Матросский вальс

Папироса

Сон не шел. Андреич ворочался, пытался считать что-то бесконечно — однообразное, но вскоре сбивался и бросал это бесполезное занятие, потому что, сбившись, начинал злиться и сон уходил еще дальше, чем был до начала счета. Такое с ним случалось в последнее время все чаще и чаще. Раньше стоило только приложиться к подушке, и сознание как будто выключалось кем-то невидимым и точно знавшим, где находится этот выключатель.

 Раньше… Андреич поймал себя на том, что все чаще и чаще употребляет это слово, все больше обращается в раздумьях к тому, что вроде бы, как и прошло уже, а вот, продолжает жить в нем какой-то самостоятельной, активной жизнью, обрастая какими-то подробностями, странностями и неясностями. Все детали этих воспоминаний были такими четкими, ясными и понятными, что Александр Андреич уже и сам не понимал, что из этого он действительно помнил, а что услужливо подсунунуло ему воображения. Да и что говорить, разве ж можно помнить все так вот, до волоска на плече, до родинки  через столько лет? И вообще, что он помнил в этой жизни?

С этой мыслью Андреич успокоился, забыл про бессонницу. Ее тоска и никчемность мгновенно заполнились смыслом  и, повернувшись всем телом, привычным движением, не открывая глаз, он протянул руку и  взял с тумбочки беломорину из разорванной пополам пачки. Дунув в нее,  постучал картонным мундштуком по ногтю. Кто и когда научил его так делать, он не помнил, но делал так всегда с тех пор, как начал курить, а тот день он хорошо запомнил!

***

Мать вернулась с работы немного раньше обычного. Санька только что закончил делать уроки и собирался бежать на улицу, где наверняка уже гоняли мяч Толян и Вовка. 

—  Сынок, ты все, сделал уже уроки? – спросила она, снимая телогрейку.

— Ага, сделал. Сегодня совсем мало задали.

— И куда ты сейчас? – спросила мать.

— Как куда? – удивился Санька, — на улицу, с пацанами гулять.

— А долго будешь там? Когда вернешься? – каким-то непривычным, заискивающим тоном спросила мать. Это было что-то новое, и Санька насторожился.

— А что?

— Да нет, ничего… Евгений Петрович должен зайти. По делу.

— По какому делу?

— Да так, тебе не интересно. Да и ни к чему совсем, — почему-то сильно покраснев, добавила  мать и вышла из комнаты.

Санька попробовал переварить услышанное, но никак не мог понять, какие общие дела могут быть у огромного, как медведь, милиционера из соседнего дома и его матери, хрупкой, маленькой официантки из заводской столовой. Не хватило для этого ему, тринадцатилетнему домашнему пацану, ни знаний, ни опыта. Недостающие знания и опыт нашлись у Толяна и Вовки. Близнецы, они были  старше Саньки на два года, но главное – числились у бабушек, вечно сидящих на лавочке у входа в подъезд соседнего, такого же двухэтажного деревянного барака,  главными хулиганами во дворе. Они  уже побывали не по одному разу в милиции и, судя по их рассказам, щупали по случаю девчонок из старшего класса. Санька, как и другие ребята во дворе, в это мало верил, но все равно, чуточку завидовал им.  И вообще, у него сложились странные отношения с близнецами. Он и сам не понимал, как к ним относится. Временами просто восхищался ими, иногда немножко завидовал их независимости, умению всегда, в любой ситуации, быть наверху. Иногда же Санька ненавидел их. Причина была простой – эти ребята никому не прощали слабости. Не прощали они этого и Саньке, мягкому, спокойному и даже домашнему пацану. Задирая и даже немножко издеваясь над ним, близнецы старались вызвать его на что-то такое, к чему он не был готов. Случалось это не часто. Чаще цепляли пацанов из соседнего барака.

Саньку тянуло к близнецам. Тянуло сильно, как может тянуть младшего к старшим, слабого к сильным. Так было и в тот день. Братья достали из карманов по папиросе и закурили. Санька с завистью смотрел, как это у них красиво получалось. По — мужицки, крепко затягиваясь, они пускали дым то кольцами, то густым облаком, окутывающим лица. А еще дым выходил из ноздрей… Санька заворожено смотрел на этот, недоступный ему  процесс.

— Что, хочется попробовать? – спросил Толян.

— Ага, попробует! Ему маманька штанишки спустит и ремешка даст за это, — с ядовитой ухмылкой сказал Вовка.

— Так мы боимся, мы маленькие! – рассмеялся Толян.

— Ничего я не боюсь, — окрысился Санька, — давай папиросу. Чего мне бояться? Не пять лет.

— Ага, не пять, — засмеялся Толян, вынимая из кармана мятую пачку.

— Ты втяни дыма немного и вдохни, — вовремя подсказал Вовка, потому что Санька не имел понятия, как курят – просто набирают дым в рот или вдыхают его.

  Санька затянулся, вдохнул и закашлялся. Слезы катились из глаз. Ему было очень стыдно, но мальчишки не смеялись.

— Я тоже, когда начинал, кашлял сильно, а потом прошло, — сказал Толян.

— Все кашляют, — подтвердил Вовка.

И правда, вторая затяжка была легче. Дальше – проще. Санька вдыхал противный, тяжелый дым и чувствовал, как начало першить в горле и затуманилась голова. Подавляя подступающую тошноту, Санька браво бросил докуренную до картонного основания папиросу под ноги и затоптал окурок.     

— Что-то участковый к нам должен зайти, чего ему понадобилось? Вроде бы, как ничего не натворил, — заговорил  Санька, только чтобы не молчать. Больше всего на свете он боялся выдать, как ему плохо сейчас. 

— Да все понятно, этот легавый к мамке твоей давно клеится! – сказал Толян.

— Ну да, как же! Видел я их пару раз вместе за столовкой. Голубки… — добавил Вовка.

Все было бы ничего, если бы не Вовкина поганая улыбочка. Санька смотрел на его тонкие, злые губы и, хоть он и не говорил больше ничего, угадывалось все то грязное и подлое, что они, близнецы, могли сейчас сказать. В глазах у Саньки потемнело. Вся обида на мать, на соседа-милиционера, на Вовку с Толяном за свою вечную зависть к ним, на себя за то, что слабак такой – курить не смог как «нормальный пацан», прилила с кровью к лицу.

— Не трогай мою мать, — с угрозой сказал он Вовке.

— Ой, как страшно! А еще чего прикажешь? – кривляясь и продолжая  издевательски улыбаться, спросил Вовка, — А может, к хахалю ейному побежишь, чтобы забрал меня в кутузку? Так ему же, небось, некогда сейчас тобой заниматься!

— Ага! А мы все равно, по-родственному!  — заерничал Толян, — «Дя-аденька, вы с мамки-то пока слезьте. Там меня пацаны обижают, заберите их, а уж потом – пожалуйста!»

-А-а, суки! – совершенно неожиданно для самого себя заорал Санька и, впервые в жизни, стремительно выбросил кулак вперед, как бы посылая с ним все свое тело и всю свою ненависть в это лицо с кривым, смеющимся ртом.

Вовка даже не успел убрать улыбку. Губы его расквасились под сухим, костлявым Санькиным кулаком. Все дальнейшее происходило  как в тумане. Он бил и бил, не очень понимая, кого и куда. То мимо, то попадая во что-то скользкое. Его тоже били, но он не чувствовал боли.  Потом все пропало, как будто кто-то задернул плотные шторы. Последним, что он еще слышал сквозь темноту, был отчаянный женский крик.          

 Болел Санька недолго. Уже на второй день, сидя в постели, помаленьку отхлебывал разбитыми губами горячий суп. Думать о случившемся не хотелось. На душе было тяжело. Врач из медсанчасти завода, которого привела мать, отпросившаяся пораньше с работы, долго осматривал Саньку, крутил и щупал. Встав по команде доктора, Санька закрыл глаза, вытянул руки и тут же почувствовал, как его подхватили. Мать, стоявшая неподалеку, охнула.

-Ничего, ничего страшного, — успокоил ее доктор, усаживая Саньку на кровать, — небольшой нервный срыв, потому и головокружение. Нужно будет полежать пару деньков, все и пройдет. Я сейчас микстурку пропишу, она поможет молодому человеку быстрее поправиться.

Братья больше не трогали Вовку. Нет, они не боялись его, но после этого случая они, да и все пацаны из окрестных дворов, стали относиться к нему иначе. Вокруг него образовалась  пустота, зона, в которую никто не решался входить. Если бы спросили тогда, нравится ему это или нет, вряд ли он сумел бы ответить однозначно. С одной стороны, ему нравилось то уважение, которое выказывали пацаны,  а с другой, Санька чувствовал, что обретя его, потерял другое – легкие, свободные  отношения с ребятами. Это было безопасно, но неприятно. Однако, этот новый его образ вполне пришелся к внутреннему миру Саньки, и он постепенно  превращался в молчаливого, одинокого человека. Учился хорошо. Был как все. В шумных играх не участвовал. К братьям  его больше не тянуло, да и они не особо стремились к общению с ним.

И вообще, Санькина жизнь начала довольно быстро меняться. Прежде всего, в их несытую, но тихую и уютную жизнь вошел Евгений Петрович. Сначала это были просто частые появления в их доме по вечерам, с обязательной палкой вареной колбасы, бутылкой водки и кулечком конфет. Мать варила картошку, они ужинали,  и потом Санька оставался один в комнате с диваном и телевизором, а они уходили в спальню. Через какое-то время Евгений Петрович уходил.

Мать часто обнимала Саньку и спрашивала, нравится ли ему Евгений Петрович. Санька не знал, что ответить и почему-то сильно смущался. Нет, он действительно не знал, что ей ответить! Ревности не было. Мать стала веселой, более спокойной и даже равнодушной к окружающему ее миру. Ей хватало этого маленького, уютного мирка ее дома. Санька тоже спокойно воспринимал присутствие чужого мужчины в доме. Общих тем для разговоров с ним не было. В Санькины дела он не лез. Перекидывались по необходимости парой «дежурных» фраз и все. Обоих  устраивал сложившийся нейтралитет.

В один из таких вечеров Евгений Петрович остался у них ночевать и больше уже не уходил, кроме как на службу. Получилось это как-то буднично, спокойно, без особых разговоров и объяснений. Саньке было все равно, он уже привык к нему. Так привыкают к новой вещи в доме, большой и никчемной, поскольку новый мужчина в доме не очень интересовался торчащими в половицах  гвоздями, покосившейся дверцей старого, довольно примитивного шкафа  и перегоревшими лампочками.  Все это по-прежнему было Санькиной заботой. В тарелках чаще стало появляться мясо. 

К концу восьмого класса, когда Саньке исполнилось пятнадцать лет, в голове его твердо созрела мысль уйти из дома. Куда, пока не знал, но то, что он должен сделать и сделает это, сомнений не вызывало. Мысли об этом переполняли Саньку. Они не давали спать, не давали заниматься ничем. Ему нужно было с кем-то поделиться. Однажды, переборов себя, он решил поговорить об этом с Петровичем, как тот попросил  звать себя. Сидя за столом, Петрович  медленно, сосредоточенно чистил свой наган. Слушая Саньку, он ни разу не прервал его и не поднял головы.

— Ну, что же, — помолчав и пыхнув «Беломором», сказал Петрович, глядя в глаза Саньке, — уважаю, если сам решил, если продумал все. Надеюсь, не из-за меня?

— Нет! — твердо ответил Санька, сам удивленный этим ответом.  Еще полчаса назад он вряд ли смог бы так категорично на него ответить, а сейчас ответил и сделал это совершенно искренне.

— Вот и хорошо. Молодец!  Ладно, постараюсь что-нибудь сделать, помочь тебе. Думаю, все получится —  есть у меня пара мыслишек на этот счет. Только ты матери-то не говори пока. Незачем тревожить раньше времени. Ладно, держи краба, мужик, все будет хорошо!– с этими словами Петрович встал и подал изумленному Саньке свою лапищу.

— Да я же во флоте служил всю войну, во Владике, — засмеялся Петрович, — вот и вылетают иногда словечки из юности моей.

По пути в клуб, где должны были крутить какой-то фильм, в душе у Саньки пели соловьи! В этих местах они не водились, и он никогда не слыхал, как они поют, но был абсолютно уверен, что услышь он это пение, настроение будет именно такое. Мысль о грядущих переменах не была больше темной тучей над неясным горизонтом, да и разговор об этом с матерью не казался больше чуть ли не смертным грехом. Впервые в жизни у него появился человек, которому можно рассказать тайное и который сможет все понять, а возможно и помочь.       

Неделя прошла обычно, и Санька даже начал разочаровываться в Петровиче. Ни слова, ни намека на тот разговор. Никаких последствий. Только в следующий выходной Петрович мимоходом бросил:

— Потолковать бы надо. Мать уйдет – не убегай.

— Ага, — буркнул Санька, стараясь не выдавать, насколько это взволновало его.

— Так вот, Санёк, —  закуривая, Петрович протянул пачку и ему, — потолковал я с корешком-то, с которым служил. Есть у него предложение. Работает он в мореходном училище. Говорит, что на неплохой должности и сумеет помочь на первых порах. В аккурат, после твоих экзаменов там начинается набор и вступительные экзамены. Так что, подумай и решай. Согласен — начнем готовиться. Нет – еще поищем чего, чтобы для души было. Так что, думай.

Изо всех сил Санька держался, чтобы не заорать от нахлынувших чувств. Папироса предательски дрожала в пальцах.

— Ага, я подумаю, — ответил почти спокойно. Больше сил сдерживаться не осталось, и Санька расплылся в широченной улыбке.

— Лады, значит все нормально, — сказал Петрович и тоже улыбнулся.

Несколько дней Санька не мог успокоиться. Днем и ночью, проснувшись, думал только о том, как он будет смотреться в матросской форме и каково это – быть на корабле, в море.

За неделю до экзаменов состоялся разговор с матерью. То ли Петрович все же рассказал обо всем, то ли еще что повлияло, но известие о Санькином решении приняла спокойно, без излишних эмоций.

— Вот ты и становишься взрослым, сынок, — только и сказала она, глядя на Саньку полными слез глазами.

Теперь Санька был свободен. Оставалось одно – рассчитаться со школой и — вперед, к океану-морю синему! Петрович долго говорил с ним о том, что экзамены нужно сдавать как следует, чтобы наверняка поступить в мореходку, да Санька и сам понимал это. Впрочем, он не боялся учебы. С этим никогда не возникало проблем. Она давалась ему легко, без натуги. Мать никогда не знала, что у него в школе, какие изучает науки и какие оценки получает. На редких родительских собраниях учителя не ругали его, правда и не хвалили особо. Экзамены сдал очень неплохо, с чем его и поздравил Петрович. 

— Ну, что же, поздравляю. Ты неплохо поработал. Думаю, вполне готов ехать. Завтра же звоню корешу.

Все дальнейшее происходило стремительно. Через пару дней на диване лежала стопка белья и одежды. Петрович достал из-под кровати небольшой, видавший виды чемодан.

— На раз, доехать, хватит, а там он тебе не понадобится больше. В училище оденут, накормят, пересчитают и спать уложат. Дальнейшее жизнь покажет.

Ранним утром, еще в потемках, шли они по кривым, словно после бомбежки, улочкам  на станцию. Мать пару раз останавливалась, и они с Петровичем о чем-то шептались.

— Мам, ты чего? — спросил Санька, когда  она в очередной раз остановилась и, бросившись к покосившемуся забору, закашлялась там.

— Чего, чего, — передразнил, улыбаясь Петрович, — Да нормально все! Братишку или сестренку тебе задумали. Вот чего!

— А-а… — протянул Санька, совершенно не зная, как реагировать на эту новость.

— Вот тебе и «а», — засмеялся Петрович и шутливо ткнул Саньку кулаком в плечо.

Проходящий московский скорый прибыл в положенное время. Сонные проводницы открыли дверь.

— А вот и наш вагон, — сказал Петрович. Дверь остановилась в двух метрах.

— Стоянка три минуты, — хрипло сказала молодая, круглолицая проводница в железнодорожной форме, поеживаясь от утренней прохлады и зевая в кулак.

— Ага, поняли. Красавица, ты уж посмотри за парнем, чтобы все было нормально, — обратился к ней Петрович.

— А куда едет-то?

— До конца, во Владик.

— Довезем, — улыбнулась проводница, — ежели не сбежит по пути.

— Не сбежит, учиться едет!

— Небось, в мореходное какое-нибудь?

— В мореходное.

— Тогда точно, не сбежит! – снова улыбнулась она и тут же всполошилась, — Это чего мы тут лясы точим, а?  Сейчас тронемся. Живо в вагон! Ты, паренек, залезай и стой здесь, в тамбуре. Я сама покажу тебе твое место. Ты постель брать будешь?

— Будет, будет! – сказала мать, целуя Саньку быстрыми сухими поцелуями.

— Ну, держись, сынок! Не посрами! — сказал Петрович и, слегка прижав Саньку к себе, развернул его и подтолкнул к ступенькам.

Санька поднялся, и поезд тут же медленно тронулся.

— Как приедешь – напиши! —  крикнула мать.

— Хорошо, напишу! – ответил ей Санька из-за спины проводницы, стоящей в дверном проеме с желтым флажком в руке.

Поезд быстро набирал скорость, и вскоре за окнами пропали все признаки человеческой деятельности. Деревья, кусты, да ручьи быстро мелькали в окне. Больше — ничего. Если бы не столбы с проводами вдоль путей, да разные железнодорожные причандалы, то вполне можно было представить себе, что летишь над этими кустами не по рельсам, а по воздуху, среди нетронутой, дикой тайги…

— Что, не насмотрелся? – прервала его мысли проводница, — Еще надоест, сутки ехать. Идем, покажу тебе место, постель выдам, да чаем напою.  Как звать-то?

— Санька.

— Вот, прямо так! Меня же тоже Санькой зовут, – засмеялась проводница, — тезки мы. Значит, сладимся!

   Поезд мчался и мчался, с каждой минутой увозя Саньку все дальше и дальше в неизвестность. Что его там ждет? Калачи с пряниками или кулаки с пинками?  Мысли эти неизменно возвращали Саньку к одной и той же отправной точке —  а правильно ли он сделал, так ли это ему нужно? Ответа не было. И тогда сознание выработало и подало  очень удобную формулу. Санька даже обрадовался ее простоте. Получалось очень логично и замечательно. Ведь, если Петрович поддержал, а мать не воспрепятствовала, значит все правильно? Было бы что не так — они бы сказали, поправили? Значит, ежели что, так он вроде бы, как и ни при чем? Красота!

— Дурак! —  сказал Санька, улыбаясь в душе такой своей логике.

— Да? Что ж так-то? – громко спросила, оторвавшись от книжки, пожилая женщина напротив и улыбнулась. Девушка рядом тоже улыбалась, прикрывая рот ладошкой.

— Ой, — смутился Санька, — я вслух… Это случайно вырвалось!

— Бывает! – отозвался мужичок с верхней полки, — Я сам иногда, после нескольких стопочек…

— Какие стопочки?! —  возмутилась женщина, — Окстись, старый! Ребенок же совсем!     

— Да ладно тебе, Валь!  Я же так, к слову, для темы…

 Девушка уже открыто засмеялась хорошим, приятным смехом. Улыбался и Санька. Заметно полегчало,  да и солнышко вставало уже – освещенные первыми лучами, верхушки проносящихся деревьев сияли ранней, изумрудной зеленью. Кто-то недалеко открыл окно, и в душном, спертом воздухе вагона повеяло лесными запахами.

— «А будь, что будет! – подумал Санька, — Разберемся!»

Присяга

Медленно, словно специально, давая пассажирам возможность рассмотреть новые картинки за окнами, поезд подтягивался к Владивостоку. Спокойные, зеленовато-серые воды моря, пустынные пока еще пляжи. Для Саньки, выросшего в таежном поселке, это было волшебством!  Он никогда не видел столько много воды. Были в его жизни речки, озера небольшие, но такое…

— «Обустроюсь – обязательно схожу к морю. А потом обязательно попробую порыбачить, — подумал Санька, — ведь не может же быть, чтобы в этой воде не водилась рыба! Она здесь, наверное, такая же большая, как и само море! Даже берега противоположные еле-еле виднеются! Наверное, это Япония уже?» – вспомнился  атлас, который он рассматривал перед отъездом. 

Пляжи за окном сменились огромными, непривычными для глаза массивами микрорайонов. Серые панельные дома, красные кирпичные… Их было так много, что в глазах рябило. Санька с ужасом смотрел и думал о том, сколько же людей в них живет! Наверное, как в муравейнике муравьев!

— «Интересно, чем там люди занимаются сейчас? Завтракают, умываются, собираются в школу, на работу, — думал Санька, — и все они не имеют ни малейшего понятия о том, что это он, Санька, едет сейчас в этом вагоне!  Может быть, кто-то из них  в это мгновение смотрит в окно и видит этот поезд, но даже не подозревает, что с ним, едущим в пятом вагоне, происходит самое главное событие в его жизни!»

Улыбнувшись своим мыслям, по примеру соседей, Санька стал сворачивать свою постель.

— Санек, доброе утро! — сказала внезапно появившаяся рядом проводница, — вот тебе бумажка. В ней — мои имя, фамилия и телефончик Московский. Ежели что, я на этом поезде езжу каждые две недели. Передать чего понадобится – обращайся. И родителям отпиши. Отсчитывайте ровно по две недели и будет точно в этот день!

— Спасибо! – только и нашелся он, что сказать, принимая бумажку, исписанную аккуратным девичьим почерком.

— А мне такую бумажку дашь? – спросил, невесть откуда взявшийся, молодой парень в тельняшке и с полотенцем на шее.

— Ага, только в очередь становись. Ты сотым будешь! — мгновенно, не задумываясь, выпалила Санька-проводница и сама себе засмеялась.

— У, жадина! – рассмеялся парень, — Пойду с горя зубы чистить!

Поезд очень медленно наползал на низкую платформу вокзала. Встречающих было совсем мало. Саньку не должны были встречать. В нагрудном кармане куртки лежала бумажка с телефонным номером. Проводница, пожелав ему удачи, занялась своими делами. Санька попрощался с попутчиками и пошел на выход.

Ступив на перрон, Санька медленно пошел туда, куда шли все приехавшие – к пологой полукруглой лестнице с сильно протертыми за множество лет каменными ступенями. Он не сразу понял, что зовут его.

— Парень, погоди! Ты не Санек, случайно?

— Да, Санек я.

— Из Лесогорска?

— Да, а что?

— Тогда здорово, мужичок! Это же тебя я встречаю! Женька мне точно тебя описал!

— Какой Женька?

— Как это, какой? Женька Вторушин, друг мой боевой! Старшиной был у нас. Лихой матрос!

— Евгений Петрович?!

— Ну да, Евгений Петрович Вторушин, старшина первой статьи. Вместе с ним мы всю войну отслужили здесь, да и повоевать малёха успели. Женька целехонек вышел, а я вишь, каким стал! – с этими словами он постучал черной тростью по ноге. Звук был неживой. 

— Ладно, что это я! – спохватился он, — Давай знакомиться. Сергей Степанович Дубков. Будешь звать меня Степанычем. Все меня так зовут, да и я привык к этому. Тебя уже знаю, как зовут. Сейчас пойдем ко мне. Вещи твои оставим и — в училище. Лады?

— Ага.

Поднявшись по ступенькам, вышли на привокзальную площадь. Несмотря на ранний час, жизнь уже кипела. Множество людей шли куда-то. Раздавались автомобильные сигналы, каким-то странным, металлическим стуком звенели, визжали своими стальными колесами по рельсам, трамваи. Санька сразу узнал их по картинкам в учебниках. Длинные, из двух вагонов, с большой дугой над крышей, скользящей по проводам, натянутым вдоль улицы, они шумно двигались по рельсам. Через большие вагонные стекла виден был народ внутри, стоящий плотно, как селедки в бочке. На остановке собралась большая толпа, с боем бравшая входные двери.

— Утро, на работу народ спешит, – сказал Степаныч, — а мы пешком пройдемся. Нам тут недалеко, пара остановок всего на автобусе, да утром не сесть в него. Народ на работу едет, да курсантики на учебу, что по домам живут

И действительно, шли не очень долго. Дорога со старинной брусчаткой постепенно поднималась все выше и выше.  По пути Санька с широко открытым ртом смотрел на панораму порта с хищными серыми силуэтами военных кораблей, да  черно-белыми пароходами с высокими кранами-гусаками над ними, по обе стороны узкой бухты. Небольшие катера быстро бегали по бухте. Все это сопровождалось лязганьем сдвигаемых вагонов, гудками, звонками, тепловозными свистками. Время от времени, пугая птиц, громкоговорители на столбах вдоль множества железнодорожных путей женскими голосами кричали что-то нечленораздельное, раздающееся многократным эхом во всем этом, немного страшноватом, хаосе.

— Это и есть бухта Золотой Рог, — сказал Степаныч, — тут тебе весь порт, как на ладони. Ну, да еще насмотришься!

На втором этаже большого зеленого барака, куда они поднялись по скрипучим деревянным ступеням, было три двери. Степаныч открыл обитую потертым дермантином  среднюю дверь.

— Заходи, Санек! Не очень – то  устроено здесь у меня, да ты не обращай внимания. Я почти и не живу здесь. Потом сам увидишь, где обитаю, а сейчас располагайся. Я чаек поставлю, почаевничаем чуток и двинемся дело делать!  

 ***

Затушив окурок, Андреич пытался вспомнить, что было дальше, но в памяти не осталось почти ничего из того, что называется курсантской жизнью. Отдельные, как бы существующие сами по себе, всплывали только небольшие эпизоды. Получение первой, самой настоящей, морской формы, да знакомство с такими же, как и он, ребятами —  вот, пожалуй, и все, что осталось в памяти.  Несение службы в общежитии и учебном корпусе, строевые занятия, учеба и зачеты… Все это слилось в один однообразный и скучный массив, странным образом не разделенный ни на картинки, ни на звуки, ни на слова.

Друзей у Саньки не было. Ребята просто не обращали на него никакого внимания. Сначала это тревожило и обижало, но потом он решил, что так даже и лучше, поскольку не мешало учиться, да  и вообще, позволяло жить спокойно, без взлетов и падений. Вокруг кипела жизнь, ребята делали все, что положено делать в шестнадцать лет – гуляли, влюблялись в местных девчонок в короткие часы увольнений и на вечерах, которые регулярно устраивались в актовом зале. Иногда украдкой приносили в общежитие бутылочку-другую крепленого вина, но чаще распивали ее на берегу залива. Ссорились, мирились, но не помнил он, чтобы курсанты дрались между собой. Не бывало такого. В увольнения Санька ходил редко. Поесть мороженое, сходить в кинотеатр – вот и все, что успевал делать вне стен училища, во время увольнений. Эти развлечения нравились, но все же, он предпочитал проводить все свое свободное время на шлюпочной станции, где жил и безраздельно правил Степаныч. 

Во время зимних каникул Санька не ездил домой. Что ему было там делать? Судя по письмам матери, Петрович постоянно пропадал на службе, а она дохаживала последние дни беременности и все жаловалась на самочувствие.  Ребят, с которыми Санька раньше проводил время, тоже не было. Кто-то уехал учиться, другие на заводе работали, да и близнецы тоже уехали куда-то. Не было там никаких Санькиных интересов. 

Ровные ряды шестивесельных шлюпок, которые по-морскому назывались «ялами», с десяток больших, четырнадцативесельных баркасов, несколько крейсерских яхт [1]и небольших шверботов[2], а еще – каноэ и легкие длинные спортивные лодки, стоящие на специальных козлах, под навесом. Все это вместе с большим сараем, где хранились мачты с парусами для ялов, якоря, весла, уключины[3], рули и кованые ручки-румпели к ним и прочая мелочь,  составляли хозяйство Степаныча. Имущество это постоянно перебиралось, чинилось, красилось, смазывалось руками Степаныча и еще двух работников с подозрительно серыми, морщинистыми лицами и черными, не отмываемыми руками, Генкой и Вальком. Никто их иначе не звал. Степаныч дорожил ими.

— Пьяницы горькие, но золотой народ! – приговаривал он, осматривая плоды их деятельности, — Ничего им рассказывать не нужно, все сами знают, все сделают как надо и в срок! Ты, Санёк, учись у них, присматривайся. Они, брат, такую тебе морскую науку преподадут, что ни в одном училище не знают! Не смотри на их вид такой печальный, внутри они – красавцы! 

 Санька и учился. Шил паруса, вязал мягкие коврики — маты, защитные груши-кранцы для катеров, научился с завязанными глазами вязать любые морские узлы. От скоб, талрепов, уключин и прочей нехитрой шлюпочной утвари руки его стали шершавыми и грубыми, но это мало беспокоило Саньку. Больше всего нравилось то, что все это он делал в одиночестве, медленно думая о чем-нибудь, слушая только крики чаек да плеск слабого наката. Генка с Вальком так же спокойно, лишь по необходимости перебрасываясь короткими фразами, делали свою бесконечную работу.

— Эх, хороший бы из тебя боцман получился, Санек! Все у тебя приспособлено к этому! — с удовольствием наблюдая за Санькой, говорил иногда Степаныч, цокая языком. Генка с Вальком согласно кивали.

Постепенно втянувшись в учебу и курсантский быт, Санька обнаружил, что свободного времени оставалось все больше и больше, и теперь можно было дольше заниматься  лодочными делами. Начальство в лице старшины группы и командира роты не препятствовало этому, поскольку уважали Степаныча, да и с учебой у Саньки не было проблем. Вскоре все окончательно привыкли к тому, что у него есть своя работа и перестали ставить в наряды. Так, постепенно, он почти выпал из общей курсантской жизни, встречаясь с однокурсниками только на утренних и вечерних построениях, да во время занятий. Домашние задания приноровился делать там же, на лодочной, в каморке Степаныча.

Через год, легко сдав сессию, Санька поехал домой. Он сильно волновался, когда спускался с вагонной подножки в новенькой, ладно сидящей форме, с как следует, для форса, выбеленным голубым воротником – гюйсом. Мореман, мол, настоящий. Петрович сграбастал Саньку в охапку и, крепко прижав, поставил перед собой.

— Молодец! Справно выглядишь!  Форму, ее ведь тоже нужно уметь носить! Мать-то как обрадуется, глядя на сына!    

— А где она, чего не пришла?

— Так мы разве не писали? Сестренка же у тебя родилась! Аль забыл?

— Да нет, помню… — промямлил, покраснев, Санька. Конечно же, он получил телеграмму с сообщением о рождении  сестренки. Этот факт не взволновал его тогда — родилась и родилась, что из того? Сейчас же, Санька внезапно понял, что очень хочет увидеть ее, свою сестренку. Какая она? К немалому своему удивлению, вдруг поймал себя на мысли, полюбит ли он ее? А она, полюбит ли его она?

Все это наслоилось, навертелось, намешалось с другими чувствами, пока он шел рядом с Петровичем по знакомым с детства улочкам. Мало что изменилось за год. Санька глубоко вдыхал густой таежный воздух. Пахло травами, цветами, землей. Он уже и забыл все эти ароматы. В последнее время его окружали запахи надраенных до блеска курсантских рабочих башмаков с клепками -«гадов»,  преющей морской травы на станции, смазки-тира, смоленых пеньковых канатов,  да вечный перегар от Генки с Вальком. 

Бурная встреча с матерью, ее слезы мало тронули Саньку. Ему почему-то было неловко видеть ее в таком виде – с красными от  недосыпа глазами и огромной грудью, прикрытой полами старенького халата. Однако все это ушло на второй, а быть может и на третий план, когда  мать взяла его за руку и подвела к маленькой деревянной кроватке на ножках в спальне.

 — Вот, сыночек, это и есть твоя сестренка, — тихо сказала она, — познакомься с ней. Теперь она будет тебе самым близким человеком на всю твою оставшуюся жизнь. Мы уйдем, а она останется с тобой.

— А как зовут ее, — плохо слушающимися от волнения губами спросил Санька.

— А Таней ее зовут, Танюшечкой зовут нашу девочку маленькую!

Спавший до этого ребенок вдруг открыл глаза. Большие, темные, они глядели на Саньку, не отрываясь.

— Ой, Жень, ты посмотри-ка! Она же на Санечку смотрит!

— Ага! —  подтвердил Петрович, — И точно, глядит, словно понимает что!

 — Дай ей игрушку, сыночек, — сказала мать. Санька взял яркую погремушку, лежавшую рядом с ребенком и, не зная что делать с ней, встряхнул чуть. Дите вдруг всплеснуло руками и широко улыбнулось.

— Ну, надо же! – воскликнула мать, — Ни за что бы не поверила, кабы не своими глазами! Ты видишь, Санечка, как она тебя признала и полюбила сразу? Кроме меня, она никому еще не улыбалась, а чужих и вовсе не подпускает близко – плакать начинает. Вот, что значит кровь родная! Ладно, мы сейчас покушаем с девочкой нашей, а потом еще пообщаетесь. Сейчас иди умывайся. Покормлю Танюшку и буду вас, мужиков, кормить. 

Санька был потрясен тем, что только что произошло. Еще никто, ни один человек на всем белом свете не касался его души так, как сделала эта кроха. Совсем еще маленькое существо с первого мгновения покорило Саньку. Впервые в жизни он почувствовал, что полюбил кого-то, по-настоящему полюбил и готов на все, на любой подвиг ради того, чтобы защитить этот комочек и сделать так, чтобы ей, его родной сестренке, было тепло и уютно на этом свете.

***

Андреич чувствовал, как отзывается стуком в висках сердце, вспомнившее ту, самую первую, встречу с Танюхой. Вздохнув, он поднялся и выглянул в иллюминатор. Море было тихое и пустынное. Лунная дорожка высвечивала почти зеркальную поверхность, отражающую яркие звезды. Вдохнув пару раз  влажноватый воздух, он открыл маленький холодильник, достал оттуда начатую бутылку минералки, выпил несколько глотков малоприятной жидкости с привкусом соды и снова лег.

Незаметно пролетали дни, недели, месяцы. Практика в море показала, насколько прав был Степаныч.  Страхи относительно «морской болезни» улетели сразу. С выходом из Владивостока, судно сразу же попало в небольшой шторм, и Санька, с тревогой вслушиваясь в свой организм, с радостью обнаружил, что не укачивается.

С первого же рабочего дня он стал просто светиться от удовольствия, чувствуя себя на палубе учебного судна, словно рыба в воде. Каким-то странным образом, выйдя на палубу, он видел и понимал, что ему нужно делать и делал это, вместо того, чтобы вместе с остальными обивать ржавчину или драить палубы. Видя заржавевший талреп или скобу, Санька разбирал их, чистил, смазывал и возвращал на место. Растрепавшийся конец троса аккуратно заделывал, болтающиеся брезентовые чехлы на шлюпках и грузовых лебедках обтягивал, а концы тонких тросов при этом аккуратно подвязывал красивейшим морским узлом. Кучу старых, грязных, засохших кистей в малярке привел в порядок, отмочив и отмыв их.

Старшине эта самостоятельность не понравилось, и он начал цепляться и ругать Саньку, но боцман остановил его и сказал, чтобы тот оставил Саньку в покое. Сразу приметив его, боцман оценил столь необычное для молоденького курсантика понимание и знание палубных дел. Вскоре боцман стал с вечера советоваться с Санькой и давал разнарядку по палубным работам на день ему, Саньке, а не старшине группы, что, естественно, не прибавило популярности ни у старшины, ни у курсантов. Однако это ни в малейшей степени не обеспокоило Саньку. Он давно и прочно привык к одиночеству. 

По возвращении с практики, все пошло по привычному, хорошо накатанному уже пути. Одно беспокоило — Степаныч все чаще стал запивать в компании с Генкой и Вальком, оставляя хозяйство на Саньку, полностью полагаясь на него.  Саньке это не нравилось. Он так и не научился пить с ними, несмотря на то, что иногда они и предлагали ему «по пять капель, для настроения». Однажды уговорили. Попробовал, посидел с ними вечер, но тяжелое похмелье наутро слишком уж не понравилось. Повторять опыт не стал.

Работа не тяготила, учеба тоже. Жизнь шла спокойно, и все впереди было безоблачно и понятно.  По крайней мере, так казалось Саньке. Теперь он уже не сомневался, ехать ему домой или нет по окончании очередной сессии. Очень хотелось увидеть ее, сестренку. Она росла очень симпатичным и веселым ребенком, души не чая в брате. Целыми днями они гуляли вместе, умиляя старушек на скамейке. Мать и Петрович тоже очень радовались, глядя на их дружбу.

По возвращении из отпуска, Санька застал на базе тяжкую обстановку. Степаныча не было, а Генка с Вальком, пьяные до беспамятства, валялись среди разбросанных рваных парусов. Всюду виднелись следы беспробудного пьянства. Бутылки, консервные банки, обрывки газет, окурки разбросаны по станции, на всем- следы заброшенности. В каморке Степаныча — то же самое. В тот же день Санька узнал, что Степаныч  вторую неделю уже лежит в больнице с тяжелым инсультом.  

В палате на шесть человек было душно и тесно. Степаныч лежал у окна. Санька с трудом узнал его. Воспаленные, немигающие глаза на перекошенном лице наполнились слезами, когда Санька склонился над ним. Говорить Степаныч не мог. Пряча глаза, Санька стал говорить какие-то дежурные слова насчет того, что все пройдет, образуется, посидел чуток, а потом попрощался и ушел. На вопрос, что будет со Степанычем дальше, медсестра подняла глаза кверху, молча давая понять, что не в больнице все это решается…

Санька взялся за станцию, с остервенением  приводя ее в порядок. Колян с Вальком, протрезвев, хотели было продолжить свои  «упражнения» со спиртным, но не тут-то было.

— Все, мужики, банкет окончен. Или вы работаете, или…

— Поняли, Санек, ты дай только на баньку. Мы с Вальком сходим, попаримся и завяжем.

Так и сделали. Вернулись они из парной затемно, но трезвые. Сразу легли спать и наутро уже работали, занимаясь привычными делами. Саньку признали сразу и слушались беспрекословно.

На третий день на лодочную станцию прибыло начальство. С изумлением глядя на  чистоту и порядок, на шьющих паруса трезвых работников, они походили, заглядывая во все уголки, заглянули в каморку, где на стареньком столе были разложены учебники и конспекты, да и ушли, не сказав ни слова.

Во время занятий Саньку вызвали в  организационно-строевой отдел. Поговорив с ним немножко, объявили, что, если он не против, его могут оформить временно, на время болезни Степаныча, боцманом шлюпочной базы. Он согласился.

Через месяц, с первой зарплаты, Санька накрыл в каморке стол. Генка и Валек, глядя на великолепные закуски и бутылку «Столичной» в центре, прослезились.

— Ты это, Сань, ты молодец! — сказал Генка.

— Ага, ты ежели что, скажи и мы завсегда… Ты только скажи! – подтвердил Валек.

— Спасибо, мужики, — растрогано сказал Санька, не привыкший слышать такие длинные речи от них, открыл бутылку и налил мужикам по полстакана, а себе – на самом донышке.

— Уважаю! — сказал Генка, указывая своим кривым  черным пальцем на Санькин стакан.

— Ага. Провались она, проклятая, в…  — сказал Валек и разом опрокинул в рот содержимое своего стакана.

Идиллия эта продолжалась до весны следующего года, когда группа, в которой учился Санька, сдала сессию за предпоследний курс и должна была ехать на военные сборы.    

***

Подойдя в воспоминаниях к этому рубежу в своей жизни, Андреич ощутил то, что ощущал каждый раз, вспоминая весь кошмар  тех событий – недоумение, стыд и горечь.

Ничто не предвещало резких поворотов или чрезвычайных событий. Добравшись на автобусе до небольшого поселка, с час шли пешком. В части их встретили радушно. Накормив в столовой густым, наваристым борщом и макаронами с котлетой, отвели в казарму, где разделили на две группы по десять человек и повели на свои корабли.

На тральщике, куда привели их группу, все было чисто, свежеокрашенные поверхности блестели и радовали глаз.

— Становись! – раздалась команда.  На палубу вышел молоденький лейтенант с сине-белой повязкой вахтенного офицера

 — Корабль, — поприветствовав курсантов, стал говорить он, —   готовится к сдаче «задачи раз», а это означает, что главная задача курсантов – не мешать экипажу, который днем и ночью готовится к этому испытанию!

К концу его речи стало  понятно, что их здесь не ждали, но поскольку это уже произошло, то максимум, что для курсантов могут сделать – это обеспечить принятие присяги.

— А дальше будет видно, — добавил офицер.

Перевел его выступление на язык конкретных дел и обязанностей молоденький, коренастый, с лихо заломленной бескозыркой на голове, старшина второй статьи Круглов, как его представил лейтенант. 

— Я, сынки, — начал он, когда лейтенант ушел, — через два месяца иду на дембель. Знаете, что это означает? А означает это то, что мне не нужны всякие там ЧП или неприятности. Вы – мое последнее задание, которое исполняю «на аккорд» и увольняюсь раньше срока. И уж будьте уверены, я его исполню! Если кто-то из вас задумает что-то такое, что может не понравиться мне или моему начальству, то лучше бы ему было не родиться на этот свет. Торжественную часть закончили, а сейчас переходим к прозе жизни.     

Проза эта была проста и понятна. Жить группа должна была в казарме, а в «восемь ноль — ноль, «как пень среди дороги», быть на корабле и стоять в строю, на подъеме флага. Затем – участие в ежедневном, почти ритуальном «проворачивании механизмов». Все оставшееся время – чистить, драить, красит и мыть все, что скажут, да учить воинские Уставы перед принятием присяги, принятие которой было назначено на пятницу следующей недели.

Курсанты волновались. Все оказалось довольно просто, но очень торжественно. Ритуал был отработан и отточен многими поколениями солдат и матросов. Два экипажа выстроились в парадной форме. Перед строем стояли небольшие столики с красными суконными скатертями. Назывались фамилии, и принимающие присягу выходили к столу, впервые держа в руках боевое оружие. Взяв из рук офицера красную папку с текстом, каждый читал его. После этого, вернувшись в строй, он являлся уже полноправным, военнообязанным гражданином, имеющим обязанности перед своей страной. Для исполнения их страна давала им в руки оружие, чтобы было, чем защищать мирных людей. Санька до мороза по коже прочувствовал это, сжимая тяжелый карабин.

По Уставу, после принятия присяги воины должны ехать на стрельбище, чтобы впервые воспользоваться доверенным им оружием.

Вместе с остальными, Санька сидел на лавке в кузове большого армейского ЗИЛа, зажав карабин коленями. Дорога была «фронтовая», с ухабами и глубокими грязевыми лужами, наезженная такими же машинами из всех частей в округе. 

Сами стрельбы прошли быстро. Получив по пять патронов, они ложились на подстилку и, устроившись, отстреляли их по мишеням. Попали – не попали, мало кого интересовало.  Главное ждало их вечером. В этот день полагалось первое увольнение.  

Наглаженные, сияющие, переполненные эмоциями, они вышли из части и пошли, как и объяснял им старшина, не по дороге, а по узкой тропинке, напрямик — к клубу.  

Это был самый обычный клуб, каких тысячи по стране в местах, где стоят военные, но Саньке он показался ослепительно красивым, потому что в зале, куда они вошли, вдоль стен стояли одни девушки. Трудно было не смутиться от девичьих взглядов, которые буквально жгли насквозь. Музыка лилась из двух больших колонок по краям сцены. Никто не танцевал. 

Встав стайкой в углу, стали осматриваться. Санька разглядывал девчонок, пытаясь понять, какие ему нравятся, а какие — не очень. В школе он совсем не обращал на них внимания, не понимая пацанов, которые только и делали, что возились с ними, да и в училище тоже особенно не задумывался о девчонках. Сейчас же ему очень остро захотелось долго и внимательно разглядывать их, чтобы понять, что в них есть такого, что он не знает и не понимает, но что внезапно потянуло его, Саньку, как магнитом? Белые, черные, рыжие, кареглазые, голубоглазые… В цветных кофточках, платьях…  Впервые у Саньки голова кругом шла от всего этого. А еще волновали запахи. Исходящие от девчонок, они были настолько волнующими, так захватывали, что Санька чувствовал, как неровно стучит сердце и предательски потеют ладони.

Ошибка

На сцену вышли музыканты. Не обращая внимания на то, что делается в зале, они расставляли стулья, коробки, тянули провода. Минут через десять музыканты настроились и заиграли бравурную мелодию, и на сцену вышел удивительно неприятный, вертлявый человек в костюме с блестками и с ярко-красной бабочкой на шее.

— Здравствуйте, уважаемые гости нашего клуба! Сегодня вас вновь приветствует наш вокально-инструментальный ансамбль. Поприветствуем!

Почти одновременно с этими словами, в зал стали входить люди. Скорее всего, подошел автобус. Это был флотский народ. Матросы, сверхсрочники, несколько молоденьких лейтенантов. Вечер начинался. Музыканты, будто обрадовавшись новым людям, стали играть что-то зажигательное, ритмичное, и народ пошел танцевать.  

 Санька скучал. Эта шумная, даже немного агрессивная музыка не нравилась ему. Он стал подумывать уже о том, чтобы сбежать отсюда и вернуться в часть, когда внезапно встретился взглядом с невысокой, очень худенькой девчонкой. Она смотрела на него. В этом у Саньки не было сомнений. Смутившись, он вдруг ощутил жаркую волну, охватившую его – она заинтересовалась им! Девушка явно поняла его состояние и улыбнулась широко, показав все зубы, как это умеют делать только женщины.  Санька совсем потерялся.

Дальше – больше. Видимо поняв, что ждать от него инициативы не приходится, девушка вдруг пошла к Саньке, не отводя взгляда от его глаз. Санька шагнул навстречу.

— Привет! – сказала девушка.

— Привет, — залившись краской, ответил Санька.

— Ты курсант?

— Ага.

— Это у вас сегодня присяга была?

— А ты откуда знаешь?

— Мой папа в этой части служит.

— А ты чем занимаешься?

— Я учусь. Вот, на каникулы приехала.

— А где учишься?

— Во Владивостоке, в педучилище.

— А я… да ты знаешь, да?

— Знаю. Пойдем на улицу, подышим?

— Идем.

На улице, перед клубом не было никого.

— Александр, — серьезно представился он.

— А я – Света, — улыбнулась ему девушка и подала руку.

Так, держась за руки, они и пошли по широкой аллее. Санька поражался себе —  ни тени смущения, ни намека на стеснительность и молчаливость. Слова, будто сами по себе, свободно лились и складывались в неплохо оформленные  фразы. Рука в его ладони была маленькая, хрупкая и горячая, словно уголек. Никогда еще Санька не держал девочку за руку вот так, чувствуя ее каждым миллиметром ладони, каждым своим нервом. Только сейчас он начал понимать, что имели в виду пацаны во дворе, когда говорили, что весь вечер за руку держались со своими  девчонками. Тогда это казалось ему смешным и детсадовским, а сейчас… 

Санька потерял счет времени. Когда увидел, что навстречу им бежит человек, он очнулся и взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали без четверти двенадцать.

-Ой, я же почти опоздал! – воскликнул Санька. Почти одновременно бегущий остановился.

— Сань, это ты?

— Я!

— Ты что, на время совсем не смотришь? Мы же тебя обыскались!

— Да я…

— Все, беги! Я здесь, рядом совсем живу. Встретимся в субботу, на танцах. Хорошо? – быстро выпалила Светлана.

— Хорошо! – ответил Санька и, чуть крепче сжав ее ладошку, побежал.

Ребята встретили молча. Так же молча, почти строем, они бежали по тропинке, одновременно топая ботинками по училищной привычке хождения в строю. Этот феномен Санька понял давно. Если идти или бежать «в ногу», то есть одновременно со всеми ставя ногу на землю, то почти не устаешь.

На проходной были без двух минут в полночь. Дежурный прапорщик покачал головой, собирая увольнительные, но ничего не сказал.

После этого события жизнь Саньки приобрела смысл. Все его мысли были там, в следующей субботе. Чем бы они ни занимались, что бы ни делали на корабле или в казарме, все мысли — о ней, первой в его  жизни девчонке, которая вошла в его жизнь спокойно и уверенно, ломая по пути его мальчишеские устои и понятия.

Ему было легко и приятно с ней. Субботние вечера, проведенные вместе, пролетали одним часом. После них Санька чувствовал такой прилив энергии, что готов был горы сворачивать. Слушая беззлобные подначки,  он только улыбался. Странным образом, ребята стали относиться к Саньке лучше, словно впервые увидели и признали в нем одного из них. Они уже не замолкали при его приближении, не прятали глаза. Саньке все это нравилось, но одновременно и беспокоило. Ночью, засыпая, он с тревогой думал о том, что не чувствует себя спокойно, как это было до встречи со Светланой. Он пытался объяснить себе это, понять причину и источник тревоги, но, как ни старался проанализировать перемены  последних дней, все сводилось к тому, что его защитная оболочка, его прочная раковина стала совсем тонкой, а с некоторых пор просто зияла просветами…  Вот это-то и тревожило.

Все когда-то кончается. Закончилась и военная практика. Накануне, при прощании, Светлана дала Саньке конверт. Уже в казарме он открыл его. В конверте лежали ее фотография и листок бумаги с адресом и телефоном общежития во Владивостоке. 

Отпуск Санька провел дома, посвятив его, как и предыдущий, Танюшке. Этот ребенок вил из него веревки, как говорила мать, с удовольствием наблюдая за ними. Санька просто отдыхал душой, гуляя с ней, загорая на речке, рассказывая сказки, которые вынужден был накануне перечитывать. Сестренка, слушая с открытым ртом,  просто глаз с него не сводила. Однажды у него вырвалось… Он и сам не понимал, зачем рассказал  маленькой девочке о том, как встречался со Светланой. Вышло так, что теперь, каждую их прогулку, Санька стал хоть немножко, но обязательно говорить о Светлане и о том, что он чувствовал по отношению к ней. Конечно же, Санька был уверен, что трехлетняя Танюшка ничего этого не понимает и не запоминает. Убедиться в том, что это не так, он сумел очень быстро.

— И чем вы сегодня занимались? – спросила мать, когда они всей семьей сели ужинать.

— Саня сказки рассказывал! – ответила девочка.

— Правда?  — с притворным удивлением спросила мать, —  А о чем сказки? О красной шапочке или о царевне-лягушке?

— Да нет! – возмутилась девочка, — Эти Саня давно уже рассказывал! Мы про Светлану сказку слушали!

— Про Светлану?! – изумилась мать, — Какую такую Светлану? Разве есть такие сказки?

— Конечно, есть! – не унималась девочка, — Саня мне всегда про Светлану сказки рассказывает.

 Санька готов был провалиться сквозь пол и покраснел как рак, уткнувшись в тарелку.

— Понятно, моя прелесть! — сказала мать и, широко улыбаясь, взглянула на Саньку, — А вот мне такую сказку Санечка никогда не рассказывал! Когда-нибудь, может быть, и мне расскажет. Правда, Сань?

— Угу, — буркнул Санька, чувствуя, как хлеб комом становится в горле.

— Ладно вам, чего парню есть мешаете? – пришел на помощь Петрович.

— Да мы что, мы так, меж собой, о нашем, о девичьем, — засмеялась мать.

С началом занятий жизнь снова вернулась в свою привычную колею. Жил по-прежнему на лодочной станции, с ребятами встречался только на занятиях да построениях. Главное, что изменилось – Санька рвался в увольнения точно так же, как делали это все остальные его сокурсники. Со Светой созвонился сразу по ее возвращении, за несколько дней до начала занятий, совершенно доконав  за две недели вахтеров общежития ежедневными звонками по вечерам.

— Ой, Санек, привет! Так хорошо, что ты позвонил! — радостно защебетала она в телефон, когда ее наконец-то разыскали и позвали на вахту, — У нас в субботу будет вечер. Приходи, а? И ребят своих пригласи обязательно! Я тут девчонкам рассказала, так они жаждут увидеть всех вас на вечере!

На вечер ехали всей группой. Надраенные, сверкающие бляхи и ботинки, отутюженная форма – все это было приготовлено настолько безукоризненно, что на построении удивился даже командир роты.  

— Далеко собрались, орлы, что так надраились? – спросил он, улыбаясь.

— На вечер, в педучилище, — ответил кто-то ребят.

— Хорошее дело, —  посерьезнев, сказал командир, — только будьте осторожны, там по весне драка была. Курсанты высшего мореходного с местными не поделили что-то. Держитесь вместе и не поддавайтесь, если будут провоцировать.

Встреча была даже лучше, чем Санька представлял ее себе. Света радостно заулыбалась и пошла навстречу, когда ребята вошли в небольшой актовый зал, где уже играла музыка. Девчонок было много, ребят совсем мало, и прибытие целой группы курсантов было встречено шквалом девичьих улыбок. Вечер начался. Девчонки, не избалованные  большим количеством парней на вечерах, выходили танцевать друг с другом. Ребята ринулись приглашать тех, на ком зацепились своими ищущими взглядами.

Санька со Светой тоже пошли танцевать. Быстрый танец скоро кончился, и на смену ему пришло танго. Санька не был большим специалистом в танцах, но танцевать так, как это делалось на вечерах и в школе, и в училище, особого умения и не требовалось. Практически  обнявшись, они стояли и медленно двигались в такт музыке, почти не сходя с одного места. Мир перестал существовать для них. Санька чувствовал руками тонкий, хрупкий стан девушки, ее горячее тело через тонкую ткань платья и все его естество впитывало эти ощущения, как впитывает воду сухая губка – жадно, страстно, не давая думать ни о чем другом. Она положила невесомые руки ему на плечи и опустила голову ему на грудь. Кровь бросилась Саньке в лицо, и он невольно потянулся лицом к ее золотистым кудряшкам. От них пахло чем-то знакомым, невыразимо приятным. Вдыхая, Санька вдруг с удивлением понял, что уже знает этот запах! Она пахла ребенком! Да, если не обращать внимание на примесь чего-то постороннего, сладкого и травяного, она действительно пахла совсем как Танюшка.

Невольно  подчиняясь мощной волне нежности, возникшей в нем, Санька очень осторожно прижал девушку к себе и замер, ожидая отпора. Вместо этого, она еще плотнее прижалась к нему, и теперь Санька очень близко видел кусочек ее маленького розового ушка среди светлых завитков. Не помня себя, Санька коснулся его губами и она вздрогнула.

-«Господи, — похолодел Санька, — что же я делаю?! Она же сейчас разозлится и все, я потеряю ее навсегда!» 

Все, однако, случилось не так. Светлана медленно подняла голову и, посмотрев мгновение ему в глаза, быстро чмокнула в губы. Теперь Санька уже не думал о том, что будет. Он открыто наслаждался ее покорным гибким телом, не смея шевельнуть руками. Это было волшебство! Вдыхая ее аромат и, уже не таясь, трогал губами волосы, ушко. Когда губы коснулись шеи, она замерла и сжалась. Санька немедленно почувствовал это и понял, что этого нельзя делать. Как бы в благодарность, она погладила своей невесомой рукой  по его стриженому затылку. Музыка закончилась, но они не сразу это поняли и нехотя, словно спускаясь из рая на грешную землю, вернулись к стене.

— А теперь, — сказал в микрофон один из музыкантов, —  учитывая, что сегодня у нас в гостях моряки, наш ансамбль предлагает вам прекрасный, вечный танец. Итак, применительно к нашей ситуации —  матросский вальс! Девушки, я предлагаю вам отступить от традиции и объявляю, что приглашать можно как кавалерам, так и дамам!

— Идем, Сань? Обожаю вальс! —  воскликнула Светлана и осеклась, увидев беспомощное выражение Санькиного лица.

— Ну, и ладно, и ничего, в другой раз! Просто посмотрим. Если хочешь, я могу научить тебя!

— Угу, — только буркнул он в ответ, кляня себя за то, что в свое время не научился.

 Это был долгий, красивый танец. Санька узнал «Севастопольский вальс», он часто звучал по радио в те времена.  На паркете кружились две пары девчонок и курсант с девушкой. Это было очень красиво, и Санька люто завидовал им.

— Ты не думай, Свет, я обязательно научусь! – сказал Санька.

— Конечно, научишься, — улыбнулась Светлана, — и мы всегда с тобой будем танцевать вальс! Каждый, который будет звучать рядом! Да?

— Обещаю тебе это! – твердо сказал Санька, не сомневаясь, что сделает, научится, во что бы это ему ни стало!

Больше не танцевали. В зале стало душно. Они стояли у колонны. Санька держал ее за тонкую, гибкую талию. Она прижалась к нему,  передавая свой  жар. Санька, казалось, физически чувствовал, как ее тепло сливается с теплом его тела и постепенно, всей своей сущностью, они сливаются в одно чистое и светлое целое. Это было совершенно новое ощущение. Впервые в своей жизни он держал девушку так, отчаянно желая, чтобы все на свете видели – это с ним вот так, прижавшись, стоит лучшая из девушек, это действительно, его девушка, и он никому  не позволит не считаться с этим!

Неумолимое, жестокое время делало свое дело. Вечер близился к концу, и Светлана, заметив, что он поглядывает на часы, взяла его за руку и повела на выход.

— Давай, постоим немножко на улице. Здесь так душно.

— Ага, — ответил Санька. Если бы она предложила ему сейчас идти в пустыню, в горы, на край света, он спокойно, с радостью пошел бы туда.

— Я провожу Свету в общежитие и буду ждать вас там, перед входом, — сказал, проходя мимо ребят. Их сине-черная стайка была изрядно уже расцвечена цветастыми блузками и платьями.

Общежитие находилось всего в сотне метров от учебного корпуса, да и прощание не затянулось. Светлана испугалась чего-то, когда Санька привлек ее к себе и чуть прижал, как во время танца. Она мягко, но уверенно убрала его руки. Санька замер, не понимая, что он сделал не так.

— Не надо, Санечка, здесь так много людей…

Санька впервые понял, что женщины видят и оценивают некоторые вещи совсем не так, как мужчины. Ему хотелось здесь же, на самом видном месте, обнимать ее, целовать и всячески показывать всему свету, как много она для него значит, что это его девушка. Он ни на секунду не сомневался, что и она чувствует то же самое, однако оказалось, что для нее танцы с множеством людей были своего рода укрытием, а здесь, на полупустынной площадке, где они были как на ладони, она поставила барьер. Света поняла его удивление и, весело хмыкнув, обняла его, чмокнула в губы, крутнулась так, что платье взлетело колоколом вокруг ног, и пошла к входу в общежитие. За пару шагов обернулась, послала ему воздушный поцелуй, помахала ладошкой и скрылась за дверью.

Санька летал от счастья! Ожидая ребят, он стоял у густых высоких кустов, напротив  входа в учебный корпус педучилища, с наслаждением втягивая дым «Беломора» и готов был петь!

— Эй, водоплавающий, закурить найдется? – раздалось за спиной.

— Да, найдется, — ответил Санька, нутром почувствовав, что не папиросы интересуют спрашивающего.

Он полез в карман за пачкой, и в этот момент из темноты нанесли сильный, точный удар в лицо. Падая, он успел заметить, что бил самый высокий из пяти — шести парней в гражданке, вышедших из-за кустов. Ему повезло — головой попал в куст, боком ударившись о бордюр. Упади он чуть левее, удар головой пришелся бы на угол тяжелой бетонной скамейки. Санька вскочил на ноги.

— Ну, давай! Иди сюда, красавчик, — манил его ударивший. Санька шагнул к нему и в то же мгновение получил предательский удар слева, потом – справа, а завершил все точный, короткий  удар в солнечное сплетение.

Охнув, Санька вновь оказался на асфальте и сжался, ожидая ударов ногами. Их не было. Что-то происходило вокруг. Шаркание многих ног по асфальту, да странные, звенящие звуки. С трудом поднявшись, он увидел, что бившие его теперь сами отбиваются от курсантов, вовремя вышедших на улицу. В воздухе сверкали надраенные латунные бляхи.

— «Ремнями ребята бьются», — подумал Санька, хотел было тоже снять ремень, но махнул рукой и бросился в эту свалку, нанося удары противнику.  

Драка продолжалась недолго. Местные разбежались. Возбужденные и довольные собой, грязные, в синяках и ссадинах,  курсанты тряслись в трамвае, ловя на себе укоризненные взгляды немногочисленных пассажиров. Тело болело, глаз заплыл, но Санька чувствовал, что эйфория ребят передалась и ему. Они победили, а синяки и ссадины – пустяк. Раны заживают, а слава остается!  

На следующий день, за пятнадцать минут до начала занятий, всю роту вернули в общежитие и там выстроили вдоль длинного, широкого коридора. Из ротной канцелярии вышли два милиционера, командир роты и молодой парень с синим фингалом под заплывшим глазом. Одна рука была забинтована и висела на перевязи. Подойдя к их группе, парень указал пальцем на тех, кто был вчера вечером на танцах. Не всех он выбрал, а тех из них, у кого на лицах были видны синяки и ссадины. По приказу командира, они выходили из строя. Получилось шесть человек. Среди них был и Санька. Командир молча указал им на милиционера.

— Все на выход! — сказал милиционер.

Внизу стоял автобус, который и увез их в город, в отделение милиции. Ехали спокойно, не особенно переживая, поскольку были уверены – правда на их стороне.  

— Итак, товарищ курсант, вопрос мой прям и прост, — медленно, с расстановкой, поигрывая  авторучкой,  говорил милиционер, представившийся следователем,  — за что вы вчера избили людей возле педагогического училища?

— Мы избили?! – воскликнул Санька, вскакивая.

— Сядь! – рявкнул следователь, — Отвечай и не подпрыгивай тут мне, а то я быстро успокою!

Второй милиционер подошел ближе и встал рядом с Санькой.

— Уточняю вопрос. За что вы вчера избили патруль дружинников, дежуривших возле педучилища?

Это был удар под  самый дых. Санька мгновенно оценил ситуацию, которая в один миг  перестала быть простотой и веселой и стал рассказывать им, этим милиционерам, все так, как это происходило на самом деле, но их явно не устраивала Санькина версия.

— Значит так, курсантик, слушай меня внимательно. Вы, подонки, специально приехали в педучилище, чтобы поквитаться с местными, которые подрались с другими курсантами весной. Так? Я все правильно говорю? Давай, попробуем с тобой договориться. Ты говоришь правду, а я отпускаю тебя и всех твоих товарищей на все четыре стороны. Мы списываем все, как справедливое разрешение ситуации между пацанами и закрываем дело. Идет?

— Да не было этого, мы на танцы приехали…

— Не было, так не было. Иванов, уведи!  В седьмую его,  — громко крикнул он кому-то. Дверь открылась, и вошедший сержант увел Саньку в камеру. Не в ту, из которой его привели и где остались друзья, а в другую. В камере стоял отвратительный, тошнотворный запах. Шел он от лежащего на противоположной скамье человека в лохмотьях.

Долго, очень долго Санька сидел в полумраке, задыхаясь от смрада. Появившийся голод усилил тошнотворный эффект, и когда дверь камеры с лязгом открылась, Санька обрадовался.

— Ну и что, надумал? Твои дружки все чистосердечно рассказали, во всем признались, описали все. Наверное, уже дома, чай пьют. С баранками, — улыбаясь, добавил следователь.

Санька сжался. Неужели, они могли признаться в том, чего не было?! Нет, конечно же, нет!  А если вдруг… Тогда получится, что он один… Получится, что они говорят правду, а он – нет? Все происходящее  стало казаться Саньке страшным сном, и он прикусил губу. Было больно. Не сон.

— Я могу посмотреть, что они написали, чтобы то же…? – спросил Санька, в надежде схитрить немножко.

— Чего-чего? Ты это о чем, мой маленький? Ты умный, да? А может,  бомжа нанюхался? А может быть, добавить тебе к тому, что от дружинников схлопотал, еще и от нас? Так, слегка, по дружбе! 

Неизвестно, куда бы привело дальнейшее развитие этого разговора, если бы на столе не зазвонил телефон.

— Да, слушаю. — ответил следователь, сняв в трубку, — Привет, дорогой!  Сколько лет, сколько зим!  Дело? Какое у тебя ко мне дело? Говори, не стесняйся.

Следователь сделал знак  второму милиционеру и тот вызвал конвойного. Санька вновь оказался в вонючей камере. Бомж теперь сидел на лавке и внимательно смотрел на Саньку.

— Ты чего, морячок, сюда попал, а?

— Да так, подрались.

— С кем?

— С местными, после танцев.

— Это ерунда! Отругают и нагонят отсюда! – уверенно сказал бомж.

— Следователь сказал, что дружинники это были, но я же точно видел – не было у них никаких повязок!

— Э, милок… Худо твое дело. В таком разе просто так не отпустят. Попробуют дело сляпать. А ты держись, стой на своем – не было повязок и все!

— Так ребята…вроде бы, как уже написали, что были…

— Это тебе следак сказал?

— Да.

— А ты и поверил?!  Это же они, не дай им Бог простуды,  всегда так делают! Эх, молодой ты еще, ничего не понимаешь!

— «И действительно, наверняка следователь обманул!» — подумал Санька, и от этой мысли стало легче.

Он не знал, сколько времени прошло. Часы у него забрали еще утром. Когда дверь вновь отворилась, и его повели к следователю, окно в самом конце коридора было темное.

— Заходи милок, заходи! — неестественно добрым голосом приветствовал его следователь.   

Санька вошел в кабинет и увидел, что напротив следователя сидит Степаныч. 

— Не удивляйся, Санек! – сказал Степаныч,  подав руку, — Это Толян позвонил мне в больницу и сказал, что повя…задержали вас. Вот, как успешно выздоравливающий, я и прилетел сюда, к одному корешу, чтобы выручить другого.

— Значит, так, — сказал следователь Саньке, — тебе очень повезло! Сейчас ты уезжаешь со Степанычем, и я надеюсь, что больше никогда не увижу и не услышу о том, что ты попал в какое-нибудь дерьмо. Идет?

— Идет, — сказал Санька, — А ребята как?

— А все нормально с ребятами, увидишься с ними завтра, — сказал следователь и Степаныч подтвердил кивком.

***

Всю дальнейшую жизнь Андреич корил себя за то, что смалодушничал тогда. Видел, ведь ясно видел  он тогда, как прятал глаза Степаныч и как ухмыльнулся следователь. Видел, но уж очень не хотел возвращаться обратно, в вонючую камеру с бомжом. Трудно признаваться самому себе, но испугался он того, что могло быть дальше, успокоил  себя тогда, уговорил свою совесть признать, что следователь не обманывает, что  отпустил он ребят. Потому и дал Степанычу увезти себя, еще не понимая, что делает не просто ошибку, а, быть может, главную ошибку во всей своей дальнейшей жизни.

Андреич встал, закурил и подошел к открытому иллюминатору. Долго стоял так и глядел на яркие, какие бывают только в море, звезды, стараясь успокоиться. Папироса то вспыхивала огоньком, то остывала ненадолго, дрожа в заскорузлых, натруженных  пальцах.  

 Аты-баты…

Переночевав в коморке на лодочной базе, Санька, как обычно, взял конспекты и направился в общежитие. Тяжелое предчувствие не обмануло. Ребят в роте не было. Их не выпустили.

Все бросились к Саньке с расспросами — что там было и где остальные? Санька не знал, что сказать. Как, какими словами  мог объяснить, почему он здесь, а они – там? Командира роты, к которому Санька хотел зайти и объяснить ситуацию, не оказалось. Он уехал туда, в отделение, выручать ребят. На занятия Санька не пошел. Бросившись на свою, редко используемую, койку в кубрике, лежал с закрытыми глазами. Думать ни о чем не хотелось. Было противно и тошно.

Ребят привезли к обеду. Они были возбуждены и голодны.

— Санька, ты как? – ворвались они в кубрик, — Следователь так и не сказал, где ты и что ты.

— Да живой я, что со мной сделается. А вы как?

— Нормально!  Прессовал нас, давил, чтобы  подписались под нападением на дружинников, но мы не сдались! А ты как? Он сказал, что ты подписал, но мы не поверили ему!  Угрожал! Не приехал бы командир, замордовал бы совсем!    

— Нет, я не подписал. Мне он тоже говорил, что вы написали про дружинников. Я не поверил.

— Вот же, пёс!  А ты где был, почему тебя не привели обратно? 

— В камеру с бомжом посадили, там и был.

— Да ты что?! Да… Ишь, как ломал он тебя. Значит, сказали ему те, дружиннички, что с тебя все началось. Ну, да ничего. Главное – не сдался никто! Справедливость восторжествует !

 Момент истины наступил через три дня. Неожиданно. после занятий, объявили построение.  Командир долго смотрел на стоящих перед ним по стойке смирно курсантов, а затем вздохнул и стал читать приказ по училищу. За групповую драку, за неспровоцированное нападение на дружинников пять человек отчислялись из училища. Шестого, Саньки, в числе отчисленных не было.

Рота молчала. Все смотрели на него. В глазах был один немой вопрос — почему? Когда строй распустили, Санька ринулся в канцелярию. Кроме командира, там были старшина роты и некоторые старшины групп.

— Не знаю, – сухо ответил командир, — тебя нет ни в одном из присланных милицией протоколов. Ты у них, в отделении, не числишься ни по одному документу. Как это получилось у тебя, я не знаю, а если честно, то и не хочу знать. Все, свободен. Иди.

— А…

— Я тебе все сказал, свободен!

— Что же мне делать?- тихо спросил Санька.

— Кр-ругом! Выйди из канцелярии! Завтра поговорим. Может быть… — добавил он и по тому, каким тоном это было сказано, Санька понял – разговора не будет.

Вокруг Саньки вновь образовалась пустота, но это была иная пустота, враждебная, напряженная и чреватая  чем-то очень серьезным и опасным. Никто не смотрел на Саньку, никто с ним не заговаривал. Он бросил конспекты в рундук и пошел на шлюпочную базу. Толян встретил  широкой улыбкой.

— Санек, Степаныч вернулся из больнички-то! Кривой да косой малёха, но живой!

— Где он?

— Там, у себя. И Валек у него.

Степаныч сидел на топчане и пил чай. Валек сидел на табуретке напротив.

— Ну, вот тебе и Санька нарисовался! — воскликнул Валёк, — А ты спрашивал!  Здесь он, никуда не делся!

— Валек, выйди. Мне нужно поговорить со Степанычем.

— Ты это чего, Сань? – изумился Степаныч.

— Валек, исчезни! – повторил Санька.

 — Сань, что случилось? —  с тревогой спросил Степаныч.

— За что ты меня так, Степаныч? – тихо спросил Санька, — Что я тебе такое сделал, что ты меня так вот?

— Да скажешь ты мне или нет, в конце-то концов, что случилось?

— Случилось, Степаныч, случилось! Ребят, которые вступились за меня и отбили там, в драке, сегодня отчислили из училища. Их отчислили, а я вот он, стою перед тобой, чистенький и незапятнанный. И что мне теперь делать с этим? Как мне объяснять всем, почему я здесь, а их отчислили?

— Все, все! Успокойся! Сядь! Та-ак… Дай подумать… Это что же, Валерка меня так вот подставил…

— Какой еще Валерка? При чем тут какой-то Валерка? – взорвался Санька, — Я тебя спрашиваю!

— Следователь это тот, в отделении. Кореш мой. Теперь бывший. Ты знаешь, Сань, — горячо зашептал Степаныч, — мы все исправим! Я схожу к нему, и мы придумаем что-нибудь!

— Все! – вскочил Санька, — Хватит! Придумали! Вполне уже достаточно! Ладно, я сам знаю, что мне делать.

Санька твердо шагал к учебному корпусу. Зайдя в читальный зал, сел за стол, вырвал листок из конспекта и стал писать. Долго смотрел на написанное, скомкал и вырвал новый лист. Пожилая библиотекарь подозрительно посматривала на него.

— Войдите, — ответили из-за двери в кабинет начальника строевого отдела. Санька вошел и положил лист на стол.      

— Что это? – спросил начальник отдела, моложавый подполковник.

— Заявление на отчисление, — ответил Санька.

— И с какой такой радости мы должны вас отчислить, товарищ курсант? Я не вижу причин.

— Я не хочу называть причину.

— Да? Это вы нам что, предлагаете так и написать в приказе, что по неизвестным, мол, причинам отчисляется такой-то курсант с последнего курса. Да? 

— Хорошо, я сейчас пойду и натворю что-нибудь, чтобы было, что написать в приказе! – выпалил Санька и повернулся, чтобы выйти.

— Стоять! А ну, сядь. Успокойся и выкладывай все по порядку, чтобы я мог все понять.
          Саньку колотило. Подполковник налил и поставил перед ним стакан воды.

— Выпей и говори. Я слушаю.

Справившись с волнением, Санька заговорил. С трудом, сбиваясь, он рассказал ему все, что произошло в тот вечер и на следующий день, в отделении милиции.

— Вот такая, значит, история… — помолчав, сказал офицер, — все это правда?

— Да.

— Но я ничем не смогу помочь ребятам. Ты это понимаешь? В протоколах все так оформлено, что хоть в тюрьму всех сажай! Максимум, что мы смогли сделать, так это уговорить милицию не заводить уголовное дело! Срок же всем светил!

— Я знаю это, только это все несправедливо! Я должен быть в этом приказе, потому что они из-за меня ввязались в эту драку!

— Тебя не может быть в приказе, поскольку в протоколах  тебя нет…

— Вот потому-то я и требую, чтобы меня исключили из училища, а формулировка меня не интересует.

— Ты вот что, — подумав, сказал офицер, — ты посиди здесь, а я скоро вернусь.

Минут через пятнадцать он вернулся и велел Саньке следовать за ним. Тяжелая дверь, приемная, секретарь. Дверь с табличкой «Начальник училища».

— Проходите, присаживайтесь. Я хочу задать вам один вопрос. Вы осознаете, что будет дальше, если я дам ход вашему заявлению? 

— Да, осознаю.

— Осознаете, что максимум через месяц попадаете в армию, поскольку присягу вы приняли, возраст призывной, училищная бронь закроется, а осенний призыв  в разгаре.

— Да, осознаю.

— Настаиваете?

— Да.

— Что ж… Я уважаю ваше решение и понимаю его. Нелегко вам с таким грузом было бы жить и учиться дальше в нашем училище. Однако должен сказать, что вы сильный для своего возраста человек и сможете пережить эту ситуацию, – с этими словами начальник написал что-то на Санькином заявлении, передал его офицеру и, встав, подал Саньке руку.

— Я с сожалением и с удовольствием жму вашу руку. Искренне желаю удачи!

Формальности были исполнены быстро, и уже на следующий день Санька вышел из училища с документами в кармане. Форму, в которой он был, ему оставили, добавив еще осенний бушлат, потребовав лишь спороть с рукава курсантские лычки, указывающие, на каком он учится курсе.

Что делать, Санька знал. Еще вчера решил, что сразу же пойдет в военкомат. Сама мысль о возвращении домой была невыносима. С этим все было ясно. Вопрос заключался в Светлане. Что делать? Поехать к ней, позвонить или написать? На первое и второе у Саньки не было ни сил, ни желания. Он представил себе, что нужно будет вновь все рассказывать, оправдываться, да и просто мысль о том, чтобы прийти к ней в побитом, раздавленном, униженном состоянии была невыносимой.

— «Ничего, успокоюсь немного, — думал Санька, — устроюсь, а там — сяду и напишу ей письмо. Большое и подробное. Пусть тогда и рассудит, правильно я поступил или нет, а рассудив, сама решает, хочет иметь со мной какие-то отношения или нет».

Прощание со Степанычем было кратким. Санька зашел к нему утром и сказал, что уезжает.

— Прости меня, Сань, если можешь. Не додумал я. Хотел как лучше…

— Все нормально, не переживай, — сказал Санька, подавая руку, — сам виноват, сам и расхлебаю. Спасибо тебе за все.

***

— Прощай, училище! – сказал Санька вслух и крупными шагами зашагал в сторону вокзала по той же брусчатке, по которой когда-то пришел в училище. Военкомат находился рядом с вокзалом.

— Ага, — рассматривая Санькины документы, медленно говорил офицер в военкомате, — понятно. Что ж, голубок,  ты в нужное место и в нужный момент пришел. Как раз, команду формируем. Ты у нас морской, почти что грамотный. Будешь старшим в группе. Завтра еще несколько человек добавим, и поедете.

— Далеко?              

— Да нет, рядом. Полчаса на автобусе. В Моргородке есть флотский учебный Экипаж. Там вас «причешут», обучат, да к делу и приладят. Ночевать будешь здесь или в город-то сходишь? Ты не удивляйся, что я так. Я не со всеми такой. Мне друг мой звонил из училища. Не знаю я, что с тобой приключилось, но коли он просит внимательнее к тебе подойти, то ты этого заслуживаешь. Так идешь в город или нет?

— Нет, — резко ответил Санька, не ожидавший, что и здесь его по знакомству будут устраивать.

— Как знаешь. Сироткин! – крикнул офицер, приоткрыв дверь.

— Здесь! —  послышалось оттуда.

— В пятнадцатую команду, старшим, — сказал офицер и передал вошедшему прапорщику пакет с документами.

Прапорщик указал  Саньке на койку в углу большой, гулкой казармы с тремя рядами двухэтажных коек со свернутыми в рулоны матрасами, судя по пятнам и торчащим из дыр клокам ваты, много повидавшими на своем веку.

— Здесь твое место. Идем, постель выдам.

Когда Санька вернулся со стопкой простыней, ветхим одеяльцем и странным, плоским, комковатым блином в руках, изображающим подушку, в казарме уже было с десяток ребят. Они сидели на койках в том же углу и о чем-то говорили. Почти все были стрижены наголо. При появлении Саньки замолчали.

— Привет! Меня Александром зовут, — представился Санька.

— Привет! – нестройно ответили ему.

— А ты что, моряк, да? —  после продолжительной паузы спросил один из них.

— Полуфабрикат, — ответил Санька и впервые за последние сутки улыбнулся.

— Это как?

— А очень просто. В мореходке учился, да на полпути спрыгнул. Получилось, что прямо сюда.

Вскоре выяснилось, что ребята приехали издалека, в-основном из Сибири. Расспросов не последовало. Все были погружены в свои думы и тревоги. Что будет, как будет? Кроме Саньки, все впервые оказались так далеко от дома и потому с некоторой опаской, но все же жались друг к другу. Больше не к кому. Для Саньки было удивительно, что они сразу и спокойно приняли тот факт, что его назначили старшим в команду, ведь он явно был младше некоторых из них. Подумав же, понял, что виной этому то, что он уже знал море и был в форме, а значит – «бывалый». Командовать этой командой ему так и не довелось. На следующий день, после скудного завтрака,  в казарму зашел лейтенант с красной повязкой и сказал, чтобы все находились на месте — прибыл «покупатель» из учебного Экипажа. Ребята, только офицер вышел, дружно принялись острить на  тему «быть на месте»- будто бы у них была возможность уйти куда-то! Слово «покупатель» покоробило Саньку. Товаром он еще никогда себя не чувствовал. 

— Выходи строиться. С вещами! – прозвучала команда и, взяв свои вещмешки, ребята пошли на выход.

— А ну, бегом, марш!  Как сонные мухи, расселись тут, жиром обросли! Последнему пендаля дам!

— «Хорошее начало, — подумал Санька, и в это же мгновение в голову пришла мысль, – а если попробовать?»  

Пропустив двух отставших вперед, он побежал последним. На выходе стоял лихого вида старшина первой статьи, срочной службы. Готовый уже исполнить свое обещание, старшина мгновенно передумал, увидев перед собой морскую форму.

— Э, да у нас тут морячок нарисовался! Ладно, разберемся потом, кто таков. Живо, встали! По порядку номеров, рассчитайсь!

— Первый, второй, третий… —  зазвучали спокойные голоса.

— Отставить! Вольно! Или проснетесь сейчас, или я вас начну нежно, но настойчиво будить! Равняйсь! Сми-ирно! По порядку номеров рассчитайсь!

Это продолжалось минут десять. В конце концов, действительно, расчет стал четким и быстрым. Старшина не прерывал их, и когда очередь, наконец, дошла до Саньки, он, помня курсантскую науку, сделал шаг вперед и громко доложил:

— Тринадцатый, расчет окончен!

— Есть! Вольно. Ну, ты крут, братишка, хвалю! Поняли, как нужно, скворцы?

— По-оняли, прозвучало нестройно.

— Не поняли, а так точно! Итак, спрашиваю, вы поняли?

— Так точно! —  почти в один голос ответил строй.

— То-то же. Меня зовут Володей. Если приглашу чай пить, можете звать Вовкой. Все остальное время я для вас «Товарищ старшина». Поняли?

— Так точно!

— Не рекомендую путать. Учить буду строго.

Все это время, чуть в стороне, стоял прапорщик  и с улыбкой наблюдал за происходящим. Вскоре вышел дежурный с большим потертым кожаным портфелем и передал его старшине.

— Вольно, разойдись! Пять минут перекур.

И понеслась за высокими заборами учебного флотского Экипажа жизнь служивая, полная труда, пота и, чего греха таить, слез. В училище Санька многое знал, видел и понимал, но та интенсивность, с которой шло обучение по «курсу молодого бойца», ошеломила и его. По шесть часов в день, под резкие крики, угрозы и ругань  старшин,  они шагали и шагали, наматывая километры. Десятки, сотни раз отрабатывали повороты, подходы и отходы от начальства. Сил «тянуть носочки» уже почти не было. В промежутках – бесконечные прыжки, подтягивания, «кони», «козлы», канаты, турники и брусья… Все это начиналось с солидной пробежки утром, сразу после подъема, в шесть часов.

Без сил, к полудню они залетали в казарму и только успевали умыться, как звучала команда на обед.  Любой прием пищи представлял собой целый ритуал! Длинные столы на десять человек, за каждым назначался бачковой, то есть тот, который разливает и накладывает всем поровну из кастрюли — бачка. Садились, начинали и заканчивали есть только по команде. В первый день все остались голодными, потому что, едва приступив ко второму – гречке с тушенкой, были подняты командой «Закончить прием пищи, всем на выход!». Схватив по куску хлеба, бегом бросились на выход, поскольку знали уже – последние будут иметь неприятности в виде дополнительных занятий на плацу или еще чего похуже.

Опыт – штука серьезная и полезная. Раз за разом, день за днем, прием пищи удавался все лучше, и вскоре  уже все успевали заглотить нехитрый харч, чуть ли не давясь и глотая, словно бакланы, не поднимая головы. Постепенно и это проходило,  каким-то странным образом, времени стало хватать! Ели быстро, но спокойно. То же самое стало происходить и на плацу. Все эти километры, приемы и повороты стали настолько привычными, что делались автоматически, без участия головы. Как-то так получалось, что команды четко и точно исполнялись телом, ногами, руками, а голова в это время была занята чем угодно, только не службой!  Труднее всего было на теоретических занятиях. После шагистики, пробежек и обеда сидеть за столами и слушать лекции о мировом империализме и тактике ведения боя на пересеченной местности, а также устройству современного корабля и подводной лодки, было почти невозможно. Глаза слипались и, казалось, не существовало силы, способной снять сонливость. Оказалось, такая сила имелась в Экипаже. В этом они убедились сразу, с первых же занятий. Активизировалась эта сила с помощью особой фразы:

— Всем встать! Смирно! Отодвинуть стулья. Тридцать приседаний! Старший группы – счет. Раз, два…

После двух-трех таких «побудок» дремать никто уже не решался, потому как каждый нутром чуял – свои же могут за это и темную устроить ночью! Вечером было хождение строем по плацу. Долгое, бесконечное, изнурительное, под песни, слова которых разучивались вечером, перед отбоем.

«А для тебя, родна-ая

Есть почта полева-ая….»

Недостаточно бодро и громко  спетая песня, недостаточно четкий строевой шаг, недостаточно ровная шеренга, чья-то недостаточно высоко поднятая голова и еще многое, многое другое становилось совершенно нормальным и достаточным основанием  для следующего, следующего, следующего, и так далее, круга… 

Присяга, которую принимали молодые, была не для него. Такое делается раз в жизни. Санька с интересом смотрел на церемонию и вспоминал свои ощущения тогда, во время присяги, но главные – после нее, в клубе…

А потом начались занятия с оружием, сдача нормативов по сборке-разборке, его чистка, стрельбы. И еще – бесконечные, изнурительные кроссы на три, десять километров. Сначала налегке, а потом – с полной выкладкой, то есть в каске, с карабином на плече, скаткой шинели, противогазом и боекомплектом. Затем – кроссы в противогазе, который научились подгонять идеально и надевать мгновенно, проблевавшись от души в палатке с газом.  

Все это сопровождалось дополнительными «умственными упражнениями» вроде мытья после отбоя «многоочковых» гальюнов и таких же умывальников, да плюс к ним — обязанности мыть или, как говорят на флоте, «тянуть палубу» в свою и не только свою очередь. А еще – уборки территории, собирание обильно падавших желтых листьев, побелка бордюров и многочисленные прочие «незначительные мелочи», даже не упомянутые в плотном матросском распорядке дня. 

Дни летели как часы, а часы иногда тянулись, словно дни. При всей своей, казалось бы, тупости и нелогичности этой бессмысленной, угнетающей человека системы, Санька отчетливо чувствовал, как постепенно становится другим человеком. Его не пугали уже ни кроссы, ни многочасовые маршировки, ни ночные наряды. Он настолько адаптировался ко всему этому, что даже научился отдыхать, делая эту нелегкую воинскую работу!  Каким-то образом, в самый пик усталости стало появляться то, что называют вторым дыханием. Шагая, он не раз уже ловил себя на том, что четко держит место в строю, слышит команды и выполняет их, практически находясь в состоянии дремоты!  А еще, понял, что вся эта система переделала его сознание так, что, получив команду, уже не обдумывает, не оценивает ее со всех сторон, как делал всегда, а идет и делает!

Постепенно, шаг за шагом, тяжесть службы стала спадать. Не потому, что она стала легче. К этой тяжести привыкли. Теперь занятия в аудиториях стали более интересными. Изучали корабельные приборы, системы, и настал момент, когда их построили и зачитали списки, разделившие их на занятиях. Началась специализация.

Санька, как предполагал и надеялся, попал в рулевые-сигнальщики. Это было близко, понятно и легко. Он лихо докладывал на занятиях, мастерски управлялся с оборудованием и приборами.

Часы тренировок дали результат — молнией взлетал наверх и скользил вниз по учебным корабельным трапам. Первым был и на самом неудобном тренажере – двенадцатиметровой вертикальной трубе с отполированными матросскими руками до белого металла скобами трапа, имитирующей рубочный люк и шахту спуска в подводную лодку. Все это не осталось незамеченным. За месяц до выхода из учебного экипажа ему предложили остаться служить в нем, обучая молодых. Долго думал Санька, но отказался, прекрасно понимая, что служба в экипаже — не та служба, которая ему нужна. Он хотел служить по-настоящему, без скидок и поправок, наравне со всеми.

Нет, за всеми тяготами службы Санька не забыл о том, что оставил за этим забором. Матери и Петровичу он написал письмо, где вкратце рассказал о том, почему ушел из училища. Мать плакала, отвечая ему. Это видно было по нескольким пятнам расплывшихся чернил. Петрович приписал несколько строк, в которых хвалил за мужское решение и желал удачи. Главная радость – в Санькиной тумбочке лежала фотография Танюшки с картинкой, нарисованной ею цветными карандашами на обороте.

Светлана была его болью. Он так и не написал ей. Не смог. Множество раз Санька садился и начинал, но каждый раз все заканчивалось одним и тем же – скомканный лист летел в урну. Так продолжалось до тех пор, пока не понял, что не сможет написать, пока не поймет, что готов встретиться с ней.

Прошло почти пять месяцев. Как-то вечером, повинуясь накатившему на него приступу тоски по ней, он сел и удивительно легко и просто описал все события, а заодно и те, что происходили с ним в экипаже.  Написав, Санька с удовлетворением потянулся всем телом, и с ужасом понял, что не знает ни адреса общежития, ни ее фамилии… Отчаяние охватило его. Что делать, как дать ей знать, где он находится и что делает?! Не было теперь ни одной минуты, чтобы он не думал об этом. Жизнь была отравлена. Надежда стала гаснуть.

Через две недели Санька, а с ним еще с десяток бойцов получили приказ о направлении  в бригаду подводных лодок, для прохождение службы.

Радости его не было границ! Эта бригада располагалась рядом с той самой бригадой тральщиков, где Санька принимал присягу и где познакомился со Светланой!    

Жизнь обрела полный, яркий, живой смысл. Теперь Санька не сомневался – он найдет ее, что бы для этого ему ни пришлось сделать!

Попробуем и это!

Прапорщик на проходной долго изучал предписание, а затем позвонил по телефону. Вскоре за ними пришли.

— Старший кто? – спросил старлей в очках, встретивший их в штабе,  — Документы у кого?

— Я старший, – ответил Санька, подавая запечатанный сургучными печатями пакет.

— Так… — недоверчиво, оценивающим взглядом старлей изучал Саньку, — личные документы всем сдать и ждать здесь. Вызову.

Оформление длилось больше часа. Саньку оформили последним. За ним прибежал дневальный с красной повязкой на рукаве бушлата.

— Ты с «Буки-полстапять»? – спросил старлей дневального, — Молодой к вам, Турайкину на замену. Веди к старпому, ваш «БЧ-раз» на совещании у флагманского штурмана. Часа через полтора будет.

Саньке не нужно было переводить. Напичканный на занятиях в Экипаже всевозможными знаниями в этой области, он все понял. «Буки-полстапять» это тактическое имя корабля. Другими словами, его определили на большую дизельную лодку с тактическим номером 55. «БЧ-раз» — это командир боевой части номер один, штурманско-сигнальной.

— Ты откуда? – спросил дневальный, — шагая по асфальтовой дорожке между двухэтажными зданиями, окруженными огромными, разлапистыми соснами. 

— Из Владика, из Экипажа.

— Да нет, я спрашиваю, родом ты откуда.

— Из Лесогорска.

— Ага, понял. Не земеля, однако. Ну, да ничего. Может, еще молодые будут, земелю встречу какого-никакого. Как зовут-то?

— Санька. А ты откуда? – чтобы поддержать разговор, спросил Санька.

— Я — Серега. С Волги, из Затона я. Слыхал про такой?

— Не-а, — ответил Санька.

— У нас там хорошо. Будешь в наших краях – заходи! Мне через семь с половиной месяцев на дембель. Захочешь — адресок оставлю.

— Казарма как казарма, — подумал Санька, поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж. Все  чисто, аккуратно и свежевыкрашенно, все сверкает стерильным, сухим мужским порядком.  

— А вот и наш экипаж, — сказал дневальный, свернув на лестничной площадке влево. 

За небольшим коридорчиком с несколькими дверьми оказалось  большое, метров пятьдесят длиной и около пятнадцати шириной, помещение с четырьмя рядами двухэтажных коек. Все были аккуратнейшим образом заправлены. Пройдя нехитрые воинские науки в учебном Экипаже, Санька знал толк в том, как должны заправляться койки. Машинально пересчитал их – по двенадцать пар каждом ряду. В дальнем  углу стоял старый бильярдный стол без шаров, но с единственным кием, лежащим на выцветшем сукне.

Пол в казарме, выкрашенный в ярко-оранжевый  цвет, интенсивно пах странным запахом то ли машинного масла, то ли какого-то растворителя. Кроме вахтенной службы, людей не было. Вахтенный на входе со штык-ножом на ремне молча разглядывал Саньку.

— На корабле все. — сказал Серега, успевший куда-то сходить, — Идем, старпом ждет. Ты там смотри, доклад по всей форме! Если взъестся сразу – не отплюешься потом! Злопамятный он, Кащей-то наш!

— Товарищ капитан-лейтенант… — Санька четко и громко выпалил нужный текст доклада и замер, глядя по Уставу, строго перед собой.

— Ух ты, какого бравого матросика занесло к нам на огонек! —  улыбнулся тощий до безобразия каплей с длинным крючковатым носом и большими, розовыми в солнечном свете, оттопыренными ушами. Погоны на его чрезвычайно узком кителе смотрелись как крылья, да и весь он удивительно напоминал Кащея из детского мультика.

-«В самую точку кликуха!» – подумал Санька.

Встав из-за обшарпанного письменного стола, заваленного какими-то ведомостями, каплей подошел к Саньке.

— Ладно, — бормотал он, обходя Саньку вокруг, — допустим, хотя… Нет, но обувь-то почистить мог бы! Ну, хорошо. Принимаю. Посмотрим, как дальше себя покажешь. Иди, найди старшину первой статьи Мельникова, он тебе все покажет.

Через полчаса Санька имел свое место в казарме и свои полтумбочки. Вынув из выданного в учебном Экипаже вещмешка нехитрый скарб, состоящий из бритвы, мыла зубной пасты со щеткой, куска белой тряпки и пачки конвертов с материнскими письмами, Санька сдал его в баталерку – склад при казарме экипажа. Все его личное пространство теперь ограничивалось койкой во втором ряду, на втором ярусе, а личное имущество едва закрыло дно в верхней половине тумбочки.
        — Ну и как, устроился? – раздался голос сзади. Санька обернулся. Старпом стоял, поигрывая кием.

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант, устроился.

— Вот и ладно. Там твой командир прибыл, штурман. Иди к нему, представься.

— Есть. Разрешите вопрос?

— Вопрос? – удивился старпом, — У тебя, воин, уже вопросы ко мне появились?! Силен! Валяй!

— Когда я смогу в увольнение пойти?

— Ну, ты даешь, служивый! – изумленно рассматривал его старпом, словно впервые увидел, — А послужить  для начала не думал попробовать? Давай, договоримся. Ты меня не спрашивал, а я тебе не отвечал. Хорошо? Настроение у меня, матросик, замечательное сегодня, не хочу его себе портить. Ты понял, воин?

— Так точно!

— В таком случае, кр-ругом! —  тихо сказал старпом, — К командиру БЧ-раз, шагом марш!

Навстречу, по проходу между койками, шел невысокий молодой старший лейтенант.

— А вот и командир твой собственной персоной, — сказал вслед Саньке старпом, — Николаич, тут служивый  к тебе из учебки сегодня прибыл, в увольнение просится. Никак не пойму — юродивый чуток,  служить не хочет или по мамке какой-нибудь уж больно шибко соскучился?

— Я разберусь, — серьезно сказал старлей, — идем со мной.

— Посмотрел твои документы, —  усадив Саньку напротив, сказал старлей, — ты уже почти заканчивал училище и ушел. Почему?

— Я бы не хотел вдаваться в подробности. Ушел по собственному желанию.

— Из-за учебы? Завалил сессию?

— Нет.

— Ясно. Сможешь прокладку сделать на карте?

— Конечно.

— Корректурой карт занимался?

— На занятиях и на практике.

 — Радиопеленгатор знаешь?

— Знаю.

— Гирокомпас запускал, обслуживал?

— Да, «Курс-3» и «Курс-4»

— Великолепно! Служить как настроен, на совесть или срок отбыть?

— Раз уж я здесь, служить буду нормально.

Не менее получаса Санька отвечал на подобные вопросы. Старлей делал какие-то отметки в большой общей тетради, исписанной мелким почерком.

— Значит, так, — вставая, сказал он, — будешь мне помогать готовить штурманскую часть к походу. Завтра, с утра, со всеми идешь на корабль. Я буду чуть позже. К моему приходу посмотришь штурманское хозяйство. Старшина команды сигнальщиков покажет. Я ему скажу. Кстати, ты ему на замену пришел. Нос не задирай – обломают его тебе, молодому, мигом, и даже не заметишь, как это случится! А вообще, ребята подобрались неплохие. Через час команда вернется с корабля, познакомишься. Все, свободен.

— Есть, — ответил Санька и, встав, шагнул на выход.

— У тебя что, какие-то проблемы на берегу?- вдогонку спросил старлей.    

— Никак нет, никаких проблем нет.

— Хорошо. Никаких увольнений у тебя не будет. По крайней мере, месяц, а там — посмотрим.

Служба началась неплохо. Познакомился с командой. Парни были нормальные. Узнав, что Санька пришел на замену старшему, удивились, но когда Санька рассказал, что учился в мореходке, все встало на свои места.

Удивила кормежка. На обед был великолепный, почти домашний борщ с мясом, огромная порция макарон с котлетой «42 размера», даже закуска стояла на столе — рыбные консервы. Санька с трудом допил компот, чувствуя давно уже забытую тяжесть. По привычке сделал это быстро, как в учебке.

— Ты не глотай так, — сказал тот самый старшина сигнальщиков, Турайкин, — здесь больше времени дают, чем в учебке, все успевают.

— Ага, теперь уже понял – засмеялся Санька, — неплохо на подводном флоте кормят! 

— Это еще не очень. После похода еще лучше бывает!

— А разве можно лучше?

— Можно! Там еще фрукты на стол, овощи дают.

Первая ночь прошла спокойно. По привычке, натренированной в учебке, Санька лег и мгновенно уснул. Крик дневального «Команде подъем!», как ему показалось, прозвучал сразу после отбоя, однако было ясно — уже начинало светать.

Легкая пробежка по дорожкам бригады, утренний осмотр, то есть построение, на котором старшины команд проверяли одежду, давали какие-то наставления на день, и снова — столовая.

Завтрак оказался совершенно необычным. На столе лежали четвертинки, то есть целые булки, порезанные на четыре части, свежайшего, еще чуть теплого  хлеба, пара тарелок со сливочным маслом в неимоверном, по сравнению с  училищем и учебкой, количестве и штук пять банок сгущенки. В больших чайниках оказался прекрасно заваренный, крепкий, душистый чай.

— Давай, Санек, мажь «птюху» маслом. Да не так, мажь как следует, как душа просит! Нет, не так. Делай, как я! – с этими словами Турайкин намазал на четверть батона слой не менее сантиметра, а сверху щедро полил сгущенкой, слизнув потекшие капли, — Понял?

— Понял, — засмеялся Санька.

— Так и действуй!

После перекура у казармы, офицеры построили всю команду и повели на корабль. Минут десять шли по широкой бетонной дороге с большими, стройными соснами по обе стороны, ведущей вниз, к морю. Санька с наслаждением вдыхал знакомый с детства таежный, густой хвойный воздух, и душа радовалась весеннему пенью птиц.

-«Интересно, — совсем не к месту, думал он, шагая в ногу со всеми, — по пенью птиц всегда можно понять, что сейчас на дворе – весна, лето или осень».

Дорога вынырнула из леса, и перед Санькой открылась панорама небольшого залива.  Впереди, в конце дороги, стояли низкие ангары, окрашенные в камуфляжный цвет, а между ними начинался длинный пирс, к которому прижались  четыре матово-черные подводные лодки, по две с каждой стороны. Замирая от волнения, Санька пытался угадать, какая из них «его». У входа на пирс, под деревянным «грибом»  стоял огромного роста часовой с отличительными знаками морской пехоты. То, как он был одет, потрясло Саньку. Кожаные, явно меховые штаны, такая же куртка с капюшоном и мощными металлическими молниями, необычного вида, короткие и широкие, меховые сапоги, каска, автомат и полный боекомплект.          

Лейтенант во главе колонны что-то предъявил часовому, тот козырнул, и колонна пошла дальше.

Проходя мимо первых лодок, Санька с изумлением увидел, что правая – не лодка вовсе, а ее муляж! На нескольких плавучих емкостях-понтонах  были сделаны каркасы под очертания лодки, обшитые фанерой, окрашенной в черный цвет.

 -«Не забыть бы спросить потом, что это такое», — подумал Санька. 

   Строй остановился у того корабля, что был за муляжом. Моряки бегом, шеренга за шеренгой, по одному вбегали на палубу лодки по деревянной сходне  чуть позади рубки, отдавая по пути честь флагу, что развевался над рубкой. Вбежавшие бежали к открытой стальной двери в середине рубки и там исчезали.      

 Пробежав по сходне, Санька побежал по узкой палубе вдоль рубки, держась за поручень. Нырнув в дверь, он увидел скобтрап и ловко, как учили, забрался по нему, оказавшись на верхнем мостике. Там стояли прапорщик и офицер с повязкой дежурного по кораблю. Отдав ему честь, Санька метнулся к люку, мгновенно вспомнив все, что о нем говорили в учебке.

Рубочный люк – особое, даже священное место на лодке. Сверкающее латунное кольцо по торцу высоко поднятого порога, комингса – табу! Касаться его можно только тем, кто его драит. С одной стороны, это всего лишь одна из многих флотских традиций, а с другой — она написана жизнями предыдущих поколений подводников. Малейшая песчинка, спичка или другой какой-то мелкий предмет может послужить причиной гибели корабля, потому, что даже маленькая щелка, при погружении, даст мощный поток воды под огромным давлением.

Схватившись за специальную скобу, Санька заскользил по отполированным ладонями моряков поручням натренированным в учебке способом . Ступив ногами на палубу в боевой рубке, он тут же и таким же способом, нырнул в следующий люк и, скользнув, опустился по поручням на палубу, присев при ударе ногами и на секунду замер. 

— От просвета, твою мать! – тут же закричал кто-то. В то же мгновение Санька ощутил сильный удар по спине, и сверху на него свалился очередной спускающийся моряк. Чьи-то руки схватили Саньку за шиворот и, словно щенка, отдернули от просвета лука.

— Молодой? Пэрший раз? Досталось?  Ничого, умнее будэшь в другий раз! – улыбаясь, с мягким украинским акцентом сказал розовощекий мичман.

Саньке было стыдно, ведь он сам стоял в учебке так, оттаскивал замешкавшихся от люка, а тут, словно птенец, растерялся…

— Ладно, нэ журысь, хлопец! Всэ по шее башмаками получали! – сказал мичман.  

Сверху падали и падали моряки, отскакивали от просвета и сразу убегали, ныряя то в носовой, то в кормовой мощные круглые люки, расходясь по отсекам. Санька осмотрелся. Центральный, командный отсек. Вдоль одного борта рядами расположились  десятки круглых, больших и малых, маховиков и рукояток. Красные, синие, черные. Множество приборов, штурвалы, пульты с циферблатами, ручками и кнопками. Двери, выгородки, переборки, все полукругло- вертикальные поверхности были завешены приборами, механизмами и опутаны множеством труб, трубок и трубочек  всевозможных диаметров и цветов. Сверху, над головами шли сплошным, толстым слоем кабели, кабели, кабели. Светильники со стеклянными плафонами неярко освещали отсек. Посредине стояло возвышение типа конторки. Там, судя по маркировке,  было оружие для вахты и документация. Сверху, над головами висели сложного вида конструкции с множеством маховичков, шкал и ручек.  Это были перескопы, догадался Санька.  

— Ну, что? Осмотрелся? —  спросил, улыбаясь, подошедший Турайкин, — уже начинаешь соображать?   

— Пока не знаю, но уже начал стараться! – ответил Санька.

— Тогда идем в штурманскую, Николаич приказал показать тебе все.

Долго Санька не мог ничего сказать, глядя на то, куда привел его старшина.

— Это что, штурманская?

— Она самая. А что, не нравится? Привыкай. Другой нет.

Все еще находясь в шоке, Санька рассматривал штурманское хозяйство. Выгородка размером примерно метр на полтора, без двери. Черная плотная шторка отделяла ее от центрального отсека. Половину площади занимал штурманский стол. Скорее, это можно было бы назвать тумбой, поскольку нормальная морская карта могла лечь на него только сложенной вчетверо. Прямо над столом, на высоте не более полуметра, расположился большой стальной ящик основного прибора гирокомпаса.  Кроме него, на переборках[1] висели разные приборы, нужные в штурманских делах.

Все это освещалось неяркой настольной лампой, также закрепленной на переборке.

— Ни фига себе… — только и сказал Санька, открыв стол. Карт не было.

— Карты с курсами перед выходом в море секретчик в штабе получает.  

— Как с курсами? Они что, в штабе прокладываются?

— Ага… тушью.

— С ума сойти…

— Ну, и как знакомство с хозяйством? – раздалось рядом.

— Все нормально, товарищ старший лейтенант, — ответил старшина, — показываю, рассказываю.

— Все понятно? – обратился старлей к Саньке.

— Так точно… 

— Понял! – засмеялся офицер, — я тоже не сразу привык! Идем, корабль покажу.

— Да я сам, Николаич, собирался поводить сейчас, — удивился старшина.

— Нет, занимайся своими делами, мне нужно самому кое-что обсудить и уточнить.

Обход отсеков не занял много времени. Все было незнакомо и все было неприятно. К концу экскурсии Санька понял, почему.  В лодке слишком мало свободного пространства для людей, и воздух, даже при постоянной вентиляции в отсеках, оказался тяжелым, пропитанным запахами машинного масла, растворителей, металла и прочими, техническими, запахами. Санька представил себе, каким этот воздух становится там, под водой, когда нет вентиляции отсеков наружным воздухом.

— А это – акустик с радистом, — сказал старлей.

Санька с интересом наблюдал, как один из них совал щуп тестера куда-то в раскрытый прибор.

— Двенадцатая, — говорил первый.

— Плюс полтора, — отвечал второй.

— Восемнадцатая, — кивнув, продолжал первый. 

— Минус пять

— А что они делают? – спросил Санька.

— Как что? Проверяют друг друга на знание матчасти. В море, под водой, им некогда будет схемы читать. Зная штатное напряжения в каждой точке на платах прибора, они узнают, что случилось, если значение не совпадет с требуемым, и тут же исправят.  

— Ничего себе…

— Да, основные специалисты на корабле готовятся и изучают матчасть именно так.

— Интересно…

— Между прочим, наше, штурманское оборудование также под ответственностью  двоих матросов- сигнальщиков. Сейчас они, наверняка, так же точно тренируются. А мы с тобой будем использовать эту технику.

После обеда Санька вместе со штурманом работал в штабе. Как он и предполагал, его «прислонили» к корректуре карт и штурманской справочной литературы. Этим он и занимался с утра до вечера  в последующие дни. На корабле Санька побывал еще дважды за прошедшую неделю. Штурман показал ему радиолокаторы, радиопеленгатор и прочую штурманскую технику. Незнакомая, она все равно была понятна после тех, гражданских, изученных и опробованных. К удовольствию штурмана, Санька быстро разобрался со всем.

На корабль постоянно подвозили продукты, пресную воду, какие-то коробки. Все это заносилось, закладывалось, заливалось и засыпалось в невидимые несведущему глазу закрома. Коробки и пакеты раскладывались по ячейкам, ящикам, нишам. Свободное пространство, уменьшаясь, все теснее и теснее сжимало людей.  

Саньке показали его спальное место. Это была узкая койка-лоток на третьем ярусе. Забираться в нее, прикинул Санька, было непросто, а лежать, видимо, лучше с закрытыми глазами, потому что пространство там было минимальной высоты, не более полуметра. Над головой — углубление в виде ниши. В изголовье, у темечка, имелся крошечный светильник.

— Тебе достается очень непростая койка, — хитро улыбаясь, сказал старшина, — по наследству передаю.

— А в чем ее особенность?

— А потом, в походе, сам поймешь, — еще шире улыбнулся старшина.

К концу второй недели подвоз снабжения прекратился. Санька привык к своей новой службе. Пара дней корректуры в штабе, день — на корабле. Помаленьку ко всему привык, все понял, со всем разобрался. Николаич, как штурман разрешил Саньке называть себя в отсутствие других офицеров, с удовольствием рассказывал и показывал Саньке все свое хозяйство, иногда проверяя неожиданными вопросами и краснея от удовольствия при получении правильного ответа.

Турайкин демобилизовался. Оставаясь матросом или, как говорили на корабле, «простым спецом», Санька фактически стал старшиной команды рулевых-сигнальщиков. Предполагалось, что через две-три недели корабль пойдет на недельку в море, для участия в учениях.   

День был обычным. Все шло как обычно. Вечером в столовой показывали фильм. Это была «Кавказская пленница». Рваная — перерваная, затертая копия картины принималась с восторгом, эмоционально и весело, как будто смотрели ее впервые. Санька и сам почувствовал этот эмоциональный всплеск, положительную энергию, что возникла во время фильма. Возвращались в казарму полувольным строем, довольные и возбужденные. Перед входом Санька остановился, чтобы перекурить на свежем воздухе перед сном. Вкопанные четырехугольником скамьи с обрезом бочки посредине были своего рода небольшим, местным клубом. Что только не обсуждалось на этих скамьях! Вот и в тот вечер несколько моряков, «дедов», лениво перебрасывались короткими фразами.

— Что-то рано фильм крутят…

— Ага… Обычно перед походом, а нам вроде бы, как рано еще.

— Да ладно вам, пацаны, просто кино показали и все, а вы сразу наворачиваете!

— Посмотрим, но странно…

— А чего смотреть, нам еще не меньше недели готовиться нужно. 

— Ладно, идем спать.

— Эй, молодой, чего не спишь, а? – явно задираясь, обратился к Саньке один из «дедов».

— Не тронь его, — вмешался другой, — это спец штурманский, из курсантов он. Его сразу за Турайкина Николаич поставил.

— Понял. Как зовут-то тебя, специалист? – спросил первый «дед».

— Александр.

— Ладушки, Санек. Будем знакомы. Я из команды электриков, Николай, — протянул руку «дед», — ты, ежели чего, сразу говори. Мы на корабле порядок нормально держим, вмиг любого наставим на путь истинный. 

— Ага. Надеюсь, не понадобится. Сам вроде бы, как не урод.

— Правильно мыслишь, — сказал второй и подал руку, — держи краба! Валерка я, старшина трюмных машинистов. Колян верно сказал – корабль в порядке содержим! Думаю, сигнальщики под тобой нормально будут, раз Николаич тебя за Турайкина взял, хоть ты и простой спец пока.

Заснул Санька с трудом. То ли возбуждение от фильма, то ли еще что повлияло, но сон долго не шел. Очнулся от громкого крика дневального.

 — Команде подъем, боевая тревога! Строиться.

На лету, по отработанной в учебке привычке, Санька автоматически натягивал одежду и успел взглянуть на часы. Не было еще и четырех утра.

— Становись! — раздался голос старпома. Санька отметил про себя, что в строй становятся и офицеры и прапорщики — все прибыли. Такое он видел впервые. На ночь все офицеры и прапорщики, кроме дежурных, уходили домой.  

— Равняйсь, смирно! – старпом строевым шагом прошел к центру строя, где уже стоял невысокий, симпатичный офицер с двумя звездами на погонах, — Товарищ капитан второго ранга, экипаж «Буки полстапять» по боевой тревоге построен. Отсутствующих и больных  нет.

После приветствия, командир объявил, что корабль срочно выходит в море. Задача будет поставлена после выхода. Дав десять минут на заправку коек и сбор личных принадлежностей, командир приказал офицерам собраться в его каюте, а команде – разойтись. Построение – внизу, на улице.

— Вишь, Санек, — пробежал мимо вчерашний «дедок», — я точно сказал – в поход идем! 

— Ага, — кивнул ему Санька. Первый поход на подводной лодке. Сами эти слова складывались и звучали в голове странно и отчужденно, как будто речь шла не о нем.

— «Попробуем и это!» — подумал Санька и побежал вместе со всеми вниз, перепрыгивая через ступеньки. 

Поход

Еще через пятнадцать минут строй бежал по бетонке к кораблю. Вдоль пирса и на подходах к нему стояли морские пехотинцы в полном вооружении, пара бронетранспортеров. Со стволами, направленными на подходы к пирсу, готовыми встретить того, кто вздумает помешать тому, что должно было произойти. Скорость, с какой весь строй из семи десятков моряков с пирса попал в лодку, показалась невероятной. На этот раз Санька мигом отскочил от трапа. После громких тревожных звонков,  в динамике внутренней связи раздалось :

— По боевым постам стоять. Механизмы к проворачиванию — товсь[2]. Сигнальщикам – запустить гирокомпас, — раздалось в трансляции.

— Подтверди, — толкнул локтем Саньку матрос-сигнальщик.

— Есть, сигнальщикам запустить гирокомпас, — крикнул он.

— Кто такой? – заглянул за перегородку старпом, — Ух ты! Шустрячок, однако! Ты уже в командирах?! Однако, ба-алует свою команду штурман, балует!

— Что за проблема? – из-за старпома выглянул командир.    

— Да вот, — ответил старпом, — молодой у нас за старшину сигнальных, товарищ командир.

— Да? И что, товарищ матрос, сумеете запустить гирокомпас, и в меридиан ввести?

— Так точно, сумею. Запускал уже не раз.

— Вы из курсантов, что ли?

— Так точно!

— Понял. Действуйте! Штурман получает документацию, будет позже.

— Есть!

Через полчаса, к концу проворачивания механизмов, под звуки докладов в динамиках, в отсек спустился штурман.

— Все в порядке? 

— Так точно, минут через тридцать будет в меридиане. Ускоренно привожу.

— Понял, — ответил старлей, — хорошо.

Плотность докладов стала спадать, и старпом, приняв доклад от вахтенного офицера, громко доложил командиру, что корабль к походу и бою готов.

— Есть, ответил командир, — ждем представителя.

Примерно через полчаса сверху прозвучал доклад  о том, что прибыл представитель с начальником штаба. Командир взлетел по трапу наверх. Еще через десять минут загудели тревожные звонки.

— Боевая тревога, со швартовых сниматься, — раздалось в динамиках.

И пошла спокойная, быстрая работа, отточенная сотнями тренировок. Каждый знал, что он должен делать. Санька также взлетел, согласно своему «боевому номеру», то есть к своему месту по расписанию  на этот случай, на верхний мостик и занял свое место у специального металлического ящика с флагами,  достал из него ручной прожектор.

— Что, командир, готовы? — сказал представитель, капитан первого ранга, и, не дожидаясь ответа, добавил, — Действуйте. Вперед и с песней!

— Отдать все швартовы, — тихо сказал в микрофон командир.

— Через несколько минут с носа и кормы прозвучали доклады.

— Обе самый малый вперед, —  дал команду командир. Двигатели пыхнули один за другим, и лодку стал окутывать противный, едкий солярный дым. Пирс медленно поплыл в сторону кормы. Матросы на нем, начальник штаба и лейтенант с синей повязкой «рцы» на рукаве, приложили руки к козырькам фуражек и бескозыркам. Офицеры на мостике сделали то же. Отдал честь и Санька. Тяжело, натужно гудя дизелями, лодка ускоряла движение, и вскоре корма отделилась от пирса.     

Санька видел, как из ангара на берегу, на тележках вывозили большие понтоны с муляжом. Такие же, какие стояли по корме отошедшей лодки. Все было понятно – взамен ушедшей ставили муляж.

-«Хитро, — подумал про себя Санька, — со спутников, да в бинокли  не разберешь, что настоящее, а что поддельное».

— Оперативное время ноль пять десять, вскрыть пакет, — сказал представитель. Командир, взяв из рук стоявшего рядом секретчика пакет, вскрыл его, достал лист бумаги и стал читать.

— Старший лейтенант, — дочитав, командир обратился к вахтенному офицеру, —  пароль на выход «четыреста семьдесят шесть «покой».

Почти одновременно с этими словами с мыса на выходе из залива засверкал точками и тире белый яркий огонек.

— Сигнальщик, дать квитанцию, — сказал вахтенный офицер.

— Есть, — подтвердил Санька и дал световой сигнал в сторону этого огонька. Он погас и через минуту снова торопливо засигналил, запрашивая пароль.

— Дать ответ светом: «четыреста семьдесят шесть покой».

Огонек успокоился. Санька знал – если бы пароль не знали, на их корабль могла обрушиться вся мощь береговых, да и не только береговых, батарей. На вход должен быть такой же пароль, который хранился в другом пакете. Это были уже не игры в учебке. Настоящая, боевая обстановка.

— Ну, что же, командир, —  сказал представитель, — работай по плану. Я пошел вниз. Чайком там угостят, надеюсь?

— Вахтенный, организуйте, — сказал командир.

Минут двадцать шли на выход, держа курс меж двух маяков.

— Срочное погружение! Все вниз! – тихо скомандовал командир. Вахтенный офицер громко продублировал команду, вынул микрофон из гнезда и мигом закрутил заглушку. Все, кто находился на мостике рубки знали, что им делать. Санька тоже знал. Мгновенно спрятав фонарь, закрутил барашки на ящике и нырнул в люк. За ним – остальные. Командир шел последним. Именно он должен сам задраивать люк изнутри, большим маховиком.

 Шли под РДП, то есть лодка погрузилась на перископную глубину и, выпустив специальную трубу под названием «шнорхель»,  через нее получала воздух для дизелей. Санька много слыхал об этом режиме плавания, но сейчас ему предстояло его прочувствовать. Воздух поступал в отсеки лодки, а оттуда уже брался тремя дизелями.

— Скажи спасибо, что погода спокойная, —  сказал Николаич, — была бы волна покрупнее или боцман не удержал глубину горизонтальными рулями, могли бы и нырнуть слегка. Там, наверху есть автоматическая захлопка на этот случай, чтобы вода не поступила в лодку.  Как захлопнется – дизеля воздух из корабля хватают и вакуумом по глазам и ушам бьет! Неприятное, я тебе скажу, ощущение, когда глаза из орбит лезут!

В таком положении шли часа три. Санька привык. Штурман нагрузил его так, что думать особо было некогда. Раскладывали в стол карты, которые штурман вынимал из рулона в черном мешке с сургучными печатями. 

— Все, — неожиданно сказал старлей, — иди поспи, пока задачи не начали исполнять. Понадобишься — подниму.

Санька вдруг, словно ждал уже эту команду, почувствовал, насколько он устал. Новые, необычные ощущения давали о себе знать. Добравшись до своей койки, он с трудом вскарабкался и, устроившись, включил лампочку. От неожиданности Санька чуть не рассмеялся вслух. В нише искуснейшим образом была нарисована обнаженная девушка, сидящая на камне у моря и, чуть улыбаясь, вглядывалась в даль. Рисунок был настолько тщательно, профессионально выполнен, что Санька с удовольствием разглядывал ее прелести, поражаясь мастерству художника, выписавшего тончайшие детали. Ниже шли не менее красиво выведенные слова «Не грусти, моряк. Поспи чуток и станет легче!»

Над картинкой шариковой ручкой кто-то написал «Одобряю! Иду на дембель, не продав!», а ниже шли росписи с датами. По датам Санька сразу понял, что все, кто спал в этой койке, «увековечивали» себя таким образом, не рассказав никому о том, что скрывается в нише! Не переставая улыбаться, закрыл глаза. Незаметно, по странной логике сильно уставшего человека, одна мысль причудливым образом цепляла другую. То Светлана, то мать, то Танюшка всплывали перед ним, и все они улыбались хорошей улыбкой любящих его людей. Санька с наслаждением  погрузился в глубокий сон и не слыхал ни шагов проходящих мимо него моряков, ни переговоров по «Нерпе», внутрикорабельному переговорному устройству, которое через несколько лет назовут иностранным словом «интерком».   

Проснулся он, как выяснилось, через пять часов. Проснулся от тишины. Не было ни вибрации, ни шума дизелей.

Поворачиваясь, Санька подмигнул девушке и глянул вниз. На нижней койке, с открытыми глазами, лежал матрос. В руке — тетрадь. Прочтя в ней что-то, матрос долго шевелил губами, явно что-то заучивая. 

— Почему так тихо? – спросил Санька.

— Под водой идем. На электродвигателях.

— Давно?

— С полчасика уже.

— Ты что это учишь?

— Да вот… Задолбали меня эти механизмы. Плохо запоминаю их маркировки, так сундук дал свой конспект с мнева… внема… Все время забываю, как их, правилами.

— Кто дал?

— Сундук. прапорщик наш, трюмный! Что, никогда не слыхал, как их кличут?

— Не-а.

— Так вот, правила эти…

— Мнемонические, наверное?

— Во! Точно!

— И как, помогают?

— А как же! Вот, скажем, главный осушительный насос… Маркировка его 2 МВ 6 Е. Как это запомнить?! А оказалось — запросто! «Два М…ка Выдумали, а Шесть  Е…ся  с ним». Никогда в жизни не забудешь такую маркировку!

— Да… Здорово! – согласился Санька, — Он и сам знал несколько таких лихих «запоминалок».

Беседу прервал звук тревожной сигнализации.

«Боевая тревога» — раздалось в динамиках.

Санька слетел с койки и метнулся к люку, в сторону центрального отсека. Перейдя в центральный, закрыл за собой круглый люк в переборке и повернул рычаг. Теперь все отсеки был герметичны, поскольку по боевой тревоге все люки между отсеками задраили.

Представитель с синей повязкой «Посредник» на рукаве, стоял в центральном отсеке с секундомером в руке.

— Боцман, горизонтальные рули на погружение. Глубина сто метров, — послышался из боевой рубки голос старпома.

— Есть, глубина сто метров.

Вскоре в лодке стали происходить странные дела. То там, то там что-то трещало, скрипело.

— Штурман, нитку, — сказал старпом. Николаич достал из стола моток тонкого шпагата и кивнул Саньке, чтобы он шел за ним. Шпагат  туго натянули между бортами в самой широкой части корпуса, в полуметре от палубы.

— Глубина сто метров по глубиномеру, — донеслось из боевой рубки.

— Идем на сто пятьдесят.

Все, кто был в центральном отсеке, смотрели на шпагат. Он начал провисать.

— Внимание в отсеках, погружаемся на сто пятьдесят метров, — сказал старпом вахтенному офицеру, а тот, в свою очередь, в переговорное устройство.

— В первом внимательно, во втором внимательно…. – полетели доклады.

Эта система докладов из отсеков породила целую серию баек и анекдотов среди подводников. Молодые офицеры, только что пришедшие служить на лодку, будучи вахтенными, иногда забывали эту особенность и попадали в смешные ситуации.

Из какого-то отсека доложили, что появился запах горелой изоляции. Пожар на корабле – это вообще страшная вещь, а на подводной лодке – намного страшнее и опаснее. Вахтенный объявил:

— Внимание, обнюхаться в отсеках!

— В первом обнюхались — все свои! Во втором обнюхались…, – немедленно полетело по кораблю.

Погружение продолжалось. В полной тишине скрипел, трещал металл. Шпагат сильно провис.

— Боцман, погружаемся до двухсот.

Санька смотрел на напряженные лица моряков, и холодок побежал по спине. Треск был уже не такой, как в начале. Сильнее и острее. Сверху начало капать. Капало ниоткуда. Просто с потолка стали сочиться капли. То в одном, то в другом месте капли падали на металл палубы.

— В первом отсеке фильтрация во фланце, обжали

— В третьем обтянули фланец на охлаждении.

— В четвертом незначительная фильтрация из аварийного люка

Из сальника на трубопроводе недалеко от Саньки появилось небольшое туманное облачко, а затем оно превратилось в распыленную струю воды.

— Глубина двести по глубиномеру.

— Так держать, — ответил командир.

Шпагат провис еще больше.

— Разрешите, товарищ капитан первого ранга? —  спросил старпом посредника, показывая ему на плафон.

— Разрешаю, — ответил офицер и улыбнулся.

— Корабль на глубине двести метров. Осмотреться в отсеках, — команда старпома полетела в отсеки. Через пару минут все доложили, что в отсеках значимой водотечности и повреждений нет.

— Прапорщик, инструмент, — тихо сказал старпом. 

Прапорщик, улыбаясь, достал откуда-то огромную, раздолбанную кувалду, покрытую ржавчиной и мазутом, и положил ее на палубу. Затем он вынул из шкафчика стеклянный плафон и подставил его под струю забортной воды на фланце. Плафон наполнился.

— Погружающимся впервые – к инструменту! – сказал старпом, и по кораблю полетела команда.

— Иди! — штурман подтолкнул Саньку.

— Как следует, с чувством целуем кувалду и пьем воду с глубины двести метров! – сказал прапорщик.  Санька опешил и обернулся к штурману. Тот одобрительно кивнул. Санька поцеловал кувалду, вытер губы и сделал глоток, другой… Вода была не такой соленой, но все равно, третий глоток пошел тяжело.

— Хватит, другим оставь! – сказал прапорщик.

— Товарищи, поздравляю  всех с новоиспеченным подводником! – сказал старпом и подал Саньке руку. Все улыбались.

— Все, убирать? – спросил прапорщик.

— Минуту, — сказал старпом, — товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться? Насколько я понимаю…

— Да правильно вы понимаете, капитан-лейтенант, я впервые погружаюсь сегодня! 

— Прапорщик, инструмент! – сказал старпом.

Саньку немного подташнивало от морской воды, но он был горд – с честью прошел ритуал!

— Товарищ командир, —  еще через пять минут доложил старпом, — в отсеках осмотрелись, повреждений и водотечности нет.

— Есть, старпом. Боцман, рули на всплытие. Электродвигатели, средний вперед      

Нитка медленно натягивалась и вскоре лопнула.

— Понял? – спросил штурман, — Давление на глубине двести метров — двадцать атмосфер, и прочный корпус из стали толщиной тридцать пять миллиметров вот так сжимается! Санька только кивнул.

— «А если бы металл не выдержал? — подумал он и ужаснулся от этой мысли».

— Докладывает акустик, — прозвучал голос в динамике «Нерпы», —  Курсовой двадцать градусов справа шум винтов. Дистанция семьдесят пять кабельтов. Цель – эсминец.

— Боевая тревога! – раздался голос командира, — торпедная атака практическими торпедами. Штурману выработать данные для торпедной стрельбы

— Слушай вводную! — тут же громко сказал посредник, — Штурман и старпом выведены из строя взрывом  патрона регенерации воздуха.

— Старшине сигнальщиков выработать данные для торпедной стрельбы.

— Есть, выработать данные для торпедной стрельбы, — ощущая дрожь во всем теле, громко ответил Санька.

— Справишься? – шепотом спросил побелевший как мел штурман.

— Постараюсь, — ответил Санька.

— Постарайся, Санек!  Мы с тобой это отрабатывали.

— Отставить разговоры! – резко окрикнул их посредник, — штурману и старпому покинуть центральный отсек до отбоя тревоги.

— Акустик, данные! – громко сказал Санька.

— Есть акустик…

Через три минуты он доложил в боевую рубку и БЧ-три, командиру торпедистов, боевой курс и параметры установки прибора управления торпедной стрельбой.

— Командиру «БЧ три» установить данные, стрельба с глубины сорок метров, — скомандовал командир, — носовые аппараты первый и четвертый, товсь! Штурман, секундомер…

— Первый и четвертый носовые аппараты, пли!

Санька нажал на секундомер. Лодку дважды качнуло.

— Есть хлопушка, есть вторая, – через какое-то время сообщил акустик. Это означало, что практические торпеды[3] с учебными боеголовками выстрелили специальные звуковые гранаты, достигнув цели.  

— Товарищ командир, — остановив секундомер, доложил Санька, — девять секунд первая, время совпадает с расчетным, задержка второй  минимальная, — доложил Санька.

— И слава Богу, — слышно было в переговорнике, как тихо сказал командир и громко добавил: 

— Отбой торпедной атаки, электродвигатели самый малый вперед, рули на всплытие.

Еще через двадцать минут командир осмотрелся в перископ и, поднявшись по скоб-трапу, открыл верхний рубочный люк. Посредник, вахтенный офицер, старпом и Санька, старшина сигнальщиков, поднялись на верхний мостик. 

Лодка перешла на дизеля, и теперь шла полным ходом в сторону эсминца. Рядом с ним валяло волной небольшой катер. Когда до эсминца осталось меньше мили, лодка остановилась. Видно было, что катер ловит кран — стрелой всплывшие торпеды с красно-белыми, полосатыми головками. На эсминце взлетели две вертикальные линии разноцветных флажков. Санька быстро достал книгу сигналов и расшифровал смысл сигналов.

— С корабля подтверждают, – стараясь сделать голос спокойным, доложил Санька, готовый кричать от радости, — прямое попадание, обе торпеды всплыли в 10 метрах от корабля.  

— Ну, вот, — сказал командир, обращаясь к старпому, — а вы говорили «молодой, молодой!»

— Но шустрый! – подтвердил старпом, улыбаясь.

— Поздравляю, матрос! – сказал капитан и подал руку Саньке.

— И я поздравляю! — сказал посредник, пожимая Саньке руку, — Буду докладывать о хорошей организации службы на корабле.  

— Служу Советскому Союзу! – ответил Санька.

— Старпом, доложите команде о выполненной задаче, — приказал командир.

***

Андреич невольно улыбался, вспоминая ту минуту. Какой же счастливый был он в тот момент! Много ли их было, таких, в его жизни?  

— «А вообще, — мысленно рассуждал он, — что было такого уж счастливого в том, что получилось  тогда, на первом его учении? Не сделал он ничего сверх того, что умел делать».

Именно такие слова и сказал он штурману потом, когда корабли вернулся в базу. 

— Оно, конечно же, так, — ответил Николаич, — но налицо ситуация. Пусть учебная, но такая же могла быть и в реальной боевой обстановке. В «сухом остатке» — старший сигнальщик, будучи простым матросом, две недели назад пришедшим из учебки, обеспечил данные для торпедной стрельбы из подводного положения с прямым попаданием! Как говорится, ни добавить, ни убавить. Мало того, был ведь и гирокомпас на отходе, четкая работа светом на выходе из базы, работа с флагами. Так что, торжественно объявляю – внеочередное увольнение ты заслужил!

Вот это и было настоящей причиной того сумасшедшего счастья, испытанного тогда Санькой.

— Я могу задать неуставной вопрос, товарищ старший лейтенант?

— Так официально? Попробуй.

— Как мне узнать, у кого из командования бригады тральщиков есть дочь Светлана, которая учится в педучилище во Владивостоке?

— Ну, ты и фрукт! – закончив смеяться, сказал старлей, — Теперь понятно, почему рвался в увольнение. Вопросов не задаю. Можно попробовать. У меня друг служит там, в бригаде тральщиков. Ему и задам этот вопрос. Надеюсь, результат будет положительным.  

Результат был через день. Неожиданный результат. 

— Однако, брат, ты вляпялся! – сообщил ему Николаич, — Знаешь, кого мы тебе нашли?

— Кого — то страшного?

— А вот, сам суди – такая, с нужными тебе параметрами, Светлана есть только у одного человека, и им является никто иной, как начальник особого отдела бригады тральщиков, подполковник Шестернев! Не больше и не меньше. И как, не раздумал еще в увольнение идти?

— Никак нет, — машинально ответил Санька.

— Тогда сегодня можешь и идти. Увольнительную выпишу.     

Проходная тральщиков. Волнуясь, Санька подходил к ней. Воспоминания нахлынули со всей остротой.

— Вот это да! Студент! Ты, что ли? – воскликнул прапорщик, разговаривавший до этого с гражданским парнем на лавочке у проходной,- какими судьбами?  Не наслужился, что ли, в училище?

 — Да вот, жизнь такой поворот дала, — ответил Санька.

— А училище…

— Ушел я, — оборвал его Санька, — Служу в бригаде ПЛ, сосед ваш.

 — Понял. Чего к нам? В гости?

— Да нет, — сказал Санька и подал прапорщику бумажку, — как встретиться с ним по личному делу?

— Ты чего?! — изумился прапорщик, — Ты хочешь встретиться вот с этим… подполковником по личному вопросу?!

— Да.

— Погоди минутку, — сказал прапорщик и пошел к проходной. Вернулся он минут через пять.

— Значит, так, при нормальной обстановке подполковник выходит из части, — прапорщик глянул на часы, — как раз через полчаса.

— Как я его узнаю?

— А на погонах у него красные просветы. Он один такой у нас. Ты знаешь, студент, вообще-то с ним поосторожнее бы надо – уж очень опасен.

— Понял, спасибо!

 — Ага. Ты заходи, поболтаем чуток о жизни. Как найти, помнишь.

Ждать пришлось дольше. Примерно через час из проходной вышел сухощавый офицер. На погонах его — две средние звезды и два красных просвета. Санька вскочил со скамейки и направился навстречу. 

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Что вам, товарищ э…, старший матрос?

— Могу я узнать, где сейчас ваша дочь?

— Что?! Так…  Кр -ругом! Шагом марш! И чтобы я…

— Товарищ подполковник, прошу…

— На гауптвахту захотел?! Так я тебе помогу ее устроить. Вахта! Ко мне!

 Наблюдающий из проходной, прапорщик с повязкой на рукаве подбежал к подполковнику и козырнул.

— Значит так, прапорщик, — грозно начал подполковник, но вдруг запнулся, — погоди… Ну-ка, ну-ка… 

Подполковник достал из кармана свернутый  вчетверо свежий номер  газеты «Боевой Листок»

— Да не ты ли это, голубь, а? – спросил подполковник, сунув Саньке газету под нос. Там, в самом центре, была статья о прошедших учениях, но главное – его, Санькин портрет! Позавчера на корабле снимал фотограф, заодно сфотографировавший Саньку. Обещал прислать фотографию.  

— Так точно, я.

— Прапорщик, отставить! А ну, матросик, идем, поговорим.

Без просвета

— Проходи, матрос. Не знаю, долгим или не долгим будет наш разговор, но гарантирую – он будет  серьезным, — открыв дверь в свой кабинет, сказал офицер и пропустил Саньку вперед. Пощупав старенький алюминиевый электрочайник, включил его. Через минуту чайник закипел, громко булькая. 

— Тебе крепкий?

Санька пожал плечами. Поставив на стол сахарницу, офицер налил чай в граненые стаканы. Один подвинул Саньке.

— Тебя как, говоришь, зовут?

— Александр.

— А по батюшке?

— Андреич.

— Так вот, друг мой, свет Александр Андреевич, сейчас ты мне поведаешь все, до единой капли, о том, что связывает тебя с моей дочерью. Дам небольшую подсказку. Начни с того, как, где и при каких обстоятельствах вы познакомились. Рассказывай все честно, подробно, и очень не советую ничего скрывать или, упаси Боже, придумывать. Не спеши, времени у нас предостаточно. Успокойся, глотни чайку и – вперед. Готов?

— Да.

— Давай, дорогой!

Сбиваясь, Санька начал с приема присяги. Закончив рассказ тем, как попал в бригаду подводных лодок или, как все называли ее, просто ПЛ, он сам изумился, как такие серьезные, драматические события, коверкающие его жизнь и швыряющие из одного пламя в другое, смогли уместиться в пятиминутный рассказ?!

— Вот такая история, значит… — долго молчав, сказал офицер. – Чай еще будешь?

Санька отрицательно помотал головой.

— Ну, как знаешь, а я еще налью, – офицер встал, медленно налил в свой стакан заварки, взял чайник. Саньке показалось, что еще мгновение, и он перельет остывшую уже воду, но тот спохватился.

— Теперь мне понятно многое в ее поведении за последние месяцы. — глядя на стакан, тихо стал говорить офицер, — После смерти матери, она никогда не была такой веселой и не рвалась так в училище после каникул. Я подозревал, что это – любовь. А потом она приехала черная… Что случилось, мне не сказала. Наверное, матери бы она все рассказала. По роду службы, умею получать информацию от людей, но она – это совсем другое. Одна она у меня, единственный родной человек. Мне впору было с ума сойти, глядя на нее, но она молчала. Ты, матрос, не обольщайся — не слабый я. Очень сильный, но не по отношению к дочери.

— Да нет, я…

— Ты вот что, моряк, — оборвал его офицер, — постарайся правильно понять то, что я тебе сейчас скажу. Если не поймешь, просто прими и сделай так, как я скажу. Потом, когда у тебя будет своя дочь, ты все поймешь, а сейчас — слушай.

Санька внутренне сжался, понимая, что ничего хорошего сейчас не услышит.

— Так вот, что я тебе скажу. У нее есть парень, что понятно по ее поведению и, похоже, это у них серьезно. Ни на танцы, ни еще куда она не ходит. Ни с подружками, ни с ребятами, с которыми росла, не встречается. Домой почти не приезжает – говорит, что времени свободного нет, все учеба отнимает. Я ей верю, но, зная свою дочь, уверен – у нее есть парень, и она очень серьезно к этому относится. Прими мои слова мужественно, как и подобает воину и мужчине. То, что было у нее с тобой – это первая любовь. Да, она бывает у всех и заканчивается обычно так, как у вас и закончилась, по каким-либо серьезным или не очень причинам и обстоятельствам. Не бывает или почти не бывает счастливой первой любви. Ты понимаешь, о чем я говорю, моряк?

— Да, — тихо сказал Санька.

— А раз понимаешь, то не мешай ей. Если она хоть что-то значит для тебя, просто не мешай ей. Ты меня понял?

— Да.

— Ты сделаешь это, уйдешь из ее жизни?

— Да.

— Я могу тебе верить?

— Да.

***

Еще засветло Санька вернулся в часть. В экипаже, навстречу попался штурман. Он был дежурным.

— Ну и как, встретился?

— Да.

— С ней?

— С отцом

— Ну, ты даешь! И что было?

— Чай пили.

— С  подполковником?! 

— Да.

— Дома?

— В кабинете.

— Тогда ты — первый из простых смертных матросов, кто может похвастать тем, что пил с ним чай в его кабинете! А дочь как? 

— А никак. Замуж собирается.

— Понял… И что теперь делать будешь? 

— Ничего. Служить буду.

То, что происходило дальше, Андреич не любил вспоминать. Через годы все сгладилось, но осталось ощущение, что все это происходило не с ним.

Он только присел, как к нему подлетел Николай.

— Санек, мы же тебя обыскались! — воскликнул он и перешел на шепот, — Торпедные дедки проставляются. Идем, только тихо. Пацаны заждались уже!

«Банкет» накрыли в баталерке. Напитки представляли собой большую фляжку с «шилом»[4] в чистом виде и графин воды. Всевозможные яства были тут же – три «птюхи с толстенным слоем масла, да три банки сгущенки. Общество состояло из пяти человек.

— Ну, наконец! Только за смертью тебя посылать! – улыбаясь, сказал Валерка и подал Саньке руку, — Поздравляю с первой лыкой[5]! Не каждый через месяц после учебки ее получает, да старшим команды становится под статейку с фоткой в «листке»!

Спирт разлили по новеньким алюминиевым кружкам. Одну птюху порезали на мелкие кусочки.

— Режь все, — сказал Николай, но его не поддержали.

— Не жрать мы здесь собрались, на закусь хватит! — степенно сказал торпедный дедок, — Поднимем, други, за наш корабль!

Все подняли и тихо, почти беззвучно свели кружки вместе. Санька заглянул в свою кружку. Там было налито на треть, примерно сто грамм.

— Выдохни как следует, полностью, а затем сразу выпей залпом и еще выдохни, — подсказал Николай, запивший свой спирт и занюхивающий уже его хлебом.

Санька так и сделал. Спирт показался кислым и сухим. Выпив, он выдохнул и жадно схватил поданный ему графин.

— Много-то не пей, придави и все!

Хлеб с маслом показался райской едой! Да и сгущенка из пробитой штык — ножом  дырки в банке тоже. Санька, довольный тем, что не «облажался», приготовился блеснуть в беседах. В том, что они сейчас начнутся, он не сомневался.

Тем временем, в кружки снова было налито, и прозвучал нехитрый тост. Санька даже не успел отметить про себя, о чем был тост. Это было что-то патриотически-дембельное. Выпили сразу. Минут через пять Санька понял, что здорово захмелел. Стало тепло и приятно.

— Так, бойцы, по коням! Разбежались быстренько! Кто куда, а я к Нинке. Дежурит сегодня, в самый раз ее проведать!

— Самоходом?

— Ага, там доску снова оторвали.

 — Какую доску? – зачем-то спросил Санька, чувствуя, что спирт все сильнее и сильнее действует на него.

— Не знаешь? Идем со мной, покажу. Может и сгодится когда!

Надев бушлат, неуверенно ступая, Санька быстро шел за Валеркой. Пройдя по аллее почти до забора, они свернули круто влево и, метров через пять, пробравшись сквозь густые кусты, оказались перед забором.

— Видишь? — спросил Валерка.

— Нет.

— Отсчитай восьмую от правого столба и потяни ее на себя.

Широкая доска, казавшаяся намертво прибитой, легко отошла. Перед ними была щель, в которую, если снять бушлат, можно легко пролезть.

— Все, я пошел, а ты возвращайся и сразу ложись спать, а то повело тебя малёха с непривычки! Сегодня поверки не будет, спать ложиться можно пораньше. Ну, пока! Завтра увидимся.

Долго Санька стоял у этой доски, а потом взял и отодвинул ее. Оказавшись снаружи, пошел. Шел куда глаза глядят, без направления и цели. Ноги управлялись с трудом. Санька не помнил, как оказался в небольшом, пустынном «военторговском» магазинчике.

— Это откуда же тебя, такого красивого, принесло? —  спросила большая, с копной светлых волос, крутобедрая продавщица лет тридцати пяти – сорока, — Что покупать будем? Э-э, зая… Да ты хороший-то какой! Что празднуем?

Санька улыбнулся ей и хотел что-то сказать, но она вдруг знаком прервала его, показав на окно.

— Зая, тебе капец – патруль сюда идет.

 Санька стал усиленно соображать, какое отношение к нему имеет патруль.

— А ну-ка, марш за мной. Да быстрей же, тебе говорю!

С этими словами она схватила его за рукав и, втащив в подсобку, заставленную ящиками и коробками, открыла ключом узкую дверь, незаметную среди стеллажей. Там оказалась комнатка с письменным столом, сейфом, парой стульев и двумя низкими, массивными  кожаными креслами. 

 — Жди здесь. Я скоро закрывать буду. Там что-нибудь и придумаем.

Санька сел на диван и почти сразу заснул.

— Зая, просыпайся! Сейчас тебя в чувство приводить буду! Что пил? Шильце, небось? Закусывали водичкой?

— Да нет, хлеб был, только я один кусочек съел всего.

— А то я не знаю, как вы это делаете! Значит, так. Быстро идем, покажу, где душ. Пока ты откисаешь, я чего-нибудь соображу. Не торопись, помокни как следует – протрезвеешь быстренько!

С трудом соображая и стуча зубами от озноба, Санька вошел в душ. Маленькая, облезлая душевая с разнокалиберными вентилями и ржавым раструбом над головой упорно не хотела давать то, что было нужно. С трудом настроив нужную температуру,  Санька долго, очень долго стоял, наслаждаясь горячими тугими струями. В конце концов, продавщица оказалась права, тяжесть стала отступать, а мысли проясняться. Растершись висевшим на крючке большим махровым полотенцем, Санька вернулся в кабинет.   

У кресел стоял небольшой журнальный столик. На нем дымилась глубокая тарелка макарон с тушенкой, пара банок каких-то консервов, огурчики. Санька мгновенно почувствовал, как от голода перехватило спазмом горло.

— Давай, полечу тебя и оставлю ненадолго, — сказала продавщица, достала из стола бутылку коньяка и налила по полстакана Саньке и себе, — за твое здоровье, зая!

С трудом, переборов себя, Санька выпил обжигающий напиток.

— Все, я пошла. Чтобы все съел! Я мигом, через пять минут вернусь.

Санька с наслаждением ел макароны, ощущая, как наполняется теплом. И коньяк сделал свое дело, и горячая еда. Разомлевший, довольный, Санька откинулся в кресле. Он находился в той стадии, когда даже мысль о чем-то тревожном или плохом не воспринимается. Все это будет потом, а сейчас – покой и наслаждение теплом.

— Что, зая, полечало, как я погляжу? – улыбаясь во весь рот, спросила продавщица, входя в комнату. На ней был легкий халатик, явно на пару размеров меньше, чем надо бы. Румянец во все лицо после душа, умопомрачительный аромат хорошего шампуня, и еще чего-то, что Санька не знал — все это очень нравилось.

— Не то слово! Как заново родился! Спас…

— И слава Богу, — прервала она его, — давай-ка по маленькой стопочке и за это!

После второй стопки Саньке стало еще лучше. Он просто купался в приятных волнах тепла, разливающегося внутри и ароматов, которые он жадно втягивал, не в силах насладиться вдоволь.

— Ладно, зая, — отодвинув в сторону столик, спросила продавщица, — ты мне скажи, как тебя зовут-то?            

— Санька.

— Санька, Санечка, Санёчек, — как бы пробуя на вкус, говорила она, — подходит тебе это имя!

— А твое?

— Имя мое простое. Тоня я. Антонина, Петрова дочь.

Санька не ответил. Он даже и не слышал ее последних слов. Внезапно ему открылось то, чего не видел еще пять минут назад. Прямо перед ним в таком же низком, уютном кресле сидела прекрасная женщина с рассыпавшимися по плечам светлыми волосами. В том, что она прекрасна, сомнений не было! Раскрасневшаяся, с расстегнувшейся на округлом животе пуговицей…  Глядя на ее белоснежное, словно алебастровое, тело, Санька чувствовал, как приятно закружилась голова и кровь застучала в висках.

Ноги. Бесстыдная розовая плоть. Круглые коленки … Санька и раньше видел все это. Мать часто ходила в халатиках дома, да и убиралась летом в одном белье, но все это было не то! Никогда Санька не испытывал того, что накатило бешеной, сумасшедшей волной на него сейчас. Потрогать, ох, как невыносимо хотелось ее потрогать, погладить… Все ценности мира сосредоточились для него сейчас в ней, и она знала это. Медленно, страшно медленно, смакуя и всем своим существом переживая каждое мгновение, она расстегивала одну за другой пуговички халата. Не отрывая взгляда, жадно впитывала все его видимые и невидимые реакции, видимые и невидимые движения.

 – А ты не сдерживайся, Санечка, — еле слышно сказала она, — не сдерживайся. Я все понимаю. Моя ты голуба! Ну, же! Вот, смелее, смелее! Вот так. Да ты не бойся! Что чувствуешь, то и делай, а я не буду тебе мешать, только помогу,  подскажу. Ох, зая… Вот так… Ой, милый, нет, ты просто…

Санька потерял себя. Не было его, как не стало и остального мира с его бедами, тревогами и заботами. Осталась только она, Женщина. Его женщина. Его самая первая женщина.

 — Миленький, ты что же, еще никогда? – жарко шептала Антонина, — Сладенький мой, я сейчас буду кричать что-то, а ты не слушай, ты просто делай, что хочешь, только не останавливайся, умоляю тебя, не останавливайся!

***

— Это  мне судьба тебя специально принесла! – отдышавшись и немного остыв, сказала Антонина, — Уж очень я этого просила!  А ты не суди меня, Санечка, не суди. Невмоготу мне уже терпеть, когда вокруг столько молодых, сильных, голодных мужиков!  Думаешь, легко видеть, как каждый матросик, каждый лейтенантик глазами раздевает, теребит всю? Живая же, все вижу и все чувствую. И никто не понимает, что одна я, все время одна. И днем, и ночью…

— Да я…

— Молчи, Санечка, молчи! Осудишь, обязательно осудишь и пожалеешь обо всем, но это будет потом, а сейчас просто слушай меня и молчи. Я совсем немножко поплачусь тебе и все. Мне же нужно иногда, а некому! Ты пойдешь к себе, а я — к себе, но мне надолго хватит сегодняшнего вечера. Я буду постоянно вспоминать его, радоваться и желать тебе здоровья. Ты же, вспоминая, не кори себя. Это не ты, все я затеяла, увидев тебя. Ты прости меня за это и забудь. Живи, как знаешь, как умеешь, только очень прошу тебя – никогда не обижай женщин, им и без этого нелегко живется на свете.

Через полчаса Санька вышел через черный ход и, сделав несколько шагов, с ужасом осознав, что не помнит, где находится щель в заборе…

 — Ты чего, зая? – спросила Антонина, закрывая дверь на большой амбарный замок, — Почему не идешь?

— Да вот, не помню я, где та щель в заборе…

— Эх ты, горе мое луковое! – засмеялась она, — Идем, покажу!

— Сань, подойди к Коляну, — шепотом сказал дневальный, — он велел передать, как вернешься.

— Мы, Санек, прикрыли тебя, — не открывая  глаз, сказал Николай, — все нормально?

— Ага.

— Ложись тогда!

***

Андреич сел на кровати. Сердце сильно стучало.

Говорят, что утро вечера мудренее. Он узнал это серьезно, по-настоящему именно в то утро, после самоволки. Думая о вчерашнем разговоре с отцом Светланы, внезапно понял, что вот так вот, запросто отказался от нее… Не имел он права соглашаться, а тем более — давать ему свое слово!

«А если взять, да наплевать и разыскать ее без помощи отца?» — подумал Санька, но забрезживший было свет в конце тоннеля тут же померк.

А как быть со вчерашним вечером и Антониной.  Нет, у него не возникло злости или обиды ни на нее, ни на себя. Не было и горьких сожалений о случившемся. Был вязкий, словно глина, ответ. Один на все волнующие вопросы. На всех, словно клеймо, стояло безжалостное «Нет!»

Никак не мог он идти к Светлане после вчерашней ночи. Это должно было переболеть, зарубцеваться, сгладиться и исчезнуть. Пока оно свежо, не было для Саньки  и быть не могло пути к ней. Именно такой и предстала  перед ним в то утро жизнь. Безрадостная, холодная, пустынная, а главное – без малейшего просвета впереди.

Дембель

Время бежало неумолимо быстро. Полгода пролетели незаметно. После тех, памятных Саньке учений, корабль много ходил в море, но уже не на учения, да и в торпедных аппаратах лежали не нарядно-полосатые, практические торпеды, а боевые, с полным зарядом. Что они делали в море, зачем неделями стояли, а вернее — висели в толще воды в назначенном месте, знал только командир. Впрочем, и ему, скорее всего, не были в полной мере известны планы и замыслы этих серьезных, взрослых игр. Корабль со всем своим экипажем, механизмами и оружием был лишь частью, колесиком в сложнейшем механизме обороны страны.

Порой, над ними проносились корабли, и акустик сходил с ума, сообщая о новых и новых, явно чужих целях над ними. Ночью всплывали, чтобы хоть немного провентилировать лодку, а если удавалось, то и запускали дизель, чтобы зарядить или, как говорили моряки, «набить» батареи для электрического хода. А еще, в этом режиме можно было приготовить что-то горячее.

Полной мерой Санька познал все радости и горести этой, такой неестественной для человека, подводной жизни внутри сложнейшей машины. Питание было великолепным, если брать по подводным меркам, но очень странным по обычным, земным. Про первое во время походов забывали, зато какие великолепные консервы они ели! Скажи кому на берегу – не поверили бы! Сплошные деликатесы вроде языка в желе, совершенно потрясающей тушенки с таким же прозрачным желе и без единой жиринки. А великолепные паштеты, осетрина в томате или масле, да ветчина в больших квадратных банках. Кто из моряков видел их на земле в ту пору тотального дефицита!

Вобла. Про нее Санька тогда только в книжках читал, а здесь, на лодке ее было очень много. В больших металлических банках, во множестве уложенных по всем отсекам, она была плотно набита, бочок к бочку. Вскрыв банку и вытащив серебристо-белую рыбку за голову или за хвост, можно было с наслаждением разбирать ее вкусную, с терпким запашком, плоть и, глотая слюну, мечтать о пиве. А еще, в отсеках было полно шоколада. В НЗ, неприкосновенный запас входил, как говорили бывалые моряки, горький шоколад, а в отсеках лежала обычная «Аленка» коробками в таком количестве, что впору было бы открывать магазин! Есть все это разрешалось без ограничений, сколько угодно, но только в походе, на корабле. Выносить категорически запрещалось.

Так уж устроена наша жизнь, что все в этом мире уравновешено. Соблюдался этот закон равновесия и на корабле. Вся эта, великолепная и доступная в походе, гастрономическая идиллия с лихвой компенсировалась тем, что есть все это в желаемых, а порой и в самых минимальных количествах было нельзя.

— Ты, Санек, — учили его в начале службы опытные, — в походе старайся ничего не есть. Только когда невмоготу уже станет, клюнь чего-нибудь.

Санька быстро понял, что к чему. Причиной был подводный гальюн[6]. Один на семьдесят пять человек. Практически, он существовал для тех, кому становилось уже совершенно невмоготу. Обычно все терпели до очередного всплытия вечером. Тогда, если корабль сфотографировать со стороны, можно было бы получить уникальный снимок – десятки голых задниц на палубе. Потом лодка погружалась чуть и, пройдя немного в полупогруженном состоянии, всплывала. Палуба вновь была чистой и сверкающей. Не существовало тогда еще биотехнологий…

Законы мужских компаний всегда суровы. Таковы уж мужчины по сути своей, да еще и юные максималисты, каковыми основная часть команды и была. За несдержанностью в еде и, естественно, «аварийной ситуацией» в отсеке неминуемо следовало неофициальное, но довольно суровое наказание тут же, на месте. После него никто уже не решался проглотить лишнее… В-основном, все налегали на воблу и шоколад. Как выяснил Санька, после соленой воблы и шоколада совсем не хотелось есть, да и в туалет почти не хотелось – вся вода задерживалась солью и выходила обильным потом.

Хлеб – это отдельный разговор. Нормальный хлеб заканчивался очень быстро, после чего переходили на консервированный. Представлял он собой батоны, пропитанные спиртом и запаянные в плотный полиэтилен. Появлялись желающие попробовать есть его так, мокрым от спирта, но это было практически невозможно — уж очень противно! Хлеб вынимался из упаковки и нагревался в специальных духовках на камбузе. Спирт улетучивался, и оставался невкусный, черствый, но все же хлеб. Есть такой не очень хотелось, но, если намазать на него толстый слой паштета или повидла, то получалось вполне прилично!

Был еще один момент в походной жизни, который невозможно обойти стороной. Многих из описываемых здесь неудобств лишены атомные, да и современные большие дизельные лодки, но на дизельных тех времен все было именно так, как увидел это Санька. Лодка очень ограничена в запасах пресной воды. Ее настолько мало, что хватало только для приготовления пищи и питья. На умывание пресной воды не было, но не умываться в походе невозможно, поскольку воздух в лодке спертый, влажный и насыщенный всевозможными испарениями. Умываться соленой водой нельзя – она быстро разъедает распаренную в духоте кожу, глаза. Если ничего не предпринимать, то очень скоро начинались проблемы в виде расчесов, фурункулов и прочих кожных «радостей».

Решение было очень простым. В большую миску складывались ватные тампоны. Сверху они поливались спиртом. Этими тампонами все и должны были обтираться, вместо душа и умывания.

Процедура обтирания была немного доработана матросами, и все происходило почти так, за исключением одной детали. Все в отсеке брали тампоны, отжимали их в кружку и только после этого обтирались. Каждый житель отсека, независимо от своего должностного или социального положения, имел право в свою очередь подставить кружку. Это стало неписаным законом, и нарушить его никто даже не пытался. Выпив, «счастливчик» укладывался в укромном уголке отсека, на одном из уровней. Его обязанности в это время обязательно исполнялись кем-то другим. О модернизированной процедуре знали все, но вслух об этом никто не говорил. 

Обычно походы длились один – два месяца. По возвращении на базу, неделю отдыхали. Кроме ежедневного проворачивания механизмов, ничего не происходило. Ели «от пуза», наедаясь в столовой и «добавляясь» на корабле остатками шоколада и воблы. Много читали, спали, ходили в увольнения. Потом начиналась обычная, «базовая» жизнь с нарядами, работами на корабле и на берегу, учебой и прочими нехитрыми воинскими делами.

Все эти полгода Санька не выходил за пределы бригады и, выйдя впервые после такого перерыва, с трепетом воспринимал запах свободы. Ему даже показалось, что сразу же за дверью проходной был совсем другой воздух!

— «И птицы иначе поют, и солнце иначе светит», — подумал Санька, жмурясь от ярких солнечных лучей. 

Куда идти? Не было у Саньки никаких привязок в этом поселке. Никто его не знал, он никого не знал. Ноги сами принесли его в магазин «Военторга». Антонина была там.

— Ой, зая! Каким ветром тебя занесло? А я уж думала, что никогда не зайдешь больше! — широко улыбаясь, затараторила она.

— Да вот, служба… — покраснев, промямлил Санька.

— Да ты не смущайся. Я же все понимаю! А хочешь, радостью с тобой поделюсь? 

— Хочу, — с готовностью кивнул Санька, радуясь перемене темы.

— Замуж выхожу. Вот! – сияя, сообщила Антонина, — Кольца уже купили. Прапорщик он, в запас увольняется, уезжаем мы к нему на родину, на Кубань! Уже и вещи начали распродавать.

— Здорово! Поздравляю!

— Спасибо, миленький! А у тебя как дела?

— Да так…

— Не переживай, все у тебя будет хорошо. Это я тебе говорю!

— Тонь, а ты всех знаешь в поселке?

— Ну… по имени не уверена, а так – всех, наверное.

— А не знаешь, случайно, подполковника Шестернева?

— Знаю, конечно. Как не знать, если в одном доме живем. Строгий такой мужчина. 

— А дочь его знаешь?

— Светочку, что ли? Да с детства, как приехала сюда, знаю. Маманька ее рано умерла. Один он девчушку воспитывает. Славная девочка! Да она же пару недель здесь была, а вчера уехала… 

— Замуж вышла?

— Нет, не везет девочке что-то. Подруги ее детей уже рожают, а у нее никак не сладится ни с кем.

— Слушай, зай, ведь я ее вчера вечером уже видела, прощались мы, а это значит, что не уехала она вчера, сегодня уезжает! У нас один автобус во Владивосток ходит. Что же это я, а? Беги, зая, через 20 минут автобус отходит. Может, успеешь?

***

— Саня! Ты?! Почему ты здесь? – изумленно, скороговоркой заговорила Светлана, глядя не него, — Где ты был все это время? Почему ты меня бросил? Почему ты в этой форме? Мне говорили, что тебя не отчислили за ту драку! Ответь же мне! Почему молчишь ?

— Светик, милая моя… Как же давно я тебя не видел, — не слыша ее слов, Санька не мог наглядеться в ее широко раскрытые глаза.

— Опять ты?! Ты же обещал, матрос! – привели его в чувства резкие слова.

— Товарищ подполковник…

— Папа! – возмушенно воскликнула Светлана, — Так вы встречались? Что это значит?!

— Дочка, я тебе потом все расскажу.

— Так… Папа, дай нам поговорить! Прошу тебя.

— Хорошо, — тихо сказал офицер и отошел в сторону, нервно закуривая.

Светлана взяла Саньку за рукав и потянула за собой. Отойдя на несколько шагов, они остановились.

— Так что же случилось, почему ты так бросил меня, Сань?

— Я не бросил. Просто не мог… Я должен был сам все пройти, преодолеть и только тогда прийти.

— Да? Сам? Тогда мне все понятно. Так поступают только с совсем чужими людьми. Значит, все мне только показалось, и зря я тебя ждала весь этот год. Однако теперь все позади. Ты свободен. Это даже и хорошо, что мы встретились сейчас! Я выхожу замуж и уезжаю. Тебя больше не будет в моей жизни. И не вздумай искать, хотя о чем это я? Ты же меня и не искал. Прощай! 

— Света, подожди! Я все тебе объясню!

Не слушая его, Светлана подбежала к стоящему с растерянным видом отцу, чмокнула его и быстро пошла к автобусу, который уже ждал ее. Дверь за ней закрылась, и большой красный «Икарус», пыхнув черным клубом дыма, мягко тронулся и быстро скрылся за поворотом. 

— Что, матрос, — тихо сказал подошедший подполковник, — похоже, я плохую тебе службу сослужил тогда, полгода назад? Ты уж прости меня и пойми.

— Я понимаю, товарищ подполковник, — громко ответил Санька, глядя ему в глаза, — разрешите идти?

— Не прощаешь, значит… — сказал подполковник, — ну что же, пусть так. Однако же, мог бы тогда и не послушать отца… Иди, матрос. Удачи тебе!

— Не мешай ей, — негромко сказал он вслед уходящему Саньке.

— Не помешаю, я уже привык! – не оборачиваясь, ответил Санька.

Опять он был один, опять мир обрушил на него свои «вводные». Санька шел в бригаду, думая только о последних ее словах. Из глубин памяти всплыли когда-то прочитанные строки «…но я другому отдана и буду век ему верна».

— «Получается, что отдал-то ведь сам!» — горько думал Санька, — И что же теперь делать?

Ответа не было. Снова в душе оставались только горечь, пустота и онемение. Не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать. Пришло понимание того, что кругом, куда ни кинь, виноват сам, и от этого стало еще тяжелее.

***

И покатилась служба дальше. Походы, стоянки, ремонты, задачи. Все это вихрем пронеслось по Санькиной жизни, не оставляя видимых следов, разве что лычки на погонах множились, да значки на груди, свидетельствующие о воинской доблести, появлялись. Незаметно, в ожидании заветного дня, менялось настроение. Сердце по утрам начало стучать сильнее, а вечерние мысли становились все более и более гражданскими, обращенными в будущее. Время это особенное для каждого, кто служил срочную службу, и называется оно «дембель». После долгих месяцев, а в описываемое время — трех лет затворнической, почти монашеской жизни, впереди сверкал и переливался всеми цветами жизненной радуги, свет практически ничем не ограниченной свободы!

Каких только специалистов нет в однообразной, на первый взгляд, матросской среде! И подстригут, и обошьют, и нарисуют, и выпилят, и выточат все, что угодно! Масса нереализованных талантов вдруг выплескивалась наружу и застывала в причудливых формах «снаряжания» идущего на дембель. 

Первое дело – дембельный альбом. Чего только на нем и в нем не было! Сумасшедших, зловещих форм линкоры, ощетинившиеся, словно ежики, стволами орудий, подводные лодки, ракеты и самолеты. Все это рвалось с красной бархатной обложки вперед, в бой. Стремительные фигуры из сверкающего золотом сплава «рандоль» и благородно сверкающего серебром «купроникеля», были настолько красивы и безупречно надраены, что глаз от них оторвать невозможно! Фотографии, вставленные в альбом, также оформлялись различными аппликациями, картинками, рисунками. Все переливалось, сверкало, угрожало всевозможным оружием от лука со стрелами до «калашей», гранотометов, базук и ракет.

Далее – объект особого внимания, форменное обмундирование. Морская форма сама по себе прекрасна, однако истосковавшемуся по всему неуставному и прекрасному, матросу мало этого! Фантазия флотских умельцев безгранична. Обычная, новенькая форма начинала обрастать фантастическими украшениями, кажущимися им бесспорным доказательством мужественности и доблести владельца. В швы втачивались тончайшие белые канты. Белые подворотнички, выполненные по сложнейшей технологии, с вставлением пружинистой проволоки, с точностью до долей миллиметра выглядывали там, где их и в помине не должно быть. Белоснежные хитросплетения аксельбантов с такой же неимоверной кистью свисали с погона, также отороченного белым кантом. На погоне – горящие огнем лычки из надраенного металла. Гюйс, синий матросский воротник с тремя белыми полосками по периметру, также не был обойден — в углы вставлены маленькие сверкающие якорьки.

Если удавалось и молодые старались угодить своему старшине — дембелю, то к наряду добавлялись высокие шнурованные ботинки –«берцы», выпрошенные у морских пехотинцев в обмен на что-нибудь, не менее «ценное». Излишне и говорить, что шнурки к этим ботинкам были ослепительно белые, с небольшими кисточками!

Грудь «дембеля» украшали знаки воинской доблести – за классность, за дальний поход. Под всеми — аккуратные, искусно выпиленные подложки из тонкого голубого пластика. Выше этих знаков красовался сверкающий купроникелевый знак – силуэт подводной лодки. 

Санька удивил всех, отказавшись от своих «старшинских привилегий» и заказав только дембельский альбом. Меньше всего ему хотелось явиться свободному миру в виде то ли чуда, то ли чучела. Отношение к форме сложилось у него однозначное и твердое – форма красива сама по себе и не нуждается в дополнительных украшениях.

Нет нужды описывать прощание со службой. Оно было довольно трогательным. Саньке предлагали остаться на сверхсрочную или поступать в военно-морское училище, но он точно понял к тому времени, что военная тропа – не его удел.

***

— Ты, что ли, Санек?

— Я, Ген, я это! 

— Красив, что тут скажешь! — добавил вошедший Валек.

— Ну, вот, отслужил и пришел поздороваться с вами, — сказал Санька, доставая из купленного час назад портфеля бутылку водки и нехитрую закуску.

— Это мы мигом! – повеселел Генка и бросился к тумбочке, где с испокон века хранились «дежурные» стаканы.

— Э, ребятки, а где Степаныч? Уехал куда, что ли?

— Уехал, Сань, уехал наш Степаныч. Далеко и надолго. Скоро год уж, как перебрался.

— И куда?

— Так туда, куда все мы переедем в свое время — на кладбище, Санек.

— Давайте, за него… — сказал Санька после долгого молчания.

— Точно, — подтвердил Генка, — за него. Любил он тебя. Часто вспоминал, особенно в последнее время.

Разговор не клеился. Выпив очередную порцию, долго сидели, глядя в пол.

— Как он умер?

— Да просто, — ответил Валек, — как сидел, так и заснул. Ну, заснул и ладно, так часто бывало в последнее время, а когда вечереть стало, мы и поняли, что не проснуться уже ему… Врачи сказали, что инфаркт его во сне достал.

— Ладно, ребята, — сказал Санька, разливая остатки из бутылки, — за вас. И не поминайте лихом.

— А куда направишься, ежели не секрет? – спросил Генка.

— Работать пойду. В моря хочу.

— А учиться как же?

— Нет, не хочу. Пойду, поплаваю, а там – жизнь покажет, что дальше будет.

— Хорошо, Санек. Ты, ежели чего, давай к нам, возвращайся, — сказал Валек.

— Точно, Сань, — поддержал Генка, — ты к нам всегда заходи, когда с морей возвращаться будешь. Да и вообще, ежели чего, мы… Да ты сам все знаешь!

— Знаю, мужики! Спасибо за все. Никогда вас не забуду. Не обещаю часто заходить, но иногда – буду.

— Давай, Санек, обнимемся. Кто знает, как и что там, дальше, будет?

***

— Ага… Отслужил. – вслух, как бы ставя точки в прочитанном, проговорил инспектор отдела кадров дальневосточного морского пароходства, не отрываясь от чтения лежащих перед ним документов, — Во флоте. Хорошо. До флота учился. Хорошо. Ух ты, в мореходке?!

Подняв рукой очки, он долго разглядывал Саньку, стоящего перед ним. Снова посмотрев в документы и заполненную Санькой анкету, поцокал языком.

— Слышь, морячок, а может, это мне сама судьба тебя принесла?

Санька пожал плечами.

— На танкера пойдешь?

— Это которые бензин возят?

— Они, милок, они! И бензин, и воду, и рыбий жир не стесняются… Так идешь или нет?

— Иду.

— Ну, вот, я же говорю – подарок! Сам откуда?

— Из Лесогорска.

— Жить есть где?

— Нет.

— Тогда вот тебе записка в «бич-холл». Там и поживешь.

— Не понял, куда?

— Э, да ты же новенький! – спохватился инспектор, — Это гостиница такая, межрейсовая. Тут, за углом, метров пятьдесят. До подхода судна поживешь.

— Итак, продолжим… С какого курса… Э, да ты у нас вообще, спец! Слушай, а может, ты и боцманом пойдешь, а?

— Можно и боцманом, — ответил Санька.

— Серьезно, что ли? А сможешь? Такелажные работы, да и все остальное знаешь?

— А чего не смочь, знаю эту работу. И такелажные знаю, и остальное все знаю.

— С водочкой как у тебя отношения?

— Нормально.

— Нормально пьешь или нормально не очень? 

— Нормально не очень.

— Поглядим. Народ там разный. Есть и всерьез интересующиеся этим вопросом.

— Нет, я не интересуюсь.

— Ну, что же… Танкерное управление наше в Находку переезжает. Там пароходство новое организуется, пойдешь?

— Пойду.

— Да ты посмотри, все ему подходит! Это же надо, как здорово! Даже пугает немного. Хорошо, оформляю. Конечно, по шее я за тебя получу, но больно уж мне боцман туда нужен, а кроме тебя не вижу никого, кто согласился бы на танкера. Будет тебе танкер типа «Казбек». Через полторы недельки подойдет сюда, на Владивостокскую нефтебазу. Пока суть да дело, в резерве посидишь, займем тебя чем-нибудь.

— Да нет, если можно, я домой съезжу. Не был еще.

— Понял. Тогда мы так и сделаем. Сейчас иди, проходи медкомиссию, технику безопасности, а потом – ко мне. Оформим все и гуляй себе. К приходу судна – как штык, быть здесь. Выпишу направление на судно и – вперед. Договорились?

— Так точно.

— Давай, дорогой! Удачи тебе! Между прочим, сейчас обеденный перерыв начинается. Ты обедал?

— Нет.

— Идем тогда, я тебе нашу, пароходскую столовую покажу. Это рядом, сто метров. И дешево, и очень вкусно готовят наши повара. Судовые все, между прочим!

Три дня пролетели в бегах. В конце концов, комиссия была пройдена, все нужные инструктажи и справки получены. Оставалось переночевать еще одну ночь в бич — холле и все, утром – на автобус и домой!

Просто переночевать оказалось не так уж и просто. Народ в гостинице жил неспокойный. Вернувшиеся из рейсов, ожидающие оформления отпускных документов, моряки зачастую начинали гулять по-серьезному. Другие же, ожидающие своего судна или находящиеся по каким-то причинам в резерве, зачастую с удовольствием принимали приглашение принять участие в этом празднике жизни. Саньке это не понравилось. Не хотелось ему ни пить, ни вести беседы с кем бы то ни было, но не тут-то было.

— Эй, морячок, давай с нами, – сказал один из трех соседей по комнате, — мы в «Волну», вечерок провести в кабачке перед дальней дорогой – святое дело!

— Да нет, спасибо, я здесь отдохну.

— Ладно тебе, вот там и отдохнешь! Ну, да как знаешь. Было бы предложено. Идем, ребята!

Ночь была веселой. Вернувшись из ресторана поздно ночью, разгоряченные соседи явно жаждали продолжения банкета.

— Вставай, морячок! Так же всю жизнь проспишь!

— Я же сказал, что не хочу.

— Давай, тебе говорят! Лежит тут! Хватит кобениться, сейчас девчонки придут!

Санька лежал и чувствовал, как вскипает в нем гнев. Последнюю каплю добавил тот, который сдернул с него одеяло. Санька рефлекторно ударил ногой в пространство и ощутил упругое сопротивление. Послышался треск. Вскочив, он успел увидеть, что двери нет, а один из жильцов пытается встать с ее обломков.

— Ты чего, а? Мы к тебе по-хорошему, а ты… — с угрозой начал другой.

— Значит, так, друзья, — тихо сказал Санька, мгновенно схватив за горлышко полную бутылку шампанского со стола, — первый, кто сделает шаг в мою сторону, домой не доедет. И вообще, никуда не доедет. Разве что, до морга.

— Все, все, морячок! Сдаемся! – вдруг, улыбаясь, сказал тот, что был чуть постарше, седоватый мужчина, — Виноваты, погуляли немножко.

— Что тут у вас происходит? – громко спросила пожилая женщина, заглянувшая в комнату, — Зачем хулиганите? Сейчас милицию вызову!

— Нет, не надо никакой милиции! Это случайно, упал человек и все.

— Ага, скоро еще один случайно упадет! – сказала женщина, кивая на Саньку с бутылкой в руке.

— Да все, все! – седой полез в карман, достал бумажник, отсчитал несколько бумажек и протянул женщине, — Этого вполне хватит, чтобы пять дверей сделать. Надеюсь, инцидент исчерпан?

— Да… — растерянно сказала женщина, принимая деньги, — только вы не безобразничайте больше.

— Не будем! Правда? — сказал он, обращаясь к Саньке.

— Не будем, — сказал Санька и поставил бутылку на место.

— Ладно, морячок, не сердись на нас. Сбил ты нам праздник, да мы не в обиде. Правда, ребята?

Однако не увидел Санька в глазах утвердительно кивнувших соседей подтверждения этим словам, да и улыбка старшего не совпадала с выражением его глаз. Ночь предстояла длинная. Санька глянул на часы – половина первого. Лег, закрыл глаза, но сна не было. Нельзя спать, он понимал это. Вскоре соседи, пошептавшись, вышли. Ждать было нечего.

Санька тихо встал, оделся и выглянул в коридор. Громкие мужские и женские голоса доносились из конца коридора. Быстро прошел мимо дремлющей вахтерши, вышел из этой развеселой гостиницы и направился в сторону вокзала.

— Что, морячок, дембельнулся только? – спросил молодой милиционер на входе.

— Так точно.

— Куда направляешься?

— Да вот, устроился на работу, а сейчас – домой на недельку. Автобус в семь тридцать от автовокзала, нужно где-то пересидеть.

— Понял. Документ есть?

— Есть. Сейчас.

— Да ладно, ладно, спрячь. Иди, вздремни в зале ожидания. Разбужу в шесть, нормально будет.

— Спасибо!

Звание

Как же быстро лечат душевные раны теплые детские руки! С каждым днем пребывания дома, Санька оттаивал, отогревался и успокаивался. Танюшка, заново познакомившись со старшим братом, уже не отходила от него. Создавалось впечатление, что она стремилась наверстать все упущенное за эти годы разлуки. Такая непосредственная, искренняя любовь трогала Саньку и, словно волшебный бальзам, залечивала все его душевные травмы.

Петрович часто и с удовольствием разглядывал Санькины воинские знаки и погоны на синей суконной форменке, в который уже раз перечитывал ту статью в газете и цокал языком.

— Ай, молодец, Санек! Уважил, так уважил, дорогой! Уж я-то знаю цену этим цацкам. Не дают их даром на флоте. Служил, значит, хорошо! Главстаршина – это же понимать надо! Это же почти офицер! А что делал-то на лодке, а?

— Сигнальщиками, рулевыми командовал, штурману помогал, а под конец и боцманом побыл какое-то время, на ходу с горизонтальными рулями управлялся.

— Ай, да герой! Мать, ты глянь, какой хлопец вырос! – без устали, изрядно надоев этим Саньке,  восхищался Петрович. 

Выручала Танюшка. Она постоянно тянула его куда-то, исполняя только ей одной ведомые планы. То она «прогуливала» его в магазин, явно хвастаясь братом перед подружками, то на речку, то в кино.

— Тань, ты бы дала Санечке отдохнуть немного! – с улыбкой сказала как-то мать.

— Нет, мам, все хорошо! – ответил ей Санька, — Для меня это как раз и есть лучший отдых!

— Да? — тихо спросила она, глядя ему в глаза, — От чего прячешься? Поделился бы, а? Глядишь – полегче бы стало.

— Мам, ты с чего это…

— Да разве ж не вижу, Санечка? Как мать может не увидеть, когда ее сыну тяжко?

— Да все нормально, мам, ты не переживай! – сказал Санька максимально бодрым голосом.

— Хорошо, сынок, не буду. Танюшку, ежели надоедать слишком будет, приструни!

— Ага, чего это Санечка меня приструнивать будет? – возмутилась девочка.

— А того, что и ему надо немножко в тишине отдохнуть, а ты ему продыха не даешь от зари до зари!

 Да ладно, ладно вам, — рассмеялся Санька, — никого я приструнивать не собираюсь. А на речку, как я понимаю, мы уже не идем, да?

— Как это, не идем? – возмутилась Танюшка, — Еще как идем! Я только пирожков сейчас возьму. Можно, мам? 

— Зачем спрашиваешь?  Бери все!  К вечеру свежих напеку. С чем печь?

— С повидлом! – ни секунды не думая, выпалила Танюшка.

— И с печеночкой, — добавил Санька.

— Сань, а Сань! Можно, я спрошу что-то? – заглядывая ему в глаза, сказала Танюшка, когда Санька вышел из речки и лег на подстилку.

— Спроси, конечно.

— Сань, а что стало с той, со Светланой, о которой ты мне раньше рассказывал?

— Ты помнишь?! – изумился Санька, ведь ей тогда было три года всего.

— Конечно, помню!

— А что стало… Уехала и замуж вышла…

— А я думала, что она хорошая!

— Она и есть хорошая.

— А почему же тогда уехала?

— Я сам в этом виноват, Танюшка.

— А почему…- снова начала она, но Санька прервал ее.

— Все, все! На сегодня хватит вопросов, хорошо?

 — Ага. А можно, я потом еще что-то спрошу?

— Потом можно, — засмеялся Санька, перевернулся на спину, зажмурил глаза и расслабился.

Еще не очень горячее солнце приятно грело, и хотелось лежать вот так долго-долго и медленно таять. Постепенно, помалу, он вошел в какое-то новое, необычное  для себя состояние. Ему было легко лежать и слушать шелест листвы и пение птиц. Тело стало невесомым, руки и ноги как будто налились свинцом, а потом вовсе перестали ощущаться. Все тревоги исчезли. На душе стало так светло, что этот свет  счастьем разливался по телу, еще больше обволакивая и лишая сил даже думать о каком-либо движении. Это не было сном. Он как бы застыл, завис в пространстве и висел в нем, тяжелый и невесомый одновременно. Санька не знал, сколько времени пробыл в таком состоянии. Брызги прохладной воды вернули его к действительности.

— Не спи! Мама говорила, что нельзя на солнышке спать! Лучше пирожки будем есть. Хочешь?

— Еще как хочу! – ответил Санька, действительно ощутив голод, — Получается, что ты теперь моя спасительница и кормилица!

— Угу, — серьезно сказала Танюшка, откусывая кусок пирожка.

***

Сходня с судна, стоящего кормой у пирса нефтебазы, с которого тянулся ритмично дергающийся толстый гофрированный шланг, была длинной и крутой. Санька сразу обратил внимание на то, что сетка под сходней вооружена небрежно. Одни швартовные концы были туго набиты, а другие совсем провисли. «Самара», шла надпись белым по серому, а ниже – порт приписки «Одесса».

— «Странно, при чем здесь Одесса? Да и вообще, симптомчики, – подумал Санька, поднимаясь по шаткой сходне, — не очень хорошие».  

— Надо же, молоденького, наконец, прислали, — обдав Саньку густым, застарелым перегаром, сказал  довольно потрепанного вида мужчина лет сорока пяти с большой рулеткой для замера уровня в танках, в руках, — будет, кому работать, а то одни старики остались. Ты как, работать-то хоть умеешь? А может, ты думаешь, что…

— Ладно тебе, плотняра! Чего прицепился? Делать нечего? Оставь человека в покое, — прервал его вахтенный матрос такого же возраста, — иди, куда шел, а мы тут сами, без тебя разберемся.

— Что за шум? – вышел из надстройки довольно молодой штурман с синей повязкой на рукаве- второй помощник, судя по погонам.

— Да вот, — сказал матрос, — новенький.

— Ты на палубу или в машину пришел? – спросил второй Саньку.

— На палубу.

— Тогда к старпому. У себя он сейчас. Идем, покажу.

От кормовой надстройки к средней вел длинный переходной мостик, возвышающийся метра на три над палубой с множеством труб, клинкетов[1] и высоких  горловин. Некоторые из них были открыты.  У одной стоял мужчина лет пятидесяти.

— Это донкерман[2], Василич, — сказал Саньке второй, — цены ему нет! Нутром все чует! Особенно после того, как пить завязал! Таких отлаженных грузовых насосов, как у него, ни на одном танкере нет, да и засортировки[3] грузов у него ни разу не случалось! Сам клапана крутит, сам груз принимает в танки, сам и отдает. Никого не подпускает!

— Здравствуйте, молодой человек. Слушаю вас, — сказал старпом, оказавшийся полноватым, начинающим лысеть человеком.

— Да вот, пришел к вам работать.

— Понял. Посмотрим… — взяв направление, стал внимательно его изучать. Внезапно оторвавшись от этого занятия, он обратился ко второму.

— Иваныч, сколько еще осталось принимать?

— Тысячи две. К утру отойдем.

— В кадры, значит, ехать бесполезно… — сказал старпом, взглянув на морские часы, висевшие над письменным столом, на переборке с наколотыми на крючки разнокалиберными бумажками, — Ты свободен, Иваныч.

— Ну, что же, Александр Андреевич, будем разбираться. Присаживайся, — старпом указал на стул, — и для начала расскажи о себе немножко. Где, что, когда. Меня интересует все, что относится к твоей морской биографии. Как сам понимаешь, вопрос мой не праздный, поскольку нам работать в паре, а я пока не знаю, готов ли ты к этому.

Через полчаса, когда Санька закончил рассказ и ответил на вопросы, старпом встал, подошел к рундуку, открыл его и взял там небольшой отрезок тонкой плетеной веревки – фала, с аккуратно заделанными концами. На таких моряки тренируются вязать узлы.

— И, как последняя точка в нашем разговоре,  — подавая Саньке кончик, сказал старпом, — ты завязываешь несколько морских узлов. Любых.

— Какие конкретно вас интересуют? – спросил Санька, начинавший уже злиться.

— Никак, любые знаешь?

— Да, знаю.

— Тогда завяжи-ка мне «беседочный» на себе, но одной рукой.

Десятки раз Санька вязал это узел и учил ему других. Интересный узел, уникальный! Впрочем, не уникальных морских узлов не бывает. Главное в них – легко завязываются, совершенно надежно держат и одним движением развязываются.  Беседочный же узел служит для того, чтобы человек, оказавшийся в воде, смог, когда ему подадут конец, держась за него одной рукой, второй завязать такой узел так, что крепкая, не скользящая петля обхватывала его подмышками. С такой петлей его смогут вытащить из воды, даже если силы совсем покинут, и он не сможет держаться.

Санька в две секунды, держа один конец в руке, ловко манипулируя пальцами другой, завязал узел.

— Еще?

— Все, все! – заулыбался старпом, — Вижу, что еще немножко и набросишься на меня с этим кончиком!  Извини, но слишком уж я привык к своим старикам на палубе, а тут ты, юноша совсем, пришел боцманом к ним. Да и вообще, ты пришел на такое большое судно сразу боцманом, даже  не поработав после службы матросом хоть чуток. Согласись, поневоле усомнишься! Эх, не подведи сердчишко, не ушел бы штатный наш боцман. Так прихватило, что даже дела свои он тебе не сдаст. Ладно, хватит об этом. Я тебе покажу основное, а дальше сам будешь смотреть, что к чему.

— Понял.

— Не уверен, что все понял до конца. «Мухоморы» наши старые, а особенно плотник, будут цеплять и подкусывать, проверяя тебя на прочность. Смотри, не поддайся! И мне не жалуйся – еще хуже будет, если поймут это. Я сам, если увижу что, вмешаюсь. 

— А почему плотника не поставили боцманом?

— А увидишь его – сам поймешь.

— Видел уже…

— Понял?

— Думаю, да.

— А остальные или такие же, или не хотят. Сто лет уже на флоте, привыкли. Многие из них работали раньше боцманами, но сейчас не хотят ответственности. Она им не нужна. Так им легче, проще и спокойнее. Ты постарайся найти опору среди них, и все будет нормально. А вообще, они нормальные мужики. Сумеешь сработаться – душу за тебя отдадут и никогда не подведут!

 — Я постараюсь.

— Уж постарайся! Ладно, удачи тебе! Ты пока иди в свою каюту, она в кормовой надстройке. Рядом с трапом вниз. На двери – табличка. Найдешь. Держи ключ. Обживайся, а через полчасика подойду, пойдем с тобой по судну, хозяйство смотреть.

***

Первая в жизни персональная каюта показалась очень большой. Была она размером примерно три на три метра. Кровать в нише с лампочкой у изголовья, плотная шторка. Стол, диван, широкий стул-кресло, книжная полка, рундук и маленький умывальник.

«Полный набор, — с удовольствием подумал Санька, — но со странностью».

В каюте не было ничего деревянного, ни единой детали! Все — металлическое, крашеное. В металлическом рундуке с такими же дверцами висела видавшая виды желтая каска с черной надписью «Боцман». Санька бросил в рундук сумку и сел на диван. Старпом, как и обещал, постучал в дверь через полчаса. В руках у него была большая связка ключей.

— Идем, начнем с бака. Там и есть основные боцманские  закрома.

Много у боцмана дел на палубе, много и припасов всяких — краски, олифы да растворители бочками, тросы, канаты и фалы[4] бухтами, лампы керосиновые да утварь такелажная – блоки, скобы тяжеленные и маленькие совсем, множество всякой нужной мелочи на стеллажах. А еще — спецодежда на все случаи судовой жизни — от желтой тропической до арктической ватной, с тулупами и полушубками. Всего и не перечесть, что есть у боцмана в кладовых, подшкиперской да малярке. Все это предстояло пересмотреть, перещупать, пересчитать в рейсе, а сейчас вполне достаточно было хотя бы узнать, где какая кладовая находится.

— Вот тебе все ключи, — потом сам разберешься, что к чему. В час, после обеда, подходи к курилке, я тебя морякам представлю. Столовая команды на корме. Ты — старший в столовой. Не забывай этого. Порядок поддерживай строго, не разрешай в грязной робе или майках народу заходить, а то есть и такие.  Курилка там же, в кормовой надстройке, недалеко от твоей каюты. Сам найдешь по дыму.

— Кстати, — помолчав, продолжил старпом, — ты расписывался, что знаешь, что курить на танкере можно только в курилке, кают-компании, в каютах и на мостике, больше нигде.  Смотри, нарушать это — ни в коем случае!  Утром палубная команда в семь сорок пять собирается в сушилке, рядом с курилкой. Там и задачи ставить будешь. А на ходу — как штык,  в семь утра поднимаешься ко мне, на мостик. Обговаривать будем основные работы. На стоянках главное — прием снабжения и вахты. Все понял?

— Все, — ответил Санька. Ничего нового для себя он не услыхал. Работа боцманская не пугала. Тревожила мысль о том, как сложатся отношения с командой. «Не войдя в воду, не узнаешь ее глубину», вспомнилось Саньке прочитанное когда-то.

И действительно найти курилку было совсем не трудно. Вентиляция явно не справлялась с дымом, и он висел плотным слоем под невысоким потолком. Посредине помещения с небольшой металлической дверью и лавками по периметру, размером примерно три на три метра, стоял небольшой столик и две большие, в виде чаш, стоящих на палубе на высоких ножках, пепельницы, заполненные песком.   

Несколько человек с азартом кидали кости, играя в «шеш-беш», как на судах называют нарды. Один из играющих – плотник. Остальные молча курили, отходя от положенных еще со времен Петра минут «адмиральского часа» после обеда.

Санька поздоровался. Кто-то ответил, кто просто кивнул, с интересом разглядывая его.

— Акт второй, те же и дракон[5]! — немедленно отреагировал на Санькино появление плотник, выкидывая кости. Посмотрел на результат и, глядя Саньке в глаза, добавил, — Нет, не будет у тебя, дракон, удачи — всего-то три очка выкинул.

— В «шеш-беш» тоже уметь играть надо. Не всем это дается, — не задумываясь, сказал Санька и этот ответ явно понравился народу. Многие заулыбались и беззлобно, как это водится в мужских коллективах, стали подкалывать плотника. 

Плотник не улыбался. Конфликт назревал.

— А ты  умеешь? — спросил он серьезно.

— Нет, почти не умею. Потренироваться случая не было.

— А в палубных делах тоже так? Судя по возрасту,

Разговор начал принимать серьезный тон. Санька сжался.

— А это мы проверим на практике. Да и не постесняюсь я, если не знаю чего, спросить.

— А у кого, позвольте спросить?

— У плотника, конечно, — сказал Санька, улыбаясь.

— А ежели не отвечу? Вот не знаю и все тут. Дальше что?

— А нафига такой плотник на судне, что боцманских дел не знает. В матросах такому самый раз, — начиная злиться, ответил Санька, и сидящие в курилке, да и стоящие в дверях засмеялись.

— Ну-ну…  Поглядим. Быстрый ты. Не споткнулся бы, а?

— А ничего, я осторожненько, под ноги смотреть буду.

— Брек! – раздался в дверях голос старпома. Все стали тушить окурки и выходить из курилки. 

Сушилка представляла собой жаркое помещение с деревянными решетками на палубе, под которыми шли горячие змеевики. На переборках — множество крючков с висящими на них куртками, брюками, комбинезонами. По периметру, на лавках, сидели матросы. Семь человек, не считая плотника. Изучающими, оценивающими  взглядами они общупывали Саньку, как бы спрашивая – «Кто ты, юноша? Что принес с собой?».

Старпом представил его и назвал всех матросов, сказав при этом, что ждет от них взаимопонимания и главное – нормальной, слаженной работы.

— До прихода в Арктику вы должны познакомиться, — добавил он и ушел, оставив Саньку один на один с палубной командой.

На палубе Санька успокоился. Все было понятно, все было знакомо. Взяв с собой одного матроса,  пошел на бак, проверить состояние якорного устройства. Остальных тоже распределил, чтобы проверили, подтянули все, что положено. Нормальная работа по подготовке к выходу в море. 

Отошли тихо, спокойно. Санька выбирал брашпилем[6]  оба якоря, и судно медленно отошло от пирса, выбрав швартовные концы и втянув лебедкой сходню на корму. Вскоре якоря был выбраны, и тяжелое, нагруженное под завязку, судно начало набирать ход.

И пошли будни. Санька все меньше ловил на себе взгляды матросов. Его больше не подкалывали, но и к себе не подпускали. При приближении замолкали. Помаленьку, шаг за шагом, в напряженной работе и это отчуждение стало исчезать. Выгружали долгожданное, после долгой зимовки, дизельное топливо в Певеке, авиационный керосин в совсем диких, пустынных местах, где о существовании какой-то жизни говорил только одиноко плавающий буек. Выбрав его на палубу вместе с привязанным тонким концом, вытягивали на корму шланг, закрытый заглушкой.  Присоединялись, отдавали положенные сотни тонн и уходили, оставив одинокий буек за кормой. 

На берег в том рейсе Санька сошел всего один раз. Воспоминания об этом остались не лучшие. Моряки, прогулявшись по деревянным тротуарам серого, мрачного полярного поселка, взяли в местном магазинчике несколько бутылок водки, оленьей колбасы и рыбных консервов, пошли в тундру, которая начиналась сразу за магазином. Выбрав зеленую полянку с несколькими огромными валунами, расположились на них. Разложив нехитрые закуски, разлили в несколько мутных граненых стаканов, взятых у продавщицы, специально держащей их на такой случай.

Санька не хотел пить, но совершенно отчетливо понимал, что не пить в этой ситуации он не может, если хочет контакта с этими людьми.

— Давай, дракон, держи стакан! —  сказал токарь, симпатичный здоровяк, подавая Саньке его «дозу» в полстакана, — Скажи слово и не задерживай тару!

— Чтобы море не пересохло и нас не оставило без работы! – сказал Санька когда-то услышанный от Петровича тост и все, улыбаясь, подняли стаканы и выпили.

Потом были второй, третий, четвертый. Стакан давали серьезно, глядя в глаза. Он не отказывался. Санька никогда не был привычен к водке и сильно опьянел. Он не помнил, как шли на мотоботе, как поднимался по трапу, как оказался в душе. Хорошо помнил, как  выворачивало наизнанку в туалете. Вкус колбасы из оленины с тех пор запомнился на всю оставшуюся жизнь.

Проснувшись среди солнечной арктической ночи от невыносимой жажды, Санька встал и обнаружил на столе большой графин. Попробовал и стал жадно пить потрясающе вкусный хлебный квас. Кто-то позаботился о нем, и это было единственным положительным ощущением в ту ночь и то утро.    

— Что, подломал тебя народ вчера? – улыбаясь, спросил старпом, когда Санька зашел к нему в каюту утром.

— Я не мог отказаться, — тихо сказал Санька, ожидая взбучки.

— Конечно, не мог! Когда сел с ними в мотобот, я уже знал, чем все кончится. Ничего! Зато теперь они тебя точно, за своего принимают. Но ты, главное, больше ни-ни с матросами! Уважать мигом перестанут! 

— Я понимаю, — сказал Санька, подавив легкую тошноту.

— Ладно, закрой дверь и иди сюда, — покачав головой, сказал старпом и пошел в свою спальню.

На холодильнике стояли две стопки и бутылка коньяка. Рядом, на салфетке, два бутерброда с толстым слоем масла и красной икрой.

— Давай, боцман, за нашу морскую удачу выпьем!

— А я смогу? Что-то я…

— Давай, давай! Не ты первый, не ты последним будешь. Нельзя тебе больным и похмельным к морякам выйти! Должен быть свежим, крепким и сильным! Сейчас выпьешь одну стопку, позавтракаешь как следует в столовой, чтобы видели тебя все и пойдешь в сушилку, развод на работу делать. И работать на полную, никаких никому скидок и поблажек! Только так! Они ждут этого от тебя, и ты им это дашь, если хочешь на море работать. Понял меня?

— Понял! – сказал Санька, выдохнул и вылил в себя вязкий, обжигающий коньяк.

— Вот и правильно. Съешь бутерброд и иди.

Будни. Серые и яркие. Спокойные и бурные. На море все это сливается в одну нескончаемую череду похожих друг на друга дней, недель, месяцев и лет. Пролетели месяцы полярного рейса, затем были рейсы на Магадан, Камчатку. Если бы Саньку спросили, чем они отличались друг от друга, вряд ли получилось у него назвать десять отличий.

Кто-то, глядя на это с берега, скажет, что так жить скучно и потому невозможно. Так никогда не скажут те, кто посвятил себя морю. Каждый день уникален, каждый день интересен по-своему. Беда в одном – все это быстро забывается. Дни будто растворяются во времени, и уже трудно понять – были они или нет, а если да, то когда, в каком рейсе, на каком судне?  По календарю – были, по воспоминаниям – нет.  Помниться будут только отдельные моменты. Как вспышки молнии в ночи, они высветят что-то такое, что память не согласилась отдать, припрятала для чего-то. Порой, это какие-то незначительные моменты, непонятно по какому признаку отобранные для нас, а иногда – действительно яркие события, но главное – помним мы только о самих себе, наших переживаниях и ощущениях в них.

Вот так и прошло почти два года. Санька давно уже думал об отпуске и даже заходил пару раз в отдел кадров, но всегда находилось что-то, что мешающее этому. Снова и снова он уходил в рейс. На этот раз решил быть твердым и настоять на замене.

— Давай, поговорим, Санек. — сказал инспектор, — Тебе действительно, пора уже отдохнуть, я это понимаю. Понимая, однако, прошу тебя выручить меня.

— Опять?!

— Очень прошу тебя, сходи еще один лишь рейс, но на этот раз за границу. Во Вьетнам вы идете.

— Но ведь это два месяца, не меньше!

— Я знаю… Поверь, за мной не заржавеет, после этого рейса сразу замену дам, а выйдешь — самый «кучерявый» пароход с самыми «вкусными» рейсами дам! Веришь мне?

— Верю, — неуверенно сказал Санька, отлично понимая, что малодушно, со всеми потрохами, сдается инспектору.

— Вот и славненько, вот и ладненько! – широко улыбаясь, инспектор похлопал Саньку по плечу, — За работу! За работу, товарищи! Вперед, на трудовые свершения! Нам некогда прохлаждаться! Цели определены, задачи поставлены! После рейса жду с распростертыми объятьями! И не сомневайся, я все выполню!

***

Вьетнам отличался от Арктики только жарой и духотой. Все остальное – почти то же самое. Вместо льдов — плотные зеленые заросли кустарников, растущих прямо из воды, а за ними – бескрайние зеленые просторы то ли диких заливных лугов, то ли чего-то иного, посаженного людьми. Вдалеке чуть темнели то ли леса, то ли возвышенности. Невыносимо долгая стоянка на якоре, совсем как в Арктике, у кромки, при сложной ледовой обстановке, изнуряла всех. Муки эти были не только душевные, но и вполне осязаемые, физические.

На танкерах типа «Казбек», каковым и являлся «Саратов», все было предусмотрено для работы в зимних условиях. О тропиках никто из проектировщиков и не помышлял в то время, когда танкер задумывался.

На судне не было ни одного уголка, где можно было бы отсидеться, отдышаться от тягучей, липкой жары, от раскаленных металлических поверхностей. Спать в каютах было невозможно. Обливаясь потом на жарких матрацах, комкая мокрую подушку, удавалось только изредка забыться, не более того. Вентилятор гнал горячий сырой воздух. Устраивались под шлюпками, под навесами, намочив простыни. Высыхая, они немного охлаждали тело. На открытых палубах спать не получалось – ночью в любой момент мог пойти тропический ливень, и тогда реки воды текли по палубам.     

Первое время народ выходил на работу сонный, нервный, но постепенно, день за днем, стали привыкать к климату. К третьей неделе стоянки на якоре даже повеселели. На палубе устроили импровизированный душ Шарко – конструкцию из труб с отверстиями, в которые подавалась забортная вода через пожарную магистраль. Войдя в этот душ, можно было насладиться тугими струями  относительно прохладной воды, бьющими со всех сторон в истосковавшееся по прохладе тело.  

Ко всему привыкает человек. Совсем к немногому нельзя привыкнуть в жизни. Быстро привыкли и к войне, идущей в то время во Вьетнаме. Война эта была немного странной. Над судами, стоящими на рейде в устье реки, часто пролетали «фантомы» в сторону Хайфона. Они быстро сбрасывали бомбы на выгруженный с судов груз и улетали обратно, идя низко, едва не касаясь мачт судов, но иногда прилетали огромные бомбардировщики «Б-52» со зловещими, хищными обводами, и тогда со стороны  берега доносился тяжелый гул. Там, откуда он шел, поднимались клубы черного дыма. Вьетнамские военные катера стреляли из спаренных пулеметов по самолетам, но никто ни разу не видел, чтобы это хоть как-то повлияло на рейды американцев.

Все было уже привычно, и, скорее всего, Санька так и не понял бы, что такое война во Вьетнаме, не встань на якорь на рейде Хайфона большой китайский сухогруз.

В то время, на пике «культурной революции», все китайские суда были вооружены. Вот и это судно во время первого же налета открыло огонь изо всех крупнокалиберных пулеметов, установленных на крыльях мостика, на баке и корме. Вьетнамские катера, воодушевленные столь мощной поддержкой, стали подтягиваться ближе к нему.

— Из-под китайца стреляют, — поправив каску на голове, сказал Санька матросу, стоявшему рядом, у иллюминатора подшкиперской.

— Ага… Знают же, что американец не будет бомбу кидать — судно побоится зацепить.

В эту минуту от строя «фантомов» отделился один и, заложив крутой вираж, прошел низко над водой вдоль корпуса китайца. Бомба попала точно в катер под бортом. Он разлетелся в щепки. Огонь с судна усилился, и было видно, что с улетающего «фантома» пошел небольшой дымок.

— Вот, дают хунвейбины! Точно, подбили америкоса! – восхищенно сказал матрос.

— Ага…

Через несколько минут два «фантома», возвращающиеся  со стороны порта, зашли на китайца. Стреляли с судна, стреляли с двух катеров поодаль, стреляли еще откуда-то поблизости.  

— Сань, я выгляну…

— Стой, куда? – крикнул Санька, но матрос уже выскочил из подшкиперской. Вернулся почти сразу, с перепуганным выражением лица.

— Сань, эта сволочь… —  задыхаясь от волнения, крикнул он, — привязался к левому якорному канату и стреляет из-под скулы!

 Санька выбежал из подшкиперской, перегнулся  через релинги и увидел, что под носовым подзором стоит катер, вовсю стреляющий из спаренного пулемета. 

— Ах, ты ж! – закричал Санька, забежал в подшкиперскую, схватил две тяжеленные скобы и взлетел по трапу на полубак.

— А ну, пошли отсюда, гады! —  закричал он вниз, на катер, — Не понимаете, что это танкер?! Танкер, говорю, вашу мать!

Фантом прошел совсем низко вдоль борта. Санька в долю мгновения успел увидеть, что летчик показывает кулак с опущенным вниз большим пальцем.

— Ну, держитесь! – крикнул Санька и, прицелившись, бросил скобу туда, где на стальную утку был намотан конец, которым катер привязался к якорному канату. Скоба ударила в палубу рядом и почти беспрепятственно улетела куда-то дальше.

— «Картонные они, что ли? —  успел подумать Санька и, подняв вторую скобу, стал прицеливаться. Бросить ее не успел – руку обожгло чем-то горячим. Скоба выпала и, упав на палубу, больно ударила по ноге.  В то же мгновение на катере прозвучала серия взрывов. Вдоль всего корпуса возникли огненные шары, и катер стал разваливаться. Стреляя, «Фантом», с ревом пронесся перед Санькой. Катера больше не было. Течением уносило одного из его матросов в оранжевом спасательном жилете, плавающего среди мелких обломков фанеры.

— Сань, тикай скорее! – услыхал он голос матроса, —  Что сейчас будет!

Одновременно с крыла мостика донесся свист. Санька глянул на мостик – там стояли старпом и капитан. Оба показывали на что-то справа по носу. Санька оглянулся. На них надвигался пылающий огромным факелом китаец, сорванный с якоря. До него оставалось метров двести, не более.

Потом Санька не мог объяснить ни себе, ни тем, кто его спрашивал об этом, почему он сделал так, а не иначе. С того мгновения время для него как будто замедлилось. Ему казалось, что делает все недопустимо медленно. Ноги еле переставлялись, руки плохо слушались, отдавая мощные механические стопора. Когда крутил ленточный стопор, что-то было не так — он не чувствовал обычного, тугого сопротивления. Якорный канат загрохотал в клюзе. Санька травил и травил цепь, пытаясь понять по маркировке на бешено несущихся тяжелых звеньях, сколько ее вышло. Мощное течение реки с благодарностью приняло возможность протащить судно и требовало еще и еще слабины каната.

Горящий китаец, разворачивающийся поперек течения, был уже рядом, и Санька видел, что нужно еще чуток, еще метров десять, и его пронесет чисто.

«На борту у нас бензин. Десять тысяч тонн… — непрерывно вертелось в голове, — Если полыхнет, мало никому не покажется!»

Канат не шел. Обеими руками Санька стал трясти маховик стопора, а потом, заметив кувалду, лежавшую у брашпиля, схватил ее и, крича что-то, стал бить по большой, чугунной звездочке с канатом на ней, по тормозному барабану. Звездочка дрогнула, и канат пошел, выбрасывая облако красной ржавчины. Вышло не более пяти метров.

«Все, больше каната нет», — подумал Санька и выругался в бессилии. Китаец приближался. Санька уже ощущал жар от высокого пламени.

— Что, страшно? – услыхал он и, обернувшись, увидел старпома, стоящего в паре метров.

— Ага…

— И мне страшно, но все уже нормально! Ты все уже сделал! Глянь, он проходит! Ты молодец!

Китайца пронесло метрах в пятнадцати. Долго молчали. Санька представил себе, что было бы, нанеси китайца всем горящим корпусом на танкер, и его передернуло. Тугой комок образовался в горле. Почувствовав, что голова начала сильно кружиться, Санька сел на кнехт  и закрыл глаза. Его подташнивало.

— Да ты ранен, Андреич? – спросил откуда-то взявшийся плотник. 

Не сразу Санька понял, что Андреич – это он. С трудом открыв глаза, посмотрел на свою руку. Рукав рубашки был насквозь пропитан кровью, палуба от борта до брашпиля, да и сам брашпиль были закапаны темной, спекшейся на горячем металле кровью.

«Отмывать придется, — с досадой подумал Санька, — только что покрасили».

 Только сейчас Санька почувствовал, что плечо довольно здорово ноет. Потом Максимыч, судовой доктор,  скажет, что ранение легкое, сквозное.

— А ранение- то, Андреич, пулевое! – подняв палец кверху, многозначительно добавит он. 

  Не стало с тех пор Саньки. Появился Андреич. Появился прочно, навсегда, как пожизненное  звание.

Решение

Громкий звонок телефона прервал плавное течение мысли.

— Андреич, чиф[7] на мост зовет, — сказал вахтенный матрос.

— А он знает, сколько на часах сейчас?

— Иди, иди! Знает он все!

— По привычке быстро, умыв лицо и одевшись, Андреич поднялся на ходовой мостик.

— Держи, Андреич, — сказал старпом, передавая трубку радиостанции.

— Батя, привет! – прозвучал в трубке голос Сереги, старшего сына.

— Здорово, сынок! Куда бежишь?

— Да вот, на Японию, с лесом. А ты?

— Из полярки возвращаемся, домой идем. А Юрка где?

— Под флаг, на танкер третьим пошел. Две недели, как экипаж улетел.

— Это чего вдруг? У нас, что ли, плохо стало?

— Платят там побольше, да и интересно на иностранном поработать.

— Там же английский знать нужно.

— Ты что, батя, забыл, что он в  школе с английским уклоном учился?

— Ладно. Сам задумал – пусть не жалуется потом.

— Да нет, наверняка понравится ему! Встречал ребят, там побывавших. Получать будет почти как я, старпом, а может и поболее.

— Понял. Как мать?

— Да ничего, прибаливает только в последнее время часто. Тяжко уже ей одной все время быть.

— Внуками с Маринкой когда побалуете?

— Да вот, к Новому году должны поспеть.

— Ага! Вот это дело! Молодцы! Это по-нашему!

— Не надоело тебе еще, бать? На берег не пора ли?

— Да как сказать… Привык.

— И уходить на берег что, даже не думаешь?

— Есть немного в последнее время.

— Ого! Неужели серьезно?

— Ну, да. Не доделал я кое-что на берегу! Много лет уже как должен сделать, а все не получалось. То одно, то другое…

— Умираю, бать,  от любопытства!  А что, не скажешь по секрету?

— А поймешь?

— Ты скажи. Я постараюсь.

— Скажу. Вальс научиться танцевать позарез нужно!  

Старпом и матрос, невольно слушающие этот диалог, фыркнули, подавляя смех.

— Ха-ха-ха!  Ну, батя, ты молодец!  Ладно, не говори, коль не хочешь!

— А говорил, поймешь! — улыбаясь во весь рот, сказал Андреич.

И в эту самую минуту он понял, что действительно, решил всерьез и окончательно — в море больше не пойдет.

«Пора! Ох, как давно пора уже осесть дома, наглядеться на жену, понянчиться с внуками, коль со своими  детьми не довелось этим заняться… — думал Андреич, спускаясь в каюту, — Всех жена сама вырастила, обиходила, воспитала, а я все работал и работал…»

 Жена… Как же все это давно было, а в памяти – будто вчера. В очередной раз пришли во Владивосток, и надо же было такому случиться — повстречался Колян, с которым служил на лодке. Случилось это в самом центре города. Совершенно случайно, в подземном переходе. Обнялись, как братья. Слово за слово и, как водится у не обремененных тяжелыми воспоминаниями старинных друзей, а тем более —  сослуживцев, все кончилось посиделкой за вкуснейшей скобляночкой из трепанга в славившемся ею ресторане «Золотой Рог». Часов в девять, когда только – только начало темнеть, удовлетворенные, но не успокоившиеся, вышли они из ресторана. На судно ехать страсть, как не хотелось. Коляну тоже не хотелось расставаться и, по случаю вновь обретенного статуса холостяка, он пригласил Саньку к себе. Вот тогда-то, на пути к его дому, Санька и очутился перед тем самым училищем и, что самое интересное, из широко распахнутых дверей доносилась музыка. На крыльце курили ребята.

— Коль, мне нужно туда! – остановившись, неожиданно для самого себя сказал Санька. Все в нем дрожало от нахлынувшего волнения.

— Куда?

— Туда, — кивнув головой в сторону музыки, сказал Санька.

— Не понял… Зачем?! На сикушек молоденьких смотреть? Нафига они тебе нужны? Если припекло, можем в тот кабак вернуться или в какой другой пойти. Там все, что тебе нужно, в избытке имеется. Мигом организуем!

— Нет, Колян. Как-нибудь, потом, я все тебе объясню. Только на минуточку зайду и сразу выйду. Мне это очень нужно!

— Ну, ты даешь… Ладно, иди, а я покурю здесь. Только ты быстро, да? Надеюсь, долго танцевать там с девочками не будешь? Странный ты, Санёк. Там же  и пощупать-то еще нечего!

На ватных ногах, с тяжело, до звона в ушах  стучащим в висках пульсом, Санька вошел в шумный, полный молодых девочек и ребят, зал. Оглядевшись, он непроизвольно, будто кто-то потянул его, пошел к тому месту, где они были в тот последний, роковой вечер.

Она стояла у колонны, окруженная стайкой из пяти-шести девочек и о чем-то оживленно с ними говорила. Внезапно, увидев его, знаком руки остановила девочек и, не отрывая от него огромных, полных потрясения глаз, шагнула навстречу. Девчонки, открыв рты от изумления, смотрели, как она положила руки ему на плечи, и они стали танцевать что-то очень, очень  медленное, не обращая внимания на то, что из динамиков неслись зажигательные, жесткие ритмы популярного шлягера.

— Еще тогда, в автобусе, — первой опомнилась Светлана и начала говорить, будто продолжая прерванный ненадолго разговор, — я дала себе клятвенное слово взять все в свои руки, если ты появишься в моей жизни в третий раз, потому что ждать больше нет сил. Ты пришел, и я не намерена давать тебе еще один, скорее всего последний шанс все разрушить. Все прервалось именно здесь. Все должно восстановиться здесь же. Дай мне свою руку и иди со мной.

— Нет, ну ты… — возмущенно начал было Колян, но так и остался с открытым ртом, увидев, что Санька выходит не один. Узнав Светлану, Николай изумился еще больше и невольно всплеснул руками.

— Коль, ты понимаешь…

— Николай, — четко произнося имя, прервала Саньку Светлана, — вы простите его, но сегодня он с вами не пойдет. Сегодня он мой. Только мой и ничей больше. Думаю, вы еще не раз встретитесь и побеседуете, а у меня нет больше ни одной минуты времени на ожидание. Я потеряла его столько, что не уверена, смогу ли наверстать. Вы не против?

— Не-а! — Николай несколько излишне энергично помотал головой.

***

— Свет, Светик… милая ты моя… да как же это так? Так же не бывает! Ты же замужем была!

— Это кто же тебе сказал такое?

— Ты же поехала замуж выходить…

— Ох, какой же ты дурачок! И всегда таким был! А что мне было еще сказать тебе в ту минуту? Не было у меня никого ни до, ни тогда, ни после.

 — А отец твой, он же сказал, что у тебя есть серьезные отношения, и ты никого в упор…

— Все правильно. Они и были. С тобой. Правда, как таковых, отношений  у нас и не было. Пара коротких встреч, даже нацеловаться не успели всласть! Он же не знал, что это в тебя я так влюбилась, что до сих пор не могу остановиться.

— Ой, Светка, — простонал Санька, — это каким же надо быть идиотом, чтобы вот так, запросто, своими руками выкинуть столько лет!

— Еще каким! – засмеялась она, — Но, я надеюсь, тебе будет чуточку легче, когда узнаешь, что и я не лучше!

— Не понял, почему?

— Да потому, что все эти годы я знала каждый твой шаг, все твои назначения и перемещения! И, вместо того, чтобы однажды встретить на причале, приветствуя  платочком в руке, ждала, пока ты созреешь и придешь ко мне сам!

— А если бы…

— Нет, этого просто не могло быть. Я знала, что придешь!

— А каким это образом ты обо мне знала все?

 — Ты не забыл, где и кем служил мой папа? Вот, таким образом он и замаливал свой грех, — улыбнулась Света.

— Лихо! Ты передай ему привет.

— Нет, Санечка, не передам. Не стало его полгода назад. За несколько месяцев сгорел.  Осталась квартира здесь, во Владивостоке, но не могу в ней … Здесь, в общежитии и получила комнатку. Удобно – работа и жилье при ней. Я же осталась преподавать в училище после его окончания.

— А мне тоже обещают дать. Наверное, гостинку. Ой, Светик… Мне же на работу надо! В восемь утра отход.

— Так у нас же еще тьма времени! Немедленно гаси папиросу!

***

Вздохнув, Андреич взглянул на часы. Через пару часиков вставать. Нужно все-таки вздремнуть чуток.  

«К Танюшке надо бы съездить. – думал, укладываясь на диванчике, — Как там она, как мать? Совсем уже плоха была, когда виделись  в последний раз. После ухода Петровича резко сдала». Кряхтя, Андреич привычно натянул на голову телогрейку и вскоре мерно, ровно задышал.

Судно вздрагивало, толкаемое тяжелым винтом. Волны не было. Спокойное, тихое море готовилось проводить человека. Скольких оно вот так уже отпускало от себя? Не счесть. Они всегда уходили, но море не сердилось, потому что знало – на место ушедших всегда будут приходить другие. И еще, оно знало, что будут они такими же сильными, такими же умными и такими же верными. Из открытого иллюминатора доносился шум воды, вспененной тяжелым стальным корпусом. 

Далее>>>

Вернуться к оглавлению