Разве темнота может быть такой холодной и просторной? Разве она бывает такой огромной и густой? А я, ну разве я могу в этой темноте жить? Не могу, да и не хочу я быть здесь, мне не нужно это, я хочу уйти. Люди, где вы все, куда пропали? Откройте же окна!
Эти вопросы, словно пузыри воздуха из горячей, липкой смолы, всплывали в его сознании и лопались, оставаясь без ответа. Он не чувствовал своего тела. Его просто не было. Существовало только сознание, да и его тоже трудно было бы определить, как что-то цельное. Оно состояло лишь из вопросов…
— Тань, глянь-ка, — раздался в темноте далекий женский голос, — никак, проснуться решил.
— Да нет, — ответил ей другой голос, — куда ему, такие не просыпаются. Может, отходит? Позови-ка лучше Сергея Иваныча, пусть посмотрит.
— Парень, ты чего? Как ты, а? – прозвучал мужской бас.
— Никак, снова отходить собрался, а? – спросила опять женщина.
— Нет, пульс хороший, да и кардиограмму недавно делали — тоже ничего.
Он напрягал все свои силы, чтобы открыть глаза и посмотреть, кто говорит, но темнота не отпускала, сил не хватало.
— Ну же! Ну! Давай, давай, парень! Карабкайся! Ты же ого, какой живучий! У тебя получится!
Глаза не открывались. Ему бы попить… Хотелось сказать об этом, но губы не слушались.
— Да ладно, пусть полежит. Может, укольчик сделать? Поспит и сил наберется, — сказала женщина.
Терпеть это было сверх его сил. Он сделал усилие и почувствовал, как губы чуть приоткрылись.
— Говори, говори, милый, я слушаю тебя, — сказал мужской голос и он, ощутив губами тепло, попытался прошептать.
— Ах, ты ж умничка! Ах, ты ж молодец! Танюха, знаешь, что он сказал?
— Что?
— «Дура» он сказал! – рассмеялся мужчина, — Ну, не молодец ли, а?!
Обе женщины звонко расхохотались.
— Ну, красавец, ты мне за это шампанское поставишь, иначе не прощу! – сквозь смех проговорила одна.
— И мне, — добавила вторая.
— А теперь, — серьезно сказал мужчина, — сделайте снотворное и внимательно за ним наблюдайте, чтобы не вскочил сгоряча, когда проснется.
— Не упустим!
Это стало последним, что он услыхал. Проснувшись, сразу открыл глаза. Свет больно резанул, и они сами тут же закрылись. Сердце сильно колотилось. Той, враждебной, темноты уже не было. После первой вспышки он видел только какую-то темно-розовую пелену. И опять эта жажда. Когда же можно будет напиться?
— Пить, воды, — попытался крикнуть, но услыхал совсем не похожий на крик хрип.
— Так. Проснулся? Чего буяним? – раздалось рядом.
— Пить.
— Ага, теперь понятно. Сейчас попьем, — сказал женский голос, и в губы ткнулось что-то гладкое. Из него капнула теплая, явно кипяченая, но сейчас — самая вкусная на свете вода. Он припал к источнику долгожданной влаги, как малое дите к груди матери, но счастье это длилось всего несколько мгновений.
— Нельзя тебе много, милок, — сказала женщина, — порезали тебя всего внутри-то, перекроили там все. Ты уж потерпи. Если что – говори, буду подходить и по капельке давать.
Так он узнал хоть что-то о себе. Попытки вспомнить, как и откуда попал сюда, ни к чему не приводили. В памяти не было ни грамма информации о его жизни. Даже имя свое не помнил.
На третий день его перевели из реанимационного отделения в палату. К тому времени, он уже сносно разговаривал, но глаза открывал с трудом и ненадолго. Врач сказал, что так бывает при черепно-мозговых травмах.
«Ну вот, теперь и травма черепно-мозговая у меня есть, — подумал он, — что еще объявится?»
Мужики в палате постоянно о чем-то болтали. Это немного раздражало, но, благодаря именно этим разговорам, он по крупицам узнавал хоть что-то о жизни и о себе. Как выяснилось, он стал довольно известной личностью в больнице. Оказалось, что в реанимацию его привезли с биркой на пальце ноги из морга, где пролежал целую ночь после того, как был подобран на пустыре. По рассказам мужиков, он чуть не свел с ума патолога-анатома, который начал уже делать вскрытие и, сделав первый надрез, увидел пульсирующую кровь и заорал во всю мощь своих легких, перепугав студентов-практикантов. Все остальное стало легендой. Вся больница переживала – спасут или не спасут.
Мало-помалу, глаза привыкли к свету, и вскоре он вполне уже сносно терпел свет, если не было прямых солнечных лучей. Дни выстраивались однообразно и тоскливо – треп мужиков, уколы, капельницы, перевязки…
— Через полчаса к вам придет следователь, — меряя давление, сказала через три дня врач на утреннем обходе.
— А зачем?
— Это она и объяснит. А разве вам самому не интересно узнать, что с вами случилось?
— Интересно.
— Вот, лежите и ждите.
— Жду. – ответил он и подумал, что даже если бы и хотел убежать – как? Даже в туалет – и то, утку просить приходилось.
Следователем оказалась довольно крупная, но еще очень молодая девушка в новенькой милицейской форме. Явно немножко смущаясь, она вошла в палату, поздоровалась со всеми и, взяв табурет, села напротив него.
— Здравствуйте, зовут меня Татьяна Ивановна. Если вам трудно запоминать, можете звать Татьяной. Я веду расследование по вашему делу.
— А я не знаю ни как меня зовут, ни о чем мое дело, — стараясь отвести глаза от ее больших, круглых коленок, обтянутых тонким прозрачным капроном, ответил он, ни на секунду не сомневаясь, что уже видел когда-то точно такие же. Они нравились…
— И что, вы совсем ничего не помните? – спросила следователь, — Ни как оказались там, на пустыре, ни почему без одежды? Кто бил, за что? Имя, фамилию свою, откуда вы?
— Абсолютно, — ответил он, уже не в силах оторвать взгляд. Да и, в конце — то концов, что ему терять? Не отрываясь уже и почти не слыша ее вопросы, смотрел туда, где в темном треугольнике пространства между плотной юбкой и сжатыми ногами скрывалось то, что разум не помнил, а тело помнило. Он чувствовал, как медленно, но верно, оно оживает! В висках застучал пульс…
— Ладно, я пойду, выздоравливайте, — явно почувствовав это его пробуждение и, совсем смутившись, следователь положила на тумбочку карточку и добавила, чтобы позвонил, если что вспомнится.
По словам медсестер, выздоровление шло нормально. Все швы заживали в точном соответствии с какими — то, ведомыми только врачам, графикам. Голова болела и кружилась все меньше и меньше. Вскоре он мог уже совсем свободно ходить по больнице. Все было бы хорошо, кабы не одно «но» — он никого не знал, и его никто не знал. К нему никто не приходил, если не считать следователя, Татьяну. Она стала для него совсем, как родная, и приходила уже не как следователь, а как простой посетитель, навестить больного.
В очередной свой визит она положила на тумбочку справку об утерянном паспорте. Какой-никакой, а документ. В нем он значился Владимиром Владимировичем Владимировым. Почему взял такое имя? Так он его и не брал. Это имя предложила Татьяна, а ему оставалось только согласиться. Так и поступил. Какая разница, если своего, настоящего, не знаешь?
С тяжкими думами подходил Владимир к выписке. Как ни оттягивал, симулируя головокружение или тошноту по утрам, этот день все же наступил. Мужики скинулись и купили ему кое-какую одежду. Первый путь после больницы лежал в отделение милиции, что находилось неподалеку, где ждала его Татьяна.
— Заходите, Володя, — Татьяна пригласила его в кабинет, в котором сидели за столами еще двое, видимо тоже следователи.
— Ну, вот, — весело сказал один из них, — и мы, наконец, сподобились живого покойничка увидеть.
— Ладно тебе, Николай, прекрати! — сказала ему Татьяна.
— Да шучу, я же ничего…
— Все хорошо, ребята, — сказал Владимир, стараясь казаться бодрым и независимым.
— Володь, мы тут поговорили с ребятами и порекомендовали тебя в домоуправление. Они обещали работу подыскать на первое время. Жить – то нужно на что-то. Вполне нормальный вариант, если учитывать, что тебе и место в общежитии дадут. Поработаешь пока там, а дальше — видно будет.
— Спасибо, ребята, я перед вами в долгу.
— Да ладно тебе, — сказала за всех Татьяна, — еще не хватало нам считаться!
— Ну, здравствуй, покойничек! – были первые слова, которые Владимир услыхал от своей новой начальницы в домоуправлении, — меня зовут Изида Петровна.
Дородная дама с рыжими, как попало торчащими, тусклыми патлами и бесцветными, навыкате глазами, не мигая смотрела на него.
— Здравствуйте. Меня зовут Владимир, — не зная, то ли разозлиться, то ли смолчать, тихо, но четко сказал он.
— Ладно, ты не обижайся. Я, парень, женщина простая, на меня грех обижаться. Заслужишь ежели – обматерю на чем свет стоит. Ну, а коли угодишь – расцеловать могу, да и вообще, много чего могу. Одним словом, я тебе не тетка и не мамка родная. Меня нужно слушать, и тогда все будет хорошо. Водку-то пьешь?
— Да нет, вроде…
— Ага, это мы посмотрим. В больничке-то, конечно же, не пил. Поглядим, как в общаге будешь. Только помни, я неприятности не люблю. Они мне ни к чему. Пить после работы не запрещаю, но за неприятности мигом рассчитаюсь сполна, мало не покажется! Понял, нет?
— Понял.
— Ага, понятливый… Работать будешь при мне пока. Тебе нельзя тяжелое. Посмотрим, к чему тебя пристроить. Жить в общаге, в комнате на двоих будешь, а там – видно будет. Договорились?
— Да.
— Вот и ладно. Серега, — крикнула она кому-то в коридор, — своди-ка поко… Владимира в общежитие. Покажи ему, где четырнадцатая комната.
— Ты это чё, Петровна…там же Васька… — красная, явно основательно похмеленная с утра, небритая физиономия лет сорока пяти показалась из –за косяка.
— А ты молчи, не твоего ума дело, не то займусь сейчас тобой! Чё лыбишься? Делай, что говорят!
— Во, дает! — хмыкнул Серега и тут же скрылся.
— Все, иди. Серега покажет тебе, где постельное белье получить. Через час быть здесь. Расскажу, что делать будешь.
Общежитие оказалось не очень далеко. Серега с трудом нес свое худое тело по улице и чему-то постоянно улыбался.
— Ты это, Вован, ты не дергайся, когда Васька придет, понял?
— Понял. А что, он такой страшный?
— Не-а, совсем не страшный.
— А чего тогда пугаешь?
— А от него, Вовчик, все почему-то с переломанными ногами и руками съезжают, да все не своим ходом, на носилках. А так, он и не страшный совсем, даже веселый и анекдоты уважает.
— Успокоил.
— Ну, и ладно. Мое дело маленькое. Я предупредил, а ты уж сам смотри, что к чему. Серега такой, сказал раз и все, а там… и ваще, блин, мне по барабану! Дела ваши… мать вашу… — продолжал на ходу бубнить Серега, явно утеряв нить разговора и не помня уже, с чего начал.
Понимая, что в этом своем стремительном пике в никуда, Серега может и не довести его до общежития, Владимир поддерживал его за локоть. Серега уже не мог идти медленно. Резко наклонившись вперед, он мелко семенил, даже почти бежал, а вернее – его несло. Главное – курс Серега держал точно. В этом Владимир, вынужденный семенить рядом, убедился, когда Серега вывел его к обшарпанной двери с такой же облезлой табличкой «Общежитие домоуправления № 5».
Подвиг был налицо – боец выполнил приказ и ушел в небытие. Угнездив окончательно отключившегося Серегу на крыльце, Владимир оставил его отдыхать после тяжелого перехода и вошел в общежитие.
Найти коменданта не составило труда. Владимир долго пытался ему что-то объяснить, но тот требовал бумагу и ничего не хотел слушать. Спасла какая-то женщина, вошедшая в кабинет.
— Да это же покойничек, Кириллыч! Петровна тебе вчера говорила! Забыл, что ли?
— Ой, ё… А что ж ты мне, голубь ты сизокрылый, мозги тут… Так бы и сказал!
Комната № 14 оказалась еще хуже, чем он предполагал. Двери не было. Ее заменяло старое одеяло, прибитое к косяку. Отодвинув его, комендант вошел.
— Заходи, голубь! Не «Метрополь», не спорю. Однако же, другого нет. Все занято. Народу много нынче понаехало, — добавил он, пряча глаза.
Две узкие кровати времен Павки Корчагина, ободранный и прожженный чайниками да кипятильниками стол, одна видавшая виды тумбочка и одна табуретка. Из мебели это было все. На никогда не протиравшемся подоконнике, у мутного, никогда не мытого окна, стоял такой же мутный графин с желтой водой, в котором утопился кусок соленого огурца. Рядом – пара еще более мутных, то ли от частого использования, то ли от наливавшихся в них жидкостей, стаканов. На одной из кроватей лежал матрац без постельного белья и подушки. На второй не было и этого.
— Вот эта, — Кириллыч указал пальцем именно на нее, — твоя. Завтра, глядишь, матрасик какой, да подушку подыщем.
Такого Владимир не ожидал. Однако же, делать нечего. Он кивнул коменданту, бросил темные, застиранные простыни на ржавую сетку кровати и пошел на выход. Что дальше? Владимир прекрасно понимал, что если его что и ждало, то наверняка оно должно соответствовать этому месту в общежитии…
— Ну, и как? Устроился? – спросила Изида Петровна.
— Устроился.
— Что же мне с тобой делать-то? А впрочем, ты как, считать-писать умеешь? Покажи мне свои руки. Ладонями-то вверх поверни.
— А что с руками?
— А то с руками, что чистенькие они у тебя, без мозолей. Не работяга ты.
— Не знаю я ничего.
— Ладно. Значит, поступим мы так… Вот за этим столом я и выделяю тебе место твое рабочее. Садись. Сейчас нагружу работой.
Работа оказалась не очень сложной, но требующей внимания. Заваленный толстыми конторскими книгами, он погрузился в дело и забыл обо всем на свете. Даже ругань Петровны со слесарями и электриками вскоре перестали отвлекать. Когда Петровна крикнула ему, что пора заканчивать рабочий день, с сожалением отложил ручку – ему предстояло возвращение в общежитие.
На его кровати лежал полураздавленный матрац, протертое до полупрозрачности в некоторых местах тонкое одеяло, да странный, комковатый блин, призванный изображать подушку. Вздохнув, Владимир застелил постель, съел купленный по пути пирожок, запил его водой, набранной в предварительно отмытый графин, лег поверх одеяла и сразу заснул.Разбудил его грохот табуретки, отлетевшей в дальний угол комнаты от удара сапогом.
— Привет, сосед! Ну-ка, покажись! Дай посмотреть, как нынче покойнички выглядят!
— Привет, — ответил Владимир, разглядывая огромного мужика лет тридцати пяти.
Круглое, по-юношески румяное лицо, маленькие острые глаза и обезоруживающая, почти детская улыбка. Если бы не предостережение Сереги, Владимир обрадовался бы – повезло, мол, с соседом, но сейчас он сел на кровати и сжался в комок, стараясь быть готовым ко всему.
— Василий, — представился сосед, протянув свою лапу, покрытую синими узорами и письменами наколок.
— Вроде бы, как Владимир, — ответил Владимир на очень крепкое рукопожатие.
— Ага, вроде бы… Слышь, а ты чё, в натуре, ничё не помнишь или косишь?
— Ничего не помню.
— Прикольно! А чё делать собираешься? Думаешь, Петровна тебя долго продержит? Ей менты тебя впарили, и она боится тебя как огня, потому как думает, что ты – подсадка. Они давно ее пасут. Эй, корешок, а может, ты и точно мент, а? Ты мне правду скажи, мне можно!
— Да нет. Не мент я.
— Только ты не ври, Вовчик. Мне нельзя врать. Когда мне врут, я зверею.
— Не буду.
— То-то. Смотри же, не ври. По стопе?- спросил, доставая из тумбочки начатую бутылку водки.
— Не знаю. Доктор сказал, что нельзя мне пить с полгода совсем.
— А чё будет?
— Не знаю. Мозги, наверное, свернутся в сторону.
— Врут они все. Мне лепила на малолетке тоже все говорил, что не выживу, когда чурбаном по башке дали. Выжил, как видишь! Ну, как знаешь. Тогда я сам. А ты посиди со мной, не люблю сам с собой пить, — сказал Васька, встал и вывалил на стол содержимое большого бумажного пакета.
Крупно, от души, Васька «порубил» большим складным ножом с деревянной ручкой толстый батон вареной колбасы, и, мгновенно выпотрошив тут же, на бумагу, так же крупно нарезал пару жирных селедок., Не отрываясь, Владимир смотрел на большие куски селедки. Ему нестерпимо захотелось этой незатейливой еды, что пришлось часто сглатывать слюну.
— Да ты давай, Вован, не стесняйся! Небось, на больничке-то дрянью всякой кормили!
— Да нет, вроде бы и ничего. Такого, правда, не давали.
— Вот и шуруй!
Васька налил себе больше половины стакана, предварительно обтерев его краем простыни.
— Ну, будем! – Васька громко выдохнул и, не глотая, вылил водку в себя. Занюхав кулаком, отломил от буханки большой кусок хлеба и стал смачно, причмокивая, с удовольствием закусывать.
Владимир в очередной раз сглотнул слюну, отломил кусок еще теплого, свежайшего хлеба и поднес его к лицу, чтобы вдохнуть этот, ни с чем не сравнимый, будоражущий какие-то древние струнки в сознании, дух свежеиспеченного хлеба.
Селедочка оказалась потрясающе вкусной! Малосольная, жирная, она таяла во рту и, наслаждаясь первым большим куском, Володя понял, насколько он был голоден.
Васька внимательно смотрел на него, медленно пережевывая колбасу. Затем, встав, высунулся в коридор и заорал:
— Тонька! Тонька, твою мать, ты где?!
— Да здесь я, — раздалось в ответ, — чего орешь?
— Ты картохи нам сообрази быстренько, да сама заходи. Только мухой, нам ждать некогда – водка греется! Поняла?
— Да поняла, поняла. Уже варится, скоро будет готова. Будто не знаю тебя!
— Во, баба какая! Цены ей нет, хоть и дура полная! – восхищенно заявил Васька и взял бутылку, чтобы снова налить, — А ты ешь, ешь! Слушай и ешь, а то я люблю под водочку-то побазарить, да не с кем! Подселяли тут умных, да хитрожопых…
Минут через пять «входное» одеяло сдвинулось, и в комнату вплыла Тонька. Женщина лет сорока, она была под стать Ваське – крупная, с румянцем во все круглое лицо.
— Картошечку заказывали?
— Заказывали, заказывали, — откликнулся Васька и налил ей в стакан чуть меньше, чем себе.
Тонька открыла крышку видавшей виды алюминиевой кастрюли, и оттуда поднялось облако пара. Васька тут же стал своими толстыми пальцами хватать откушенное. За первой бутылкой на столе последовала вторая. Тонька, шепнув что-то Ваське на ухо, ушла. Он же говорил и говорил, словно стараясь наверстать когда-то упущенную возможность сделать это. Говорил обо всем. Долго рассказывал о себе, о раннем сиротстве и суровой жизни в детском доме. Почти ничего не говорил о зоне, в которой провел большую часть своей жизни. Начал с колонии для малолеток, куда залетел, попавшись на киоске, «подломанном» с корешами в новогоднюю ночь, чтобы взять жвачки да конфет. Может быть, в честь праздника и простили бы пацанов, да один из них дал камнем сторожу, пытавшемуся защитить киоск, по голове.
Васька пил, не снижая ни темпа, ни количества наливаемого в стакан. При этом он почти не хмелел. Речь по-прежнему была четкая и ясная, только улыбка сошла с лица, и Владимир, глядя в это серьезное и даже злое уже лицо с остановившимся взглядом, прекрасно понимал, почему предыдущие Васькины сожители ломали руки — ноги, вылетая из комнаты №14.
— Ладно, покойничек. Пойду я. Тонька заждалась уже. А ты спи. Завтра договорим.
Васька тяжело поднялся и, грузно ступая, пошел на выход. Отодвинув одеяло, остановился и обернулся.
— Тс-с! Ежели кто спросит – меня нет, скажешь, что ушел Васька. Понял?
— Понял, — ответил Владимир.
-«Что уж тут не понять, только кому ты сейчас можешь понадобиться?» — подумал про себя и, как оказалось, напрасно.
Среди ночи он проснулся от резкого толчка в спину. Вскочив, увидел, что в комнате находятся трое. Один – высокий брюнет с кавказскими чертами, двое других — типичные «быки», накачанные ребята с мутными пустыми глазами, низкими лбами и толстыми шеями.
— Где твой сосед? – спросил высокий.
— Не знаю.
— Не обманывай меня, — сказал высокий, останавливая рукой одного из «быков», шагнувшего было к Владимиру.
— Точно, не знаю. Он выпивал здесь, а потом ушел. Я убрал и лег спать, — сказал Владимир.
— С кем он пил?
— Со мной.
— А ты почему трезвый, если с тобой? С Васькой пил и трезвым остался?!
— А я не пил. Мне нельзя.
— Больной, что ли?
— Да, больной, — сказал Володя и задрал майку, обнажив длинные, уродливые швы, выделяющиеся на бледном теле красно-синими, только что зажившими шрамами.
— Ладно, поверю. Только ты смотри мне! Если узнаю, что обманул – на дне моря найду и все твои шовчики самолично, по очереди пооткрываю! – сказал высокий и, сделав знак «быкам», вышел вслед за ними.
Утром Владимир ушел на работу, так и не повидав Ваську. Не появился он ни в тот день, ни в следующий. Просто исчез, и никто не знал, куда. Вещей у Васьки не было. Комендант велел техничке убрать из Васькиного шкафа пустые бутылки и заявил, что еще неделю подождет, а потом кого-нибудь поселит на это место. Прошла неделя, однако заселять кого-нибудь на Васькино место не спешили. В общежитии поговаривали, что не обошлось здесь без Тоньки, которая намекнула кому-то на то, что если Васька вернется, а место его будет занято — мало никому не покажется! Намек дошел до ушей коменданта, и всяческая деятельность вокруг Васькиного места прекратилась. Владимир жил в комнате один. Помаленьку, он привел ее в порядок, отмыл, покрасил. Вместо одеяла на входе, появилась дверь.
Объявился Васька через два месяца. К тому времени, Володя стал в домоуправлении незаменимым человеком. Помимо бумажных дел, ему поручались и более серьезные. Постепенно, он стал присматривать за слесарями, контролировать их работу, общаться с жильцами. Изида Петровна быстро оценила выгоды от такого помощника и всячески поощряла его инициативы, постепенно сбрасывая на него свои многочисленные заботы одну за другой,. Единственное, чего она не позволяла себе и немедленно пресекала попытки других повлиять на нее — это разговоры о повышении Владимиру зарплаты. Он по-прежнему числился в разнорабочих и получал наравне с уборщицей, чем вызывал насмешки и довольно острые шуточки с намеками на особую любовь Изиды Петровны. А еще, поговаривали о каких-то мифических конвертиках, которые она якобы ему вручает. Пару раз Владимиру даже приходила мысль о том, что она же сама и распускает эти слухи.