И потекла наша жизнь спокойно и размеренно. Пассажиры оказались людьми активными, и в первый же день, увидев утром, как матросы красят переборки и палубы, обратились к капитану, чтобы он разрешил им
участвовать в этом. Не скрывая своего удивления, капитан разрешил, но только после инструктажа по технике безопасности и под надзором боцмана.
Утром следующего дня Сэм и Лора с помощью боцмана вооружились кистями, краской и работа закипела.
Эли не было видно. Народ добродушно посмеивался над ними, примеряя на себя ситуацию – стали бы они это делать, имея много денег на счетах в банке? Однако же, все сошлись на том, что старики — правильные люди, раз не могут сидеть без дела! После ужина я постучал в их каюту. Сэм писал что-то в большом блокноте, а Лора читала толстенную книгу.
— Как дела, как прошел первый день путешествия?
— Замечательно, Алексей! – ответил Сэм, — Мы сегодня здорово поработали у боцмана и наработали такой аппетит, что борщ показался нам даже еще более вкусным, чем вчера! Но самое замечательное было утром, на завтраке! Если бы мне кто-нибудь сказал, что завтрак может быть в виде соленой селедки с утра, я бы долго смеялся, а сегодня сам с большим удовольствием уплетал ее с картошкой и запивал сладким крепким чаем! Я
уже сказал Лоре, чтобы она завела такой порядок – иногда на завтрак давать селедку!
— Так и заведите традиционный русский морской порядок – по понедельникам утром селедка!
— Так это традиция? А какие еще есть русские традиции у моряков?
— Их очень много, но вот насчет меню могу сказать. В понедельник – селедка с вареным картофелем и зеленым горошком, в воскресенье – какао с сыром. А еще, в субботу на ужин такие штуки… — я так и не смог перевести слово пельмени, такое мясо в тесте. Его потом варят. Их лепит весь экипаж.
— Это здорово, — воскликнула Лора, — мы обязательно будем лепить с вами. Я не знаю, что такое пельмени, но подозреваю, что это то же самое, что итальянские равиоли.
Я никогда не пробовал равиоли и потому промолчал.А где Эли, почему ее не видно? – поинтересовался я.
— Она у себя в каюте, делает какое-то задание, которое им дали в университете на каникулы. Позвать ее?
— Да нет, пусть занимается своими делами. Я тоже пойду к себе. В двадцать часов в столовой команды будет фильм. Вы пойдете смотреть? Правда, у нас все фильмы на русском…
— В следующий раз обязательно, а сегодня мы хотим поиграть в карты. Вы играете в бридж?
— Нет.
— Жаль, а то бы присоединились!
Проходя мимо каюты Эли, услыхал оттуда ее голос. Она с кем-то разговаривала. Удивленный, остановился. Не сама же с собой… Прислушался. Точно, говорит. Любопытство мое превысило критический уровень, и я постучал в дверь. Она тут же ответила, чтобы входили.
Эли сидела на стуле у столика под иллюминатором, а на диване сидел второй радист. Перед ними лежали словари и большой «Атлас мира», открытый на карте СССР.
— Здравствуйте, — улыбаясь, сказала Эли.
— Привет, — покраснев, сказал радист, — мы тут…
— Понял, географию изучаете, — подсказал я, чуточку язвя.
— Да нет, я попросил Эли помочь мне с английским, и она согласилась.
— Алексей, о чем вы говорите,- забеспокоилась Эли, понимая, что наш диалог смущает парня, — вы мне переведете?
— Конечно, — ответил я, — Володя объяснил мне, что ты согласилась помочь ему с английским.
— Да, конечно, даже с удовольствием! И я тоже хочу русские слова узнать.
— Вот и ладно, Эли. Успехов вам!
— Занимайтесь, пойду фильм смотреть, — сказал радисту и вышел.
К моему удивлению, ни одна жилка не дрогнула во мне, ни капли ревности не пробудилось, да и с чего бы ей быть? У меня ведь даже и мысли ни одной на ее счет не появлялось. Значит, все нормально. Вопрос только один – докладывать комиссару или нет? Решил не делать этого, а там – будь что будет. Да и сама мысль о том, что должен что-то докладывать о ком-то, как- то не приживалась в моем сознании.
Неделя пути пролетела незаметно. Пассажиры были очень неприхотливы и почти незаметны на судне. К ним привыкли и воспринимали их как своих, не особо-то и обращая внимание. И, похоже, они были этим очень
довольны. Сэм оказался заядлым шахматистом и вечерами часто просиживал в кают-компании за партией с электромехаником – таким же фанатиком древней игры. Иногда к ним присоединялся и комиссар, также неплохо игравший в шахматы. Полное отсутствие языкового контакта вполне заменялось шахматной терминологией и, к удовольствию участников сражений, ею все владели достойно! В пятницу ко мне в каюту вошел комиссар. Закрыв за собой дверь, присел на диван.
— Я что пришел-то. Хочу поинтересоваться, как наши пассажиры чувствуют себя?
— А что пассажиры? — подыскивая слова и лихорадочно соображая, чего он хочет, начал я, — Живут. Всё им нравится, претензий никаких нет.
— Да, я вижу их и в кают-компании, и на палубе, и в столовой, но меня больше интересует, что происходит в каютах? Чем занимаются в остальное время, когда их не видно?
— А я-то откуда это могу знать? Видел пару раз – читают, разговаривают. Я чуть было не сказал «пишут», но вовремя прикусил язык, понимая, что именно этого-то комиссар и боится!
— А младшая? Как у нее дела? Чем занимается? – спросил комиссар, вперив в меня свой пронизывающий взгляд.
— Да тем же самым, чем же еще… — начал я, но он прервал меня на полуслове.
— А второй радист какую роль играет в ее досуге?
— Да никакой роли он не играет. Она помогает ему изучать английский язык.
— А он?
— Что он?
— Он чем ей помогает, а? Ну, что же вы молчите, я слушаю!
— Знаете, Владимир Иванович, в таком тоне…
— А какой тон? Нормальный тон!
— Да с какой это стати я должен шпионить за вторым радистом или еще за кем бы то ни было?!
— А кто вас заставляет шпионить? Мы же говорили с вами об этом, и вы согласились сообщать, если что-то не так будет с пассажирами…
— А что, с ними что-то не так? – пошел я в атаку, уцепившись за эту его фразу, как за соломинку.
— Не надо, не надо мне здесь разыгрывать сцены, а то я тоже могу начать спектакль, да и посерьезнее. Значит, так. Вы пойдете и скажете второму радисту, что в его интересах прекратить эти, с позволения сказать, занятия.
Даю ему на это двое суток. Это и в его, и в ваших интересах. Я все сказал.
В глазах у меня потемнело. Так со мной еще никто не разговаривал.
— Значит, так. Теперь я скажу. Во-первых, кто дал вам право так со мной разговаривать? Будьте добры, приберегите этот тон для кого-нибудь другого. С какой это стати я сейчас пойду и начну говорить все это
радисту? Я ему кто? Отец, брат или, на худой конец, комиссар? Вы считаете нужным вмешаться в общение двух людей – идите и вмешивайтесь, если ваша совесть это позволяет, а я в этом участвовать не собираюсь. Что хотите, то и делайте.
— Вы понимаете, что эти ваши слова не пройдут бесследно для вас? – прошипел комиссар.
— Не нужно меня пугать! Не тридцать седьмой. Или я ошибаюсь? Может быть, вы именно это имеете в виду?, – несло меня уже без каких-либо тормозов. Я перешел на крик, — так скажите прямо, я пойму и подчинюсь.
В это мгновение открылась дверь. В проеме стоял капитан.
— Что у вас происходит? Алексей Иванович, вы чего орете на весь коридор? Владимир Иванович, в чем дело?
— Да нет, Сергей Петрович, — комиссар неожиданно как-то съежился и опал,- все нормально, мы здесь с Алексеем Ивановичем дискутировали по общим вопросам э… нашей истории.
— Вы уж потише как-нибудь дискутируйте, а то чёрти — чего можно
подумать, услышав эти крики. Алексей Иванович, я чего зашел-то, у меня к
вам дело есть. Захватите последний грузовой план и зайдите ко мне, если
ваша дискуссия с Владимиром Ивановичем уже закончена.
— Да-да, мы уже закончили, — сказал комиссар и встал.
— Закройте дверь и присядьте, — сказал капитан, когда я зашел к нему с
грузовым планом.
— Значит так, Алексей Иванович, — продолжил он, помолчав немного и как бы раздумывая, что сказать, — вы еще очень молодой человек, перспективный и грамотный специалист. Только из симпатии, которую я к
вам испытываю, запрещаю общаться в таком тоне с первым помощником.
— Но…
— Алексей! Знаю все, что можешь мне сказать, и хочу, чтобы ты понял – не могу допустить, чтобы этот человек сломал тебе жизнь, а он может это сделать, я знаю это очень хорошо. Уж поверь мне на слово!
— И что мне теперь делать? – спросил я, тронутый и обезоруженный словами капитана.
— Работать. Спокойно делать свое дело. Не поступаться совестью, но при этом быть гибким. Полагаю, ты успел высказать ему свое кредо, — добавил капитан с улыбкой, — и этого достаточно, он больше не будет на тебя наседать. Я прослежу за этим. Все понял?
— Да…
— Тогда иди и работай. И над собой в том числе! Свободен.
— Спасибо, Сергей Петрович!
— Ты еще здесь?
Под впечатлением от происшедшего, поднялся на мост. Хотелось выйти на крыло и постоять на ветру. Третий, взглянув на меня удивленно, промолчал. Солнце только-только коснулось горизонта и на глазах тонуло в нем. Еще чуток и наступят сумерки.
— Однако, жизнь продолжается, — громко сказал я пробегающему мимо третьему, который брал пеленг на последний краешек садящегося солнца, чтобы определить поправку нашего компаса.
— И что из этого следует? – в тон мне откликнулся третий из штурманской, где начал считать поправку.
— А следует из этого то, что жизнь прекрасна и удивительна! И вот, задумался я — не взять ли мне сегодня звездочки по случаю такого открытия, а?
— Так я же буду брать, секстан будет занят.
— А я мастерский возьму.
— А ну, как увидит?-
— Официально возьму, разрешение спрошу!
— Тогда давай. Я посчитал – через десять минут уже Сириус и Арктур появятся, да и Сатурн сегодня неплохой должен быть.
— Не люблю планеты брать. Звездочки, они понадежнее будут!
Через полтора часа наши точки были на карте. Судя по ним, мы были почти на курсе, но на пару миль впереди. Третий позвонил капитану. Поднявшись, он побормотал что-то себе под нос, разглядывая наши точки и
меряя измерителем что-то на карте, а потом весело крикнул нам, стоящим у лобовых иллюминаторов, что невязка маленькая и он не будет переносить счисление пути, но мы — молодцы.
— Алексей Иванович, мой секстан можете брать, когда он будет нужен вам, — добавил Мастер, уходя с моста.
— Ну вот, Иваныч, кафтана с царского плеча удостоился. – съязвил третий.
— Ага, удостоился, — согласился я и вышел на крыло.
Небо и море совершенно не отделялись друг от друга в полной черноте, и на этом фоне сияющие звезды были яркими и какими-то неестественно большими. В средних и северных широтах небо совершенно иное. Небольшое подобие тропического неба бывает в вечер после ливня, а в обычные ночи звездочки маленькие и немного приглушенные. Здесь же, в тропиках, да еще в океане, даже самые слабые звездочки сверкали, словно маленькие лампочки. Большие же звезды или звезды первой величины, как их классифицирует астрономия, горят, излучая серебристое сияние. Глядя на небо, ищу свои, «родные» созвездия. Так… Вот Орион, Кассиопея, Большая Медведица, Волопас… Нахожу их и от этого становится как-то теплее на душе. Наверное, это от того, что все родные и близкие мне люди сейчас, быть может в эту самую минуту, тоже смотрят на эти же звездочки.
И Она тоже, подумалось вдруг. Вздохнув, пошел в каюту. Нужно было вздремнуть полчасика перед вахтой.
Ночью матроса на вахте не было. Даже слабый ветерок – и тот стих. Океан был настолько спокоен, что даже звезды отражались в зеркально гладкой воде. Такое бывает очень редко. Завершив все положенные при приеме вахты дела, продолжил на крыле свое любование ночным тропическим небом. Видимость «миллион на миллион», как говорят летчики. Шли по довольно оживленному маршруту, но вокруг никого не было. Да и
маршрутом-то это трудно было назвать, потому что полоса составляла не одну сотню миль в ширину. Тут можно далеко не двум судам разойтись одновременно и даже не заметить сам факт существования друг друга.
Спокойный, плавный ход моих размышлений прервал посторонний звук. Он донесся с противоположного крыла. Я тут же вошел в рулевую рубку и пошел туда.
— Алексей, можно к вам в гости? – раздался с крыла голос Эли.
— Входи, Эли. Не спится?
— Так красиво, что весь сон у меня пропал!
— Да, это так. Я тоже любуюсь и небом, и океаном– не часто такое бывает!
— А это ничего, что я здесь? У тебя не будет неприятностей?
— Не будет, если мы будем внимательно смотреть вперед, и не будем отвлекаться на разные глупости, — сказал нарочито серьезным голосом.
— Мы не будем отвлекаться на разные глупости, — засмеялась она, — ручаюсь за это.
— А жаль, — притворно вздохнул я, — пара-другая глупостей не помешали бы в холостяцкой жизни, не так ли?
— Ну вот, такой серьезный офицер, а позволяет себе… — заявила Эли, игриво толкнув меня плечом, — Не жалей, я скучная, вредная и совсем не умею глупостями заниматься.
— Научиться — не проблема.
— Вот и я тоже так думаю. К чему торопиться? Придет время, найдется и для меня учитель.
— Ты такая мудрая… Тебе сколько лет-то? Тридцать, сорок, пятьдесят?
— Всего лишь девятнадцать. Вот и мама моя говорит, что я рассуждаю как старушка. Ты тоже так думаешь?
— Да нет, шучу. Ты все правильно говоришь.
Нашу беседу прервал стук двери в штурманской.
— Иваныч, погодку принес, смотреть будешь? – раздался голос второго радиста.
— Посмотрю, — заходи сюда.
— А чаёк есть?
— Нет, я сегодня без моряка. Вот, заодно и сходил бы, заварил.
— Некогда, у меня корреспонденция на отправку есть, я занял очередь у радиоцентра…
— Да ладно, за пять минут ничего не случится, очередь не потеряешь.
— Где ты, не вижу ничего, — ослепший со света, он шел, вытянув руки перед собой.
— Ты с руками-то поосторожней, я тут не один, — предупредил видя, как он приближается к Эли.
— Да-а? И кто же это здесь?
— А ты сам спроси.
— Эй, кто здесь? Ку-ку!
— А ты на английском спроси.
— Эли?!
— Да, Володя.
— Скажи мне, что ты здесь делаешь, — подумав чуть, выдал он фразу на английском.
— Да вот, не спалось и решила полюбоваться звездами. Так получилось, что Алексей любезно разрешил мне побыть здесь, на капитанском мостике. Так интересно здесь все – лампочки, огоньки, приборы… А ты что, дежуришь?
— Все, все, все! Сдаюсь! Иваныч, переведи!
— Все, ребята, пошел я в радиорубку, — заявил он минут через пять, — показать, что ли, Эли как я работаю?
Стоп, парень! – остудил я его, — Не забывай, что это радиорубка, и даже свои далеко не все имеют право заходить в нее. Не приведи Бог, если узнают – куда лететь будешь, да и я вместе с тобой! И, кстати, у меня к
тебе есть серьезный разговор. Освободишься – завари все же чаёк и зайди.
Понял. Пока, Эли! Мне нужно работать. До завтра!
До завтра, Володя!
Вскоре и она ушла спать, а я смотрел вперед и думал о том, что и как скажу ему. Так и не придумав ничего умного, решил не морочить себе голову. Как будет — так и будет, скажу все, как есть.
Часа через полтора, в начале четвертого, радист зашел в рубку.
— Иваныч, так делать чай или не имеет смысла уже?
— Не надо. Осталось-то всего ничего отстоять.
— А что сказать-то хотел?
— А сказать я тебе хотел то, что тебе надо быть чуток поосторожнее. Комиссар тебя пасти начал. Очень уж не нравятся ему ваши занятия.
— А ты откуда…
— Знаю, если говорю. Ты уж постарайся поменьше в закрытой каюте с ней… Не дразни его, да и другие языки найдутся, не ровен час, стукнут куда…
— И что теперь, ходить кланяться перед всеми и извиняться?!
— Не кипятись! Сам сегодня лаялся с ним. Одним словом, ты понял, что я тебе сказал? Вот и действуй, как считаешь нужным. Я должен был предупредить тебя и предупредил, а дальше – сам.
— Завтра пойду и все ему выскажу! Что плохого делаю?
— Здра-асти, приехали! Думал, что с мужиком говорю, а он… И что ты ему скажешь? «Дяденька, а второй сказал, что вы меня пасете»! Так?
— Да нет…
— А как тогда? Нет, дорогой, ты уж меня не подставляй. Я и сам себя неплохо подставляю, без посторонней помощи! Живи так, как считаешь правильным. И я тоже буду жить так, как считаю нужным. Мое дело было
сказать тебе.
— Понял, Иваныч.
— Всё. Эту тему закрыли. А девчонка просто замечательная, слов нет! Эх, не был бы таким старым, я бы…
Ага, старый, – прыснул радист, — на целых пять лет старше!
На следующий день я убедился, что наш разговор воспринят. Эли с радистом сидели в шезлонгах в кормовой части, где располагалась площадка с теннисным столом и не изображали, а действительно занимались
английским языком. С крыла мне было видно, как комиссар пару раз выходил на палубу выше и, посмотрев с минуту, уходил. Выражение его лица было хмурым и озабоченным.
Ночью у Валентины, всеми любимой хозяйки камбуза и неофициально, по общему признанию всего экипажа, строгой и доброй мамаши с непререкаемым авторитетом в столовой команды, случился серьезный
приступ. Людмила Ивановна возилась с ней всю ночь, а утром доложила капитану, что это не аппендицит и не колика. Все гораздо сложнее и ситуация настолько тяжела, что срочно требуется госпитальная помощь.
Долго раздумывал капитан, склонившись с измерителем в руках над картой в штурманской, а затем приказал вызвать радиста и ушел с ним в радиорубку. Через пару часов радист зашел в рулевую рубку и по секрету
сказал, что получено «добро» от пароходства на связь с Гавайями, а если потребуется – на экстренный заход. Это была экстраординарная информация. Советские суда практически не заходили на Гавайи в то время. Я пошел к карте. Хода до ближайшего порта было не менее двадцати часов.
— Это уже докторина будет решать, сможет ли Валентина ждать столько, сказал я.
— Она как раз сейчас у мастера. Пойду к себе. Чует мое сердце – сейчас
будут переговоры с американцами или радиограмму мастер принесет, -сказал радист и вышел из рубки.
Минут через сорок капитан вошел в штурманскую и, позвав меня, протянул бланк радиограммы. На бланке были написаны координаты.
— Алексей Иванович, нанесите точку на карту и проложите в нее курс,- сказал он и вышел в рулевую.
— Курс в точку тридцать семь градусов, — доложил я.
— Ложитесь на тридцать семь и рассчитайте время выхода в точку.
Уже посчитал, три часа сорок минут. В пятнадцать двадцать по времени Гонолулу с учетом перевода часов на зимнее время.
— Хорошо, спасибо. Объявите старпому и боцману подняться на мост.
Так вот, товарищи палубные начальники, — начал мастер, когда чиф и боцман поднялись на мост, — нам предстоит довольно сложная операция – принять на борт врача с вертолета. Вполне вероятно, что Валентину
придется отправлять с ними на берег. Прошу вас проработать операцию и доложить мне как можно скорее, чтобы я смог заблаговременно сообщить детали американцам.
Самым нормальным местом для приема вертолета признали пространство между носовыми мачтами, то есть крышки люков второго и третьего трюмов. Стрелы, лежащие по-походному, горизонтально, нужно было поставить вертикально, к мачтам, и тогда появляется пространство метров пятьдесят в длину и тридцать в ширину. Вполне нормально, чтобы вертолет свободно мог висеть над ним и опустить штормтрап, а при необходимости и трос с носилками. Ко времени подхода к назначенному месту вывели из ходового режима
двигатель и были готовы остановиться в любой момент. Долго ждать не пришлось. Как только вахтенный матрос заметил точку над горизонтом, капитан перевел телеграф на «Стоп».
Через пару минут вертолет закружил над нами, рассматривая судно. Боцман с матросами заканчивал выкладывать большой крест аварийными досками на люках. Примерившись, вертолет завис над этим крестом, и вскоре с него вниз пошел тонкий штормтрап. Моряки внизу поймали его конец и из машины по трапу вниз стал спускаться человек в ярко-красном костюме с белыми полосами по рукавам и по спине. Через плечо у него была большая сумка с белым кругом и красным крестом в нем. Мужчина, а это был он, спрыгнул на люк и старпом, руководивший операцией, повел его в лазарет.
— Алексей Иванович, -сказал капитан, -идите в лазарет, там понадобится помощь переводчика.
— Понял, бегу.
Старпом и американец были уже там. Американец с докториной осматривали больную, а мы с Чифом ждали в «предбаннике».
— Людмила Ивановна, переводчик нужен? – громко спросил я.
— Нет, Алексей, переводчик не нужен. Мы прекрасно понимаем друг друга.
«Странно, — подумал я, — с каких это пор докторина стала знать английский?»
Минут через десять они вышли.
— Мы забираем больную. Будем делать срочная операция в условиях хоспитал, — на немножко странно звучащем русском сказал огромный светловолосый американец., — Улыбнувшись нам, он достал из сумки довольно увесистую рацию и стал быстро и громко разговаривать на английском, видимо с вертолетом.
— Сейчас чопер спустит контейнер. Нужно, чтобы ваши люди несли его сюда.
— Понял, — ответил старпом и вышел.
— Доктор, готовьте больную, — сказал американец, сел на стул и улыбнулся
мне.
— Как дела?
— Отлично, — ответил я и тут же задал ему буквально сжигающий меня
вопрос о том, откуда он знает русский.
— Так я и есть русский, мои предки приехали в Америка в самом начале века
всем семейством. А вы в какой порт идете?
— Сначала Калифорния, Сан Франциско и Лос-Анжелес, а потом – штат
Орегон, Сиэтл, Вашингтон.
— О, это просто замечательно! Мой дом недалеко от Фриско, я буду там
через неделю! Обязательно приеду к вам на судно! Меня зовут Джон, я военный
парамедик, но все мои близкие зовут меня Иваном. Они все знают говорить
по-русски!
— Алексей, второй помощник капитана. Все мои родные тоже говорят на
русском, — представился я, мучительно пытаясь понять, что такое
парамедик. Решил потом спросить у Сэма или Эли.
— А-ха-ха, — как-то совсем не по-русски, во весь рот, громко расхохотался Иван и крепко хлопнул меня по плечу.
Моряки с шумом внесли в коридор лазарета носилки, представляющие собой легкий металлический пенал со стальными кольцами по бортам и ремнями вместо крышки. Осторожно подняв Валентину своими ручищами, Иван положил ее на эти носилки и стал застегивать ремни. Вскоре она была упакована так, что не осталось ни малейшей возможности даже пошевелиться.
— Олрайт, несем, — скомандовал Иван, и хотел было взяться за ручки носилок, но боцман рукой остановил его.
— Простите, мистер, нашу Валентину мы сами понесем.
— Да-да, конечно, — смутился Иван и с уважением посмотрел на моряков, молча поднявших носилки.
С вертолета спустили стальной трос с небольшой стальной грушей и стропами на конце. Иван подстегнул карабины троса к кольцам на
контейнере и дал команду по рации. Контейнер плавно взмыл. Вскоре его втянули во внутрь вертолета. Трос спустился вновь, но уже с беседкой на одного человека.
— Иван пожал нам всем по очереди руки и прокричав, что обязательно приедет к нам на судно в Сан Франциско, влез в лямки беседки, застегнул их застежки на груди и дал команду по рации. Как только он исчез в
вертолете, кронштейн лебедки исчез, двери задвинулись, машина наклонилась носом вниз, круто развернулась и унеслась в сторону островов. Сменившись с вахты, я хотел было включить музыку, когда в дверь каюты постучали.
— Алексей, я могу войти?
— Конечно, Сэм! Проходите, присаживайтесь.
— Алексей, расскажи, что все это означает? Что случилось? Откуда и зачем прилетал этот американский вертолет и кого он увез?
— Все, все понял, сейчас все подробно расскажу!
— Но я предлагаю пойти к нам и там все рассказать, иначе мне придется потом все пересказывать моим женщинам, которые места себе не находят от любопытства – они наблюдали за всей этой операцией с верхнего мостика!
Через пять минут я сидел в его каюте, держа в руке стакан с виски и рассказывал все, что знаю. Они были просто потрясены.
— Алексей, это так трогательно – американские военные спасают женщину с коммунистического судна, разве это не чудо? – вытирая слезы, воскликнула Лора.
— А разве то, что вы, совершенно капиталистические люди, идете на нашем коммунистическом судне, не чудо? – парировал я.
— Нет, это не чудо, а «несусветная глупость и совершенно неоправданный риск» – так определил этот поступок один наш хороший знакомый, — со смехом сказал Сэм.
— И как, есть соображения о степени этого риска? – тоже смеясь, спросил я.
— Из нас троих рискует, как мне кажется, только Эли, — ответил Сэм и довольно серьезно посмотрел на девушку, тихо сидящую на диване рядом с Лорой, — да и то, степень риска в таких делах одинакова в любой точке
вселенной.
— Дедушка!
— О-кей, о-кей, больше ни слова не говорю, Эли!
Всем было ясно, о чем идет речь. Похоже, у ребят закручивалось довольно серьезно… В этот день, как и во все последующие, до самого прихода их можно было увидеть где угодно — на корме, на шлюпочной палубе, на баке. В каюте, наедине они больше не оставались. По крайней мере, этого больше никто не видел. Комиссар ходил хмурый и злой. Даже обязательные политзанятия по вторникам он проводил как-то нервно, на грани то ли нервного срыва, то ли истерики. По крайней мере, мне так казалось. На следующий вечер по трансляции объявили, что в столовой будет демонстрироваться новый художественный фильм «А зори здесь тихие».
Название мне ничего не говорило. Стукнул к пассажирам. Они тоже скучали и согласились пойти в столовую. Договорились, что я буду по ходу фильма переводить немножко, чтобы им было хоть чуточку понятно, что
происходит.
То, что нас ждало, трудно описать. Переводить понадобилось совсем чуть-чуть, да и то, в самом начале фильма. То, что происходило в фильме с девчонками, потрясло всех – и нас, и пассажиров, но пассажиров, как мне показалось, больше. Лора плакала почти навзрыд, а Эли, когда фильм закончился и кто-то включил свет, была бледна словно мел. Ее расширенные от ужаса глаза были полны слез. Мы молча встали и пошли. Сэм жестом показал мне, что приглашает к ним в каюту.
— Алексей, ты видел уже этот фильм? – спросил Сэм, когда мы сели, и он достал бутылку с виски. Я отрицательно помотал головой и сказал, что не буду пить, постучав пальцем по своим часам – на вахту скоро.
— А мы с Лорой выпьем, пожалуй. Это самый страшный фильм о войне, который я видел в своей жизни, потому что сейчас, посмотрев его, впервые понял, как нужно показывать войну, чтобы люди ее не хотели. Мы долго молчали, а потом я стал говорить о том, что мой отец воевал, что он был изранен, вернулся с множеством наград. Сэм сказал, что его отец и брат служили в авиации, и отец погиб в воздушном бою с японскими
истребителями где-то в районе островов Полинезии. От отца у него осталось только несколько фотографий.
Всю вахту вспоминал фильм. Это было такое сильное впечатление, что ни о чем другом ни думать, ни говорить не хотелось. Всю вахту проговорили с матросом об этом. И мать, и отец его тоже были фронтовиками. На следующий день, вечером, уже традиционно сидя у них в каюте, с удовольствием участвовал в разговоре о кино и литературе, однако разговор все время возвращался к теме войны. Как-то так, случайно, а может быть и
не случайно, тема перешла к тому, кем были фашисты. Почему они были такие, кто ими управлял и как, да и вообще, тема вышла на высший генералитет. Сэм сыпал такими фамилиями как Мюллер, Геринг, Борман. Переплетения их взаимоотношений, методы и способы достижения целей, и особенно упор Сэм делал на последний год войны. Я слушал его и постепенно, дождавшись ослабления потока слов, стал тоже говорить об
этих людях, об отношении их к Гитлеру в конце войны, об их попытках организовать сепаратные переговоры с американцами, которые мы торпедировали, и благодаря этому война закончилась именно так, как она и
закончилась. Сэм сидел и слушал меня с широко открытым ртом.
— Алексей, откуда…откуда ты-то все это знаешь? Разве в вашей стране возможно прочесть об этом? Разве такого сорта литература у вас издается? Со мной все понятно — я изучал литературу по этому вопросу, много трудов прочел, воспоминаний генералов Третьего Рейха. А ты не боишься, что за все это ты можешь пострадать?
— Нет, Сэм, не боюсь. Это нормальная информация, которая сейчас есть в стране и которую, если захочется, можно найти.
Не мог же я, в самом деле, сказать ему, что в широком доступе такой литературы у нас в то время не было в свободной продаже, как не мог сказать, что знаю все это из только что показанного по телевидению сериала «Семнадцать мгновений весны» по Юлиану Семенову, а само произведение публиковалось в то время только в «Роман-газете»… Однако же, мне было очень приятно удивление Сэма.
Всё в этой жизни рано или поздно, но обязательно заканчивается. Подошел к концу и этот переход. Он получился очень интересным и не без приключений, если считать таковым болезнь и эвакуацию Валентины. По
крайней мере, для меня и еще нескольких человек он стал совершенно необычным. Я имею в виду Эли и второго радиста. Их отношения явно перешли из деловых и дружеских в разряд любовных. Это было понятно из их взглядов, касаний рук. Да и возможно ли скрыть такое среди давно уже оторванных от нормальной, человеческой жизни людей, тоскующих по своим любимым, по своим детям. У людей в таком состоянии не просто обострены все чувства, у них появляется особое чутье на искренние отношения, на чистую и настоящую любовь. Если и был кто-то на нашем пароходе, кто относился к ним без симпатии и сочувствия, то мог им быть только один человек, и этот человек окончательно потерял покой. Все понимали, что комиссар очень боится и все знали, чего именно.
Все совершенно отчетливо понимали, что у радиста есть только один вариант обеспечить перспективу для своей любви – уйти с судна вместе с ней. Все остальные варианты оставались без любви. В том, что ему закроют визу по приходу, уже никто не сомневался. Вариант ухода с судна с просьбой предоставить убежище, пресс-конференциями и прочими подобными делами, до невозможности тяжел для нормального человека, потому что пошедший по этому пути в то время автоматически становился предателем Родины. Именно так такое тогда и расценивалось, независимо от мотивов поступка. Далеко не каждый мог решиться на такое даже ради любви. Не решился и радист. Когда пассажиры прощались, у трапа был практически весь экипаж.
Женщины плакали. Мужчины молча смотрели на сходящих по трапу Сэма, Лору и Эли. Радист ступил на трап следом за ней. Комиссар рванулся, чтобы удержать его, но тот обернулся и жестом руки остановил его.
— Не переживайте, Владимир Иванович, — громко и четко сказал он, — я никуда не уйду.
Белый как снег, комиссар кивнул и остался на борту. На причал спустились капитан, старпом и я. Пока моряки носили по трапу чемоданы, мы жали друг другу руки, обнимались, хлопали друг друга по спине.
Эли и Владимир стояли, взявшись двумя руками, как будто хотели закружиться, как в детстве, и молча смотрели друг другу в глаза.
Владимир не мог знать, что больше никогда не попадет за границу и, поработав несколько лет в каботаже, уволится и уедет, бесследно исчезнув в бескрайних просторах нашей страны. Ни на одно из сотен отправленных им писем он не получит ответа. Эли не могла знать, что из множества ее писем дойдет до него только то, в котором она напишет, что устала уже надеяться хоть на одно письмо от него и на встречу хоть когда-нибудь. Не могли они знать и того, что все обращения Лоры и Сэма в наше посольство
в Австралии с просьбой разрешить Владимиру приехать в Австралию, остались без ответа. Без ответа остались и просьбы разрешить Эли приехать в Советский Союз, чтобы жить там. Даже гарантии того, что на ее счет будут переведены деньги в советский банк, чтобы она не причинила нашей стране неудобств, не изменили ничего. Ни одного официального ответа они так и не получат.
Не могли они всего этого знать, но сердца их чувствовали, что расстаются они навсегда. Не заплакав, не поцеловавшись, они так и простояли, держась за руки и глядя друг другу в глаза, пока Лора не взяла Эли за
плечи и не повела к машине. Уже у открытой дверцы Эли обернулась, расплакалась и нырнула в машину.
Судьба сделала свой ход, а до начала перестройки оставалось еще целых пятнадцать лет.