У меня еще есть дела здесь, в пароходстве.
— Тогда пока…
— Пока, Алеша. Я вижу, ты обиделся на меня…
— Да нет, все нормально. Пока.
— И все же… Ты обиделся?
— Зачем тебе это нужно знать? Почему вдруг тебя так заинтересовало, обиделся или не обиделся? Какое это имеет значение для тебя? Ты же все уже решила, все рассчитала и распланировала. Мне в твоих рассуждениях и планах места не нашлось, так в чем же дело? Все, пока! До встречи.
Не оглядываясь встал, взял свою куртку и вышел на свежий, морозный воздух. Мир стал ватным… Глухо звякая и скрежеща на повороте, трамвай как-то вяло полз по рельсам, люди шли медленно. Машины тоже почему-то замедленно и почти беззвучно катились по оживленной дороге. Звуки, достигавшие моих ушей, были глухими, булькающими и лишними.
Дышать было тяжело — холодный воздух стал густым, влажным. В груди образовался тяжкий ком. Он рос и занимал там все место. Сердцу негде было стучать. Я расстегнул ворот. Стало чуточку легче. Ноги сами понесли меня в Спортивную Гавань. Остановившись у медленно накатывающейся на песок волны, смотрел на мутную серую жижу, в которой уже образовывалось так называемое ледяное сало. Беззвучная волна лениво
слизывала густо падающие на песок снежинки.
Постояв, пошел в серый скверик, что начинался метрах в десяти от воды и набрел на скамейку, спрятанную от мира в густых зарослях кустарника. Смахнув с нее пушистый слой нападавшего снега, сел. В ушах по- прежнему звенело. Не хотелось никого и ничего видеть и слышать. Закрыл глаза и откинулся на спинку. Тихий плеск волн и детские крики издалека, от игровой площадки. Покой. Хочу покоя, тишины… Много покоя… Много
тишины…
Очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.
— Эй, милок, ты чего это здесь спишь? Замерзнешь же!
Я открыл глаза. Уж стемнело. Старичок в огромной шляпе, длиннющем пальто и с палочкой в руке стоял возле скамейки.
— Ой, дедуля… Да вот, просто присел и задремал я!
— Вот и ладно, беги отсюда, погрейся! Замерз, небось. Вон, губы синие какие!
И действительно, я тут же ощутил, что ужасно замерз, просто насквозь продрог! Эх, по сотке коньячку неплохо бы сейчас!
— Дедуля, а пойдемте в стекляшку, по пятьдесят грамм пропустим, а?
— А чего ж не пропустить, коли приглашаешь? Идем, мил человек! Жизнь-то, она для радости нам дадена.
— А ты, дедуля, всегда радовался в жизни? – спросил я, поднимаясь и ощущая боль в промерзших ногах.
— Нет, далеко не всегда, когда надо было, но успел при жизни еще это понять, вот и ухватил чуток своей радости. Вот и ты не опоздай, радуйся ей.
— А если совсем уж туго?
— И тогда тоже радуйся, потому как жив.
— Ну, а если всё, час смертный настал, тоже радоваться?
— А то как же!
— И чему же?
— А тому, что отмучился наконец!
— Ну, дедуля! Ну, молодец! А ты знаешь, что спас меня сейчас?
— Уж не знаю, спас или не спас, а коньячку с тобой выпью!