Разбудил телефон. Трезвонил он по-прежнему резко, громко, но мне показалось, что на этот раз он звенел как-то весело. Быстро поднялся, взял трубку.
-Да, третий.
-Пора, красавица, проснись! – раздался в трубке голос чифа, — Быстренько к мойдодыру и на завтрак, да и меня неплохо было бы сменить!
-Понял, просыпаюсь.
Все было совсем другим, не таким, как вчера и тем более, не таким, как ночью! Настроение просто замечательное! Судно приятно дрожало и чуток, почти незаметно покачивалось. На переборке дрожало и время от времени шевелилось большое и какое-то нарядное пятно солнечного света. Двигалось оно медленно, то касаясь краем выключателя, то отходя от него.
«Рулевой рыскает на руле», — понял я и нырнул в душ.
На завтрак была вечно-любимая мной яичница с колбасой, и это добавило еще одну нотку в тот хор, который пел у меня в душе. Рыжеволосая буфетчица, поставив передо мной тарелку, улыбнулась в ответ на мое
«добрутро» и, обдав чуть уловимым ароматом духов, нырнула к себе в буфет. Народу в кают-компании было мало. Я собирался уже встать из-за стола, когда в кают-компанию вошли капитан и человек, которого я еще не
встречал. Он сел рядом с капитаном и мне стало ясно, что это первый помощник, комиссар. Ровно без десяти восемь взлетел по трапу наверх и вошел на мостик через штурманскую. Чиф склонился над картой и, обернувшись, улыбнулся в ответ на мое приветствие.
-Похвально, похвально! Как по букварю – на вахту за десять минут.
«А то, — подумал я, — чай плавали уже на практиках, знаем службу!»
Вошел в рулевую. На руле стоял матрос — артельщик. Это тоже не случайно. Дело в том, что артельщик будит в шесть утра повара и пекаря (чем вызывает массу подколок и подтруниваний у команды), выдает им продукты и помогает в переносе тяжестей, рубке мяса и других камбузных делах. Да и вообще, хороший тандем повар-артельщик – это залог отличного питания экипажа. Поздоровался с ним, подошел к лобовому иллюминатору. Впереди было чисто. Горизонт как будто прочерчен по линейке — яркий и четкий. Слева чуть синели берега. Ветра практически не было. Зеленая, гладкая, густо- маслянистая на вид вода играла бликами от недавно вставшего солнышка.
-А авторулевой что, не работает? – спросил я у входящего из штурманской
старпома.
-Работает, почему нет? А во льдах тоже на автомате ходить будем? Нужно
натренировать за переход рулевых, чтобы потом не пришлось за голову
хвататься. Правильно? – спросил он рулевого, подмигнув ему.
-Наверное, правильно, а меня-то зачем, я ведь не первый день в море?
-Ничего. Все, так все! Потерпи. Только на пользу пойдет!
Минут пять я стоял, с удовольствием глядя на эту мирную гладь, на палубу, заставленную старой техникой, идущей видимо с капремонта «на материке», как говорят северяне. Пришел мой матрос и, стоя рядом с
рулевым, тихо говорил ему что-то.
-Ну что, пойдем вахту принимать? – сказал чиф.
Курс проложен аккуратной линией вдоль берега через всю карту. До середины линии через равные промежутки на ней и чуть сбоку стояли кружки – это наши точки, определенные старпомом. Нормальная работа
штурмана на ходовой вахте – постоянное наблюдение за горизонтом и постоянное определение местоположения судна всеми доступными ему способами. Это и пеленга на мысы и маяки, расстояния до мысов и островов, измеренные радаром, а в открытом море место — определения по
звездочкам, солнышку, по радионавигационным системам. Спутниковой навигации в те времена еще не было. А когда нет ничего, небо затянуто тучами, остается только один способ не потерять место – счисление. Это
означает, что место ставится на прочерченной линии курса по определенной приборами скорости и времени. В авиации это называется полетом вслепую, по приборам. Как только истинное место определится,
счислимое корректируется. Так и проходит на ходу вахта за вахтой в заботах об определении своего места, да наблюдением за горизонтом. После завтрака на мост поднялся капитан, а еще минут через десять –
первый помощник, комиссар. Перебрасываясь редкими фразами о чем-то, они смотрели вперед. Это еще одна традиция – все на ходовом мостике, зачем бы ни пришли, должны смотреть вперед, если не занимаются чем-то определенным. Таким образом, даже за разговорами не просмотришь опасность – судно или еще что, а в море всякое встречается, особенно у берегов! Бревна, бочки какие-то, лодки полузатопленные. Если прозевать, можно налететь на что-нибудь. Конечно же, усиленный ледовый пояс не пробьешь, но все же… Кстати, насчет посетителей. На ходовой мостик на ходу никто не имеет права зайти «просто так». Только капитану, штурманам, радистам, вахтенным матросам, а еще – стармеху и комиссару официально позволено
подниматься на мостик. Условие одно – не отвлекать ни вахтенного штурмана, ни матроса.
-Журнал за вчерашний день уже заполнили? Спросил капитан.
-Нет, не заполнял еще.
-А старпом?
Сейчас гляну, — ответил я и пошел в штурманскую. Журнал не заполняли ни второй, ни старпом.
Судовой журнал – самый главный документ на борту любого судна, потому что в нем отражается вся жизнь судна. На ходу пишутся все курсы, повороты, приходы и отходы, режимы движения, погода и еще многое
другое, что позволит потом, если нужно, восстановить все действия судна и проложить на карте его путь. На стоянках тоже пишется все, что происходит – все грузовые операции, подходы танкеров и барж, да и
вообще, все важные моменты. При необходимости, в нем регистрируется рождение человека или его смерть, даже брак может быть зарегистрирован в судовом журнале и он будет признан Законом, потому что капитан
является чрезвычайным и полномочным представителем своего Правительства на борту судна! Потом, на берегу, официальная выписка из судового журнала меняется на официальный документ.
Из-за этой своей важности заполнение журнала – довольно непростая процедура, сильно регламентированная разными документами и потому довольно нудная! Именно поэтому капитаны постоянно ругают штурманов,
требуя аккуратности и точности в заполнении журнала, а проверяющиекапитаны-наставники добавляют свою лепту в виде пунктов в актах проверок!
Существует множество анекдотов «местного значения» насчет записей в судовой журнал. Например, такой : «У капитана и второго не сложились отношения. Как-то раз, второй поднялся на мостик с легким запахом спиртного. Капитан не преминул тут же занести в журнал запись: «Такое-то число, время, второй помощник поднялся на мостик нетрезвым».
На следующий день появилась запись второго помощника: «Такое-то число, время. Пятые сутки перехода. Капитан поднялся на мостик, трезвый». Конечно же, это анекдоты, но… в каждой шутке есть доля шутки!
Моя первая ходовая вахта прошла спокойно, без особых всплесков, как и положено. Встречных судов почти не попадалось. Ревизор пришел во время. Сдав вахту, с удовольствием пошел вниз. Обед был просто потрясающий! Вкуснейший борщ со сметаной, огромная котлета с пюре и конечно же, традиционный флотский компот.
«Жизнь явно удалась», — подумал я, входя после обеда в каюту с твердым намерением воплотить в жизнь давнишнюю морскую традицию – «адмиральский час». Почему адмиральский? Ответ на этот вопрос дал
Станюкович — после обеда «беспокойный адмирал» всегда часик отдыхал, и в это время все старались делать то же самое, потому как, бодрствуя, он замучивал экипажи своими причудами с учениями и тренировками. Уютно устроившись на диване, почти сразу задремал.
Неприятный, резкий звук авральных звонков громкого боя в коридоре буквально смел меня с дивана. Когда звук прекратился, в динамике трансляции раздался голос чифа: «Учебная общесудовая тревога. Судно к борьбе за живучесть изготовить.»
И опять этот жуткий звук. Я кинулся к своей карточке, несколько секунд Смотрел на нее и, достав из подкроватного ящика спасательный жилет, полетел на мостик, где было мое место по этой тревоге.
Старпом и капитан спустились вниз. Минут через пять поднимается старпом и, включив трансляцию, объявляет: «Отбой тревоги, аварийный инвентарь разнести по штатным местам». Довольный столь быстрой развязкой, иду в каюту, прячу жилет и снова устраиваюсь на диване.
На этот раз я не успел задремать. Вновь меня сорвало с дивана этим ужасным звуком. Опять лечу с жилетом на мостик. Все повторяется с тем же результатом. Опять отбой, опять все по местам, диван, телогрейка, звонок… На третий раз проиграли учения по борьбе с пожаром. Я записывал доклады аварийной партии. Вскоре старпом дал три длинных звонка и за борт полетел деревянный ящик с куском красной тряпки. «
«Тревога, Человек за бортом» — звучит в динамиках.
-Давай, третий, действуй!
Это было настолько неожиданно, что на долю секунды я растерялся, а потом все-таки сработало то, чему меня учили в училище и что отрабатывалось на практиках.
«Тааак, — мгновенно успокоившись, соображаю — ящик сбросили с правого борта…»
-Право на борт, сообщать курс через десять градусов, — даю команду рулевому.
-Десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, — докладывает рулевой.
-Лево на борт, — громко командую рулевому, когда тот докладывает, что курс изменился на шестьдесят градусов, — ложиться на обратный курс.
-Есть, на обратный курс, — докладывает рулевой.
Теперь все смотрят вперед
— Вижу человека за бортом, пять градусов справа,- раздается минут через пять. Кричит матрос — наблюдатель на правом крыле, и вскоре ящик проплывает метрах в двадцати от нас. Если бы это был действительно
человек, мы бы успели остановить судно и, спустив шлюпку, поднять его на борт.
— Неплохо, третий! Очень даже неплохо! Возвращайтесь на курс, — громко сказал капитан, и в ушах моих это звучит как овация!
— Командуй отбой, чиф, — говорит капитан и уходит с моста.
Потом, в столовой экипажа был грозный разнос – разбор учений. Всё было очень плохо. Собирались плохо, по трапам ползали, а не летали. Много еще чего говорилось, но главное – тревоги теперь будут каждый день, пока не отработаем все как следует. Добрался, наконец, до дивана, но спать уже не хотелось. Полистал
журналы, стоящие на полке и пошел на мостик. Там уже находился старпом – принимал вахту у второго.
-Третий, ты молодец, что пришел. Посмотри вперед, я сейчас быстренько заполню журнал и потом ты тоже запишешь, а после ужина второй и ты запишете ходовые вахты, так и нагоним журнальчик.
Это «быстренько» закончилось как раз к моей вечерней вахте, в 19.30 — только чайку попить и на мост!
Ровно в 20.30 понял, почему моя вахта с 20.00 до 24.00 называется на флоте «пионерской». Позвонили из столовой команды и попросили объявить, что через пять минут начнется демонстрация кинофильма
«Кавказская пленница». Я включил трансляцию и сделал объявление.
— Пионеры на вечерний сеанс не допускаются, — добавил рулевой со вздохом!
Да, именно в этом и состоит большой минус вахты третьих помощника и механика – все фильмы, вечеринки, да и вообще, вся неофициальная жизнь на судне происходит во время этой вахты! В те времена видео еще
не было, и поэтому судно, выходя в рейс, получало обычно штук двадцать тяжелых коробок с фильмами, которые и крутились в столовой команды на стареньком, громко трещавшем кинопроекторе каждый вечер. В портах менялись фильмами на вечер с соседними судами, и далеко не всегда это были только советские суда.
День за днем наше судно шло на север. Прошли пролив Лаперуза, пересекли Четвертый Курильский пролив между островами. Камчатка встречала нас неласково. Уже на подходе погода начала портиться. Небо
стало тяжелым, в рваных темных тучах, несущихся нам навстречу. Ветер крепчал все больше. Матрос, вернувшийся с вертушкой-анемометром с верхнего мостика, с ошалелым от сумасшедшего ветра видом подал мне его. Ветер был семнадцать метров в секунду. Восемь баллов . Вода покрылась пеной, волны на глазах становились все круче и неслись нам навстречу. Судно стало время от времени как будто натыкаться на
препятствие, зарываясь носом в воду и поднимая при этом огромный веер брызг. Качка становилась все более резкой. Нос судна то взлетал высоко, то зарывался глубоко, черпая воду, которая белой пенной волной летела по палубе, водопадом падая с бака. Старпом поднялся на мостик.
— Ну что, третий, портим погодку, да?
— Да я что, я ничего. Оно само так выходит, я не этого хотел, — подыгрываю я.
— Ладно, высеку — прощу!
Взяв микрофон, чиф включил трансляцию.
«Внимание, боцману проверить и обтянуть крепление люковых закрытий и палубного груза, судно к плаванию в штормовых условиях изготовить. Экипажу закрепить имущество по заведованию и задраить все иллюминаторы на глухари. Водонепроницаемые двери по главной палубе задраить. Выход на главную палубу запрещен. О готовности доложить на мостик, — разнеслось в динамиках по всем уголкам и помещениям судна.
Дверь в штурманскую открылась, вошел радист с принятой по радио метеокартой в руках.
— Свеженькая! С пылу, с жару. Налетайте, господа штурмана! — бодрым голосом зазывалы пропел он.
Мы со старпомом склонились над мокрым еще листом электрохимической бумаги. Судя по картинке, нам предстоял довольно серьезный шторм. Тропический циклон, промчавшись над Японией и Курилами, догонял нас и направлялся в сторону Камчатки развившимся, с утроенной силой. На мост поднялся капитан. Я вышел из штурманской. Старпом закончил писать журнал и спустился вниз. Мастер долго колдовал над картой,
смотрел на прогноз, а потом вошел в рулевую, молча постоял минут десять, глядя в лобовой иллюминатор и вышел.
Шторм крепчал. Мы шли не очень далеко от берега, милях в десяти, но ветер был с океанской стороны и поэтому волна шла крутая, достигая уже высоты метров пять-шесть. Судно, продолжая зарываться носом, теперь уже раскачивалось, кренясь на оба борта довольно внушительно. Я стоял, расклинившись между радаром и пультом, наваливаясь на них то левым, то правым боком и напряженно вглядывался во мглу впереди через штормовой дворник, представляющий из себя мотор с круглым стеклом диаметром с
полметра. Стекло быстро крутилось, и вода, стекая от вращения, делала его прозрачным в отличие от остальных иллюминаторов, мутных от брызг и морской соли.
Ставя точку, приходилось бегать от радара к карте, цепляясь за все подряд. Устоять на ногах, не держась ни за что, было невозможно. К концу вахты крен на оба борта достигал уже пятнадцати градусов. Качка стала
стремительной, вызывающей ощущение, которое бывает на качелях, когда летишь вниз. Скорость резко упала. Вместо тех пятнадцати узлов, которыми мы шли по спокойной воде, сейчас делали от силы девять, да и
то, удары о волну становились все сильнее. Судно трясло как машину на ухабах. К концу моей вахты на мост опять поднялся Мастер и минут пятнадцать стоял, глядя вперед.
— Дайте команду в машину, пусть сбавят оборотов пятнадцать. Народ пообедает, тогда опять добавим, если погода позволит.
Ход упал до семи узлов, но действительно, качка стала менее стремительная и крен не более десяти — двенадцати градусов. Сменившись, спустился в каюту. На палубе валялись книги, пепельница. Быстренько помыл руки и направился в кают-компанию. На качке у меня проснулся просто зверский аппетит. Однако если быть честным, и без нее я никогда его отсутствием не страдал!
В кают-компании кроме меня и третьего механика уже никого не было. Буфетчица полила из графина скатерть. Бортики были подняты. К слову, это просто гениальное изобретение – устройство столов на судах! В разные
времена, что только ни придумывали моряки, чтобы можно было нормально приготовить, а потом съесть пищу во время сильной качки. Все ухищрения свелись к тому, что на камбузных плитах стали делать легко собираемые решетки из прочных металлических деталей, способные при любом крене
удерживать на месте кастрюли емкостью до пятидесяти литров.
На столах в столовой и кают-компании стали делать бортики высотой три –четыре сантиметра, которые в нормальных условиях опускаются, а в штормовых – поднимаются и фиксируются. Кроме этого, на столы стелятся плотные льняные скатерти, которые в шторм поливаются водой. Мокрые, они и сами не скользят, да и всё, что на столе стоит и лежит, также не скользит. Остается только наливать в супницы, тарелки и стаканы так, чтобы содержимое при крене не переливалось через край.
Из буфета выплыла буфетчица. Не знаю, то ли это качка заставляла так делать, то ли что другое, но бедра ее с очень сексуальным маленьким кружевным передником на довольно короткой юбке, совершали внушительные колебания. Ставя супницу с синими якорьками передо мной, она выгнулась грациозным движением кошки, явно приглашая меня совершить кратковременную экскурсию взглядом в вырез кофточки. Как истинный джентльмен, я не мог отказать даме и с удовольствием проделал это увлекательное путешествие. Судя по ослепительной улыбке, она была весьма довольна результатами своего натиска.
— Эх, Лидка, Лидка! Не бывать тебе приличной старушкой, – заметил третий механик, высокий и худой мужчина лет тридцати, внимательно наблюдавший от соседнего стола за нашим с ней безмолвным общением.
-Это почему же, Анатольборисыч? – игривым тоном спросила она.
-А не доживешь!
— Так я же молодая, здоровая и годная без ограничений – в санпаспорте моем об этом с подробностями всяческими сказано. Могу принести, показать. С чего ж мне не дожить-то, а?
— Так прибьет кто-нибудь за кокетство и глазки твои шаловливые.
— Да ладно, так уж и шаловливые, — засмеялась она, протянула к нему свои
руки и, игриво пошевелив пальчиками, в очередной раз качнула бедрами и
скрылась в буфете. Вскоре оттуда стали доноситься звуки льющейся воды и
стук тарелок.
— Ну, парень, держись! Похоже, Лидка в атаку на тебя собралась, — сказал
он мне со смехом.
— А что, больше не на кого в атаки ходить?Да почему же не на кого, есть! Но она ведь такая, сама выбирает, на кого ходить!
Тут третий приложил палец к губам и глазами указал на буфет. На полированной деревянной панели, как в зеркале, было видно, что буфетчица подошла к двери и стоит, прислушиваясь. В буфете зазвенел телефон.
— Да, я. Все поели, всё убрано, — сообщила она.
— Сейчас обороты добавят. Вздремнем мы с тобой, пожалуй, — с грустной улыбкой заметил третий механик.
Уже поднимаясь в каюту, почувствовал, что судно начало по-другому дрожать и качка явно усиливалась. Идти теперь получалось только держась за поручень, идущий вдоль всех коридоров. Открыв дверь, не удержал ее
на большом крене, и она с силой хлопнула по ограничителю, а я влетел в каюту, ища на лету, за что зацепиться, чтобы не врезаться в стол. Сделать это я не успел, потому что судно стало стремительно переваливаться на другой борт. Схватившись за прикрепленный к палубе диван, с трудом подтянул себя к нему. В коридоре что-то загрохотало. Через минуту зазвонил телефон. Звонил чиф.
— Алексей, поднимись на мостик, мне нужно спуститься в каюту. Похоже, сейф оторвался и громит там все на свете.
Подняться на мост оказалось не совсем простым делом. Влипая то в одну переборку, то в другую, кое-как поднялся. Чиф тут же пошел вниз, а я вошел в рулевую. Мне показалось, что кренясь, судно чуть ли не черпает
воду крыльями мостика. Кренометр показывал крен до двадцати градусов. Волна была очень большая. Она накатывала на судно, не успевающее взбираться по ней и широкой пенной рекой катилась по палубе, испытывая на прочность все на своем пути.
Размахи качки были такие стремительные, что руки устали уже держаться за поручень. Пришлось как-то приспосабливаться. Я встал в пространство между радаром и пультом и расклиниться в нем. Старпома не было около часа. Когда он появился наконец, вместе с ним пришло облако тошнотворного запаха ацетона. Вообще-то, мне всегда нравился этот запах, но сейчас, на качке он казался просто отвратительным и сильно мешал жить!
— Вот, третий, — обратился ко мне чиф с назидательным видом, — задумаешь ежели красочки домой баночку налить – сразу же и уноси, потому как если забудешь про нее, она сама тебе о себе и напомнит! Иногда и не без помощи оторвавшегося сейфа.
В коридоре также невыносимо пахло краской. От нее некуда было деваться.
«В аду должно пахнуть ацетоном,» — подумал я, чувствуя, как противное ощущение все больше и больше прорастает во мне зарождающейся тошнотой. Быстро, быстро на воздух! Накинув телогрейку, вышел на шлюпочную палубу. Там свистел тугой, насыщенный водяной пылью ветер, и я решил спуститься на палубу ниже. Там, у кормовой переборки, имелась небольшая лощадка, куда ветер не добирался. Вдыхая прохладный воздух полной грудью, потихоньку справился с тошнотой. Постепенно она перешла в небольшую тяжесть в голове, но это вполне можно было терпеть. Качка продолжалась больше суток. Спать в таких условиях было почти невозможно. В кровати — постоянное переваливание с бока на бок, на диване – с головы на ноги. Забывался на полчасика и снова просыпался. В кают-компании все невеселые, в столовой не крутят кино. Народ молчаливый, серый какой-то. Меню самое простое. Проснувшись утром, сразу понял – все изменилось.
На переборке играли солнечные блики! Да и сама качка стала не такой стремительной. Судно медленно, как бы нехотя переваливалось с борта на борт. Открыл иллюминатор и оттуда – свежий прохладный воздух. Настроение весенне- замечательное. Жизнь налаживается! Быстро привожу себя в порядок и скатываюсь по трапу к кают-компании. Там, за залитыми веселым солнцем столами сидят уже все кроме вахты. Как и я, все пришли на пять минут раньше. Буфетчица, вся романтически воздушная, в ярком цветастом платье, разносит жареную колбасу – еще одно блюдо, которым меня можно подкупать, если бы у кого-то появилось желание и основание делать это!
Все одно к одному — жизнь снова прекрасна и удивительна! И вновь закипела деятельность на судне! Матросы во главе с боцманом выползли на палубу и осматривали все, выискивая повреждения и подтягивая хорошо поработавшие крепления. Начисто отмытая от стояночной грязи палуба нарядно сверкала зеленью.
Яркое солнце с легким ветерком быстро высушили палубы и надстройку, при этом все на судне покрылось слоем кристаллов соли. Ее можно было собирать скребком, если бы это пришло кому-нибудь в голову.
Единственный человек, которому было дело до соли – боцман, Степаныч. Они с солью вечные враги.
Дело в том, что по соленой поверхности нельзя красить. Краска облезет тонкой пленкой, едва успев высохнуть. Вот и приходилось боцману следить за тем, чтобы все, что будет краситься, сначала промывалось пресной
водой, по возможности горячей.
Покраска на судне – это особое дело. Кроме вахт на мосту, это основнаяалубной команды в море. Целыми днями ревут турбинки или, каких еще называют, «шарошки» — пневматические машинки для обивки ржавчины и окалины. Обычно самые опытные матросы обивают ими ржавчину и старую краску с палуб и переборок. На нашем судне это являлось «фирменным занятием» Тимохи — колоритнейшей фигуры, каких на сегодняшнем флоте уже, пожалуй, и не встретишь. Длинный, худой, вечно озабоченный чем-то, он был одновременно иуважаемым человеком, и объектом постоянных нападок судовых юмористов. Возраст его знал только я, поскольку паспорта всех членов экипажа хранились у меня. Сгорбившись, с черным от вечного загара лицом, испещренным идущими в разные стороны морщинами, он как-то боком быстро передвигался в нужном ему направлении и смотрел на мир маленькими, почти бессмысленными, белесыми глазками.
Тимоха с ранней юности, еще с военных времен ходил кочегаром на судах с котлами, работающими на угле. Иногда, после пропущенной чарки, он разражался рассказами о том, как они принимали суда в Штатах и перегоняли их во Владивосток. Его речь, при нормальных-то условиях малопонятная, в такие минуты становилась скорострельной и почти без каких-либо интонаций, но моряки не обращали на это внимание, пытаясь выудить из потока звуков смысл, а выуживать было что!
Сначала я с трудом понимал, кто и зачем держал его на судне, но вскоре узнал, что главный и совершенно непререкаемый его талант состоял в работе с турбинкой. Это был настоящий спектакль! Обычно скрюченный и как бы стремившийся минимизировать свое тело в пространстве, он выпрямлялся, расправлял плечи, поднимал голову и гордо шагал к месту своего действия, с благоговением неся турбинку, которая всегда хранилась в его рундуке, с любовью перебиралась и смазывалась. В другой руке он держал подушку, сшитую из телогрейки и набитую непонятно чем. Вид его в специально для такого случая существующей рабочей униформе был достоен кисти «передвижников»! На голове – невероятного цвета и вида, бывшая когда-то кожаной, драная шапка почти без меха, сверкающая залысинами. Мы подозревали, что она с ним путешествует с судна на судно со времен войны. На плечах — новенькая телогрейка с аккуратно пришитыми белой капроновой нитью брезентовыми заплатами на локтях, подпоясанная линем с висящей на нем мятой фляжкой. Эта фляжка была предметом особых подначек, потому что он никогда и никому не давал хлебнуть из нее и очень злился, если его просили об этом или интересовались, что в ней. На ногах – тяжелые, не меньше, чем сорок пятого размера, низко подвернутые кирзовые сапоги, из которых виднелись портянки, сделанные из старого солдатского одеяла.
Главной деталью Тимохиного рабочего туалета были шорты, сделанные из широченных стеганых ватных штанов, какие в те времена выдавали на зиму вахтенным матросам. Обрезав по колено, он не подшил их снизу, и оттуда, словно меховая оторочка, клоками торчала серая, свалявшаяся вата. Давно знающие его люди утверждали, что в таком виде Тимоха работал турбинкой и в Арктике, и в тропиках. Тимоха страшно волновался перед выходом на работу с турбинкой, нервничал, становился раздражительным, и не дай Бог, чтобы к тому моменту, как он прибудет к своему рабочему участку, туда не был проброшен воздушный шланг или в системе нет сжатого воздуха. Нет ни одной должности на судне, которую он, обычно тихий и беззлобный, не пронес бы самым отборным матом, с художественным описанием всей возможной родословной поминаемого. Больше всех доставалось в этом случае, боцману и старпому. Когда все неурядицы и препятствия преодолевались, начинался ад для всех и особенно для тех, кто спал после ночной вахты. Его турбинка ревела и ревела, не умолкая ни на минуту в течение всего дня. В надстройке, как в металлической бочке, стоял непереносимый грохот. Стоя на коленях на своей подушке, метр за метром передвигался он, оставляя за собой очищенные до белого металла участки. Начав работу ровно в восемь часов утра, заканчивал ее тогда, когда солнце скрывалось за линией горизонта, и дальнейшая работа становилась невозможной.
Закончив, Тимоха отсоединял турбинку и, стряхнув с подушки окалину, шел в каюту, долго мылся в душе и появлялся, наконец, в столовой, где народ уже поужинал и в ожидании начала фильма коротал время за шахматами, домино или просто за трепом на разные темы.
С появлением Тимохи все оживлялись, ожидая начала очередного спектакля. Дневальная, хозяйка столовой команды, выносила ему большую тарелку и полную супницу густого, почти кипящего борща. Медленно, степенно, тарелка за тарелкой, он съедал весь, наливаемый обычно на четверых, борщ, не забывая при этом намазывать толстенным слоем злющей горчицы большие ломти свежего хлеба. Дневальная, все это время сидевшая напротив, вставала и выносила из буфета второе – штук пять котлет на тарелке с горой гарнира. Это блюдо исчезало точно так же, степенно и неотвратимо. Затем следовал стакан компота. Его Тимоха обычно не допивал и, оглядев зрителей осоловевшими от удовольствия глазами, отодвигал стакан с видом вполне довольного жизнью человека, для которого этот компот — уже лишнее. Этот жест обычно вызывал бурю восторгов и аплодисменты.
Через какое-то время я узнал, что лет десять назад, на севере, во время выгрузки, Тимоха получил травму. Его сильно стукнуло крановым гаком по голове. Учитывая, что гак на портальном кране весит более ста килограмм, можно представить себе ту травму. После этого он и стал таким, каким я его узнал. Сначала его хотели списать с флота, но какой-то капитан пожалел и взял на судно. Постепенно выявился этот талант, и с тех пор вопрос о его списании больше не вставал. Тимоха переходил с судна на судно, подолгу задерживаясь на каждом, честно работая и служа объектом беззлобного подшучивания, однако никогда не обижаясь и не проявляя агрессии поэтому поводу.
Сменившись с вечерней вахты, я заполнил журнал и собрался было спуститься в каюту, как в штурманской раздался звонок. Чиф взял трубку и сразу протянул ее мне.
— Это тебя.
-Да, третий, — ответил я, взяв трубку.
— Третий, хочешь чайку с вареньем попить? — раздался в трубке голос тоже только что сменившегося третьего механика.
— Да можно, почему бы и нет, — ответил я, несколько удивленный этим приглашением на полуночный чай.
— Тогда спускайся в кают-компанию.
— Хорошо, в каюту зайду и минут через пять буду.
В кают-компании был полумрак. Шахматный столик у дивана освещался
небольшим светильником. На столе стояли два стакана в подстаканниках,
заварной чайничек, вазочка с каким-то вареньем и блюдце с печеньем.
Третий механик уселся на стуле, я сел на диван напротив.
— По какому поводу такой интим? – с удивлением поинтересовался я.
— Ты знаешь, я человек мягкий, не могу отказывать людям. Поставь себя на мое место…
— Не понял ничего. Давай с самого начала и чуточку поконкретнее, а?
Он не успел ответить. В кают-компанию впорхнула Лида.
— Ой, мальчики! А можно, я с вами тоже чайку попью, а то не спится что-то.
— Почему же нет, садись! — как-то радостно и четко, словно отвечая у доски, продекламировал Анатолий.
— Тогда я сейчас, только стакан себе возьму.
— А у меня что-то есть, — пропела она, почти сразу вернувшись из буфета с заполненной на две трети бутылочкой со знакомой мне этикеткой грузинского коньяка.
— Вот это дело! — радостно заявил Анатолий и, взяв у нее бутылку, щедро
налил мне в чай из нее. Дождавшись, когда она нальет себе чай, плеснул и
ей.
— А себе? – спросил я.
— Да нет, я без коньячку.
Ситуация достаточно прозрачная. Буфетчица сидела рядом со мной, обдавая пышущим от нее жаром. А может, мне так только казалось? Да и вообще, это мне только снится? Разве такое бывает? Это я должен был бы
устраивать что-нибудь подобное, а здесь… Чудеса! Да нет, ноги ее, вкусно выглядывающие из-под короткой юбки, были очень даже реальны и всего в каких-то двух ладонях от меня.
Лидка тарахтела ни о чем без умолку, избавляя нас с третьим механиком от необходимости что-то произносить. Минут через пять-семь, когда она замолкла, чтобы отхлебнуть чай, Анатолий воспользовался моментом и
сказал, что что-то где-то забыл и мгновенно испарился, не дожидаясь реакции на свои слова.
— Ты думаешь, он не вернется? – спросила она, глядя на меня в упор своими колдовскими синими глазами.
— Н-не знаю, — пролепетал я, чувствуя, как кровь бросилась в лицо и застучала в висках. Продолжая в упор смотреть на меня, она неожиданно расплылась в широченной белозубой улыбке.
— Ой, а чего это мы так засмущались, а? Ах, ты ж мой хорошенький! – вполголоса пропела она и нежно, но уверенно взяв мое пылающее лицо в прохладные ладони, впилась в губы жадным, властным поцелуем.
Не могу сказать, чтобы я был искушенным в общении с женщинами на тот момент, но и имеемый уже скудный опыт говорил о том, что эта женщина совершенно необычна. Она одновременно и пугала меня, и возбуждала.
Каждая клеточка моего тела реагировала на нее. Задыхаясь, я стал проявлять активность, но она тут же отстранилась.
— Тихо, тихо, дурашка! Зачем торопишься? – жарко прошептала она и в ответ на мою попытку обнять ее, взяла мои руки и положила их себе на грудь.
— Потрогай меня лучше. Видишь, какая я мягкая. Не бойся… Тебе все можно.
— Ну, все, все… Хватит… Успокаивайся, миленький! Ишь, как сердечко стучит, так и выскочить может! – прижав мою голову к своей груди, каким-то колдовским, обволакивающим шепотом щекотала она мое ухо…
И действительно, постепенно мне стало невыразимо хорошо, легко и спокойно. Моя голова на груди этой незнакомой женщины, и она успокаивает меня… Все происходящее вдруг показалось таким естественным, таким нормальным, что легко вздохнув всей грудью, я еще глубже успокоился, и тогда она мягко, но неожиданно уверенно подняла мою голову своими прохладными ладошками.
— Встань, — спокойным, тихим и не терпящим возражения голосом сказала она.
— Теперь иди спать.
— Ты ведьма? – мгновенно разозлившись, совершенно неожиданно для себя самого, спросил я.
— А ты в этом все еще сомневаешься? – спокойно, как будто ожидала этот вопрос, серьезно сказала она, — Конечно же, ведьма и очень люблю питаться такими сладкими мальчиками, как ты.
— А…
Ты смотри, Алешечка, — прервала она меня, — не балуйся! Ты теперь мой, пока я тебя не отпущу. Невмоготу станет – скажешь честно. Глядишь, может и отпущу до срока, — серьезно добавила она, тихо рассмеялась, подмигнула и сделала ручкой «бай-бай».
Мне же было совсем не смешно. Практически сразу, выйдя из кают –компании, почувствовал страшную усталость и опустошенность во всем теле, словно мешки весь день таскал. Совсем не помню, во сколько и как
доплелся до своей каюты, как рухнул в нерасстеленную постель и провалился в тяжелый сон.